Ангел с мечом в сребротканых одеждах

Листок вспыхнул в руках дознавателя, мгновенно сгорел и осыпался пеплом. Строгов с досадой отряхнул руки.

– Хватит фокусов, Вилда Францевна! Вы проиграли! Где ваш фамильяр? Пусть откроет грот.

– Я не знаю, где Саббах Сабанчин. Как вы понимаете, в школе теперь каникулы, и многие из работников ушли в отпуск. А больше ни у кого нет допуска… к электротехническим работам.

– Перестаньте ломать комедию! Вы отправили его с донесением?! – Строгов был вне себя.

– Если угодно, вы можете попытаться взломать вход, но предупреждаю, в этом случае сюда явится… – Вилда быстро взглянула на меня, стоящего столбом, – аварийная бригада, коммунальные службы и специалисты-электрики.

Строгов заскрипел зубами, резко развернулся и вышел, так сильно шарахнув дверью, что косяк выскочил из пазов и вся входная коробка рухнула со страшным грохотом. Вилда захохотала, и её смех раскидистым эхом покатился вслед Строгову по пустым школьным коридорам.

– Ты испугался, мой мальчик? – Повернулась ко мне Бриссен, как только эхо затихло.

Испугался?! Да я чуть не наделал в штаны, увидев эту картину!

– Не бойся, – продолжила Вилда, – пока ты со мной, ничего страшного не произойдёт. Завтра я еду за Константином. Врачи сделали, что могли. Теперь только уход и восстановление. К сожалению, с его родителями мне связаться не удалось. Поэтому я решила привезти Костю сюда. Мы поселим его в санчасть. Думаю, сможем обеспечить необходимую заботу. Это лучше, чем отправить в дом для инвалидов. Хочешь поехать со мной? Твоя поддержка будет важна для него.

***

Назавтра мы забирали Костю. Пока Вилда ходила по кабинетам и оформляла документы, я сидел в её стареньком Рено, думая, как мне поступить и что сказать, когда увижу Кощея. Но всё получилось само собой. Вилда вышла и придержала дверь. Кощей появился следом. Он был похож на египетскую мумию – лицо и голова перебинтованы. Сверху натянута вязаная шапка. Рукава куртки пусты примерно до середины. Вилда указала Косте на меня, он повернулся и раскрыл объятья. Я не мог сдержаться и заплакал. Мы крепко обнялись и стояли так несколько минут.

– Молодые люди, садитесь, Константину нельзя переохлаждаться. – Сказала Вилда и завела мотор.

В этот вечер я долго не мог уснуть, представлял, как всё будет. Как я заработаю Кощею на протезы, как научу его снова радоваться жизни. Кажется, для меня начиналась новая жизнь. Впервые со мной рядом оказалось существо, которому я был по-настоящему нужен.

Каникулы продолжались. Костя быстро восстанавливался. Целыми днями мы были вместе – гуляли в парке, обедали, сидели в библиотеке. Вилда поручила нам найти архив князя Прозоровского среди бумаг, которыми был завален самый дальний шкаф библиотеки. На его полках в беспорядке хранились какие-то папки, свитки и старинные книги в кожаных переплётах. Некоторые фолианты были настолько тяжелы, что мне приходилось прилагать усилия, переставляя их с места на место.

Довольно скоро в недрах бездонного дубового шкафа обнаружилась пожухлая папка, крест-накрест перевязанная полуистлевшей тесьмой. Она была настолько ветхая, что развалилась в руках, как только я попытался развязать старый узел. Я кинулся собирать бумаги с пола, поднимал и выкладывал их на стол, за которым Костя тренировался перелистывать страницы специальной палочкой, держа её в зубах. Костя стал помогать мне сортировать эти старые листы.

Бумаги были разного формата, с гербами и без, исписанные то полувыцветшими чернилами, то просто карандашом. Некоторые оформлены датой и подписью, другие казались черновиками. На одном из листов я узнал руку князя Прозоровского. Мне приходилось встречать его колючий почерк на копиях писем, развешанных по стенам учебного корпуса. Записка, привлекшая моё внимание, была совсем коротенькая, с кляксой посередине, некоторые строчки перечеркнуты. Но адресат!

Всемилостивѣйшая Государыня!

Я не поверил своим глазам! Кажется, это черновик какого-то письма князя самой Екатерине! Я начал читать.

«Во исполненiе Высочайшаго Вашего Императорскаго Величества указа разборъ библiотекъ Новикова опредѣленными отъ духовнаго Правительства и отъ Московскаго университета конченъ…

Сердце князя

… 1916 книги отданы въ Заиконоспаскую академiю а 5194 въ университетъ; прочiѣе вредныѣе и непозволеныя истреблены купно съ таковымиже, отобраными в лавкахъ, привезенными изъ деревни Новикова и хранившимися отъ прежнего разбора в Синодальной конторѣ. Числом всѣхъ изтребленныхъ 18656 екземпляровъ.

Декабря 12 дня 1793 года

Москва

Всемилостливейшей Государыни всеподданнейший Московский главнокомандующий, князь Александр Александрович Прозоровский

отложил перо, посыпал на бумагу из песочницы, стряхнул и позвонил в колокольчик. Немедленно в рабочую залу, гремя шпорами, вошёл курносый конопатый вестовой.

– Стань там, голубчик, – сказал князь и зажёг свечу, чтобы расплавить сургуча.

Крепко прижал к секретной бумаге перстень с гербом, собрал со стола другие, готовые к отправке в Санкт-Петербург, в Собственную Ея Императорского Величества канцелярию бумаги, и отдал вестовому.

– Прими. Степану Ильичу Шешковскому, начальнику тайной экспедиции лично в руки передашь. С Богом.

Вестовой взял пакет, отдал князю честь и вышел, стуча сапогами.

От произведенного эха князь поморщился, сгрёб со стола черновики, не разбирая сунул в папку и перевязал тесьмой крест-накрест. Всё. Это последний отчёт. Дело о крамоле и вольнодумствах можно считать закрытым. Императрица не зря призвала из глуши и направила в Москву старого пса. Уж он-то разрыл навозную кучу, сиречь вытащил за ушко да на солнышко масонскую нечисть. Ишь, чего удумали! «Свобода. Равенство. Братство». Ужо будут вам французские вольности! Распустила чёртова Голштинская кукла, сукиных детей! Поди недостало дуре Пугачёвских приключений. Крепче шею держи, не то голову потеряешь, как сестрица.

Александр Александрович тяжело поднялся, гасить свечу не стал, темнело. Наступало самое смутное время суток, весьма подходящее для визитов тёмных сил. Но князь знал – новый день начинается с вечера, свету всегда предшествует тьма да сумерки.

Прозоровский погрел над пламенем хирагрические пальцы ноющей от плеча правой руки. Подошёл к двери и выглянул в приёмную. Кабинет-секретарь клевал над столом. Посетителей никого. И то, время позднее, можно и на отдых, помолясь, да было ещё одно дельце. Князь плотнее прикрыл дверь, шагнул в угол за камин, сунул руку под фальшпанель и потянул на себя скрытый рычаг. Стена почти бесшумно приотворилась.

Александр Александрович заложил за спину больную руку и раздумчивой походкой прошёл к окну. Стоя сбоку за портьерой, принялся наблюдать московскую жизнь.

На Тверской площади разводили караул. По Квасному переулку брёл мужик с мешком за плечами. В сторону Охотных рядов ползли санки с пышной бабой в цветастом платке. Резво промчалась зимняя карета с Орловским гербом, запряженная четвёркой отменных рысаков в щёгольских попонах. Ранний зимний закат красил багровым стены домов, всполохами трепетал в окнах Гагаринских палат напротив. Казалось, над Москвой занимается пламя пожарища.

«Надо затребовать отчёт о ходе дел по переводе пожарной команды в полицейское ведомство, – подумал Прозоровский, – совсем с этим политическим сыском про главную московскую беду забыл».

Дело издателя и фактического владельца Университетской типографии Николая Новикова утомило князя. Шутка сказать, больше года обысков, досмотров, доносов и прочей канители. Сколь раз звал он старую крысу Шешковского в Москву, чтобы тот сам проводил допросы. Но тайный советник для особо порученных от её императорского величества дел нёс себя куда как высоко, не ехал, всё слал князю цидульки, что спросить, да как записать. Чёртов безродный шпак! Заставил таки князя, боевого генерала, московского главнокомандующего, возиться с доносами и кляузами, лично пытать вертлявого и скользкого, как угорь, Новикова.

Нельзя сказать, чтобы Александр Александрович допросов раньше не проводил, à la guerre, comme à la guerre. Бывало, польским конфедератам да пленённым турецким лазутчикам перепадало от тяжелой княжей руки. Но здесь дело приходилось вести тонко. Уж больно высоко наверх тянулись ниточки масонских связей. Того гляди имя наследника публично выплывет, а этого князь знать не хотел, оттого как мог быстрее сбагрил Новикова с рук, пусть Шешковский сам разбирается кто кому какие клятвы давал и обряды правил, вплоть до обрезания, тьфу, мерзость, будь оно неладно! Да и нежен оказался бумажный штафирка. Чуть что не по нём, сразу в обморок брык. Намучился, одно слово.

В приёмной часы ударили пять пополудни и тут же справа запел большой колокол шубинских Косьмы и Дамиана, слева на Тверской отозвался Илия пророк, а потом сплошным малиновым переливом поплыл над Москвой очищающий вечерний звон. Прозоровский трижды перекрестился на окно, и начал шёпотом: «Благовествуй, земле, радость велию, хвалите, небеса, Божию славу».

Сзади кашлянули. Александр Александрович бросил молитву и резво обернулся. Под колокола не услышал, как вошёл посетитель – молодой крепкий мужик повыше среднего роста, в овчинном тулупе нараспашку, лисьем треухе и высоких валяных сапогах. Широкоскулое лицо его украшала аккуратная тёмно-русая борода с усами. Серые, умные, с весёлым прищуром глаза смотрели прямо и смело.

– Давно ты здесь? – Спросил Прозоровский.

– Минут пять. Не хотел перебить.

– Никто не видел?

– Никак нет.

– Ну, рассказывай.

– Сделал как велели, ваше сиятельство.

– Принес? Давай!

Мужик достал из-за пазухи связку книг, числом пять, разного размера и толщины, завернутые в запечатанный числами лист, прошёл и положил всё на стол. Походка у мужика была враскачку, уверенная. Хоть сейчас на медведя или в кулачный бой стенка на стенку. Освободившись от груза, мужик поправил красную косоворотку, глянул под ноги. С сапог натекло, и он, ничуть не смутясь, ещё притопнул на паркете.

– Наследил я тут, ваше сиятельство.

– Ничто. Возьми там, у подсвешника… ассигнация для тебя приготовлена.

Мужик взял со стола сложенную вчетверо гербовую сторублевую бумажку, развернул и поджег от свечи.

– Шутить изволишь, ваше сиятельство? Серебра-то нет, штоль?

– Избаловал я тебя, окаянного, – сокрушился князь.

– Да и поручения не из простых. Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю што. Забегался, исполняя.

– Ничего, побегаешь ещё. Уговор дороже денег.

– Уговор – не приговор. А долг платежом красен.

– Зело многословен стал, бес.

– Отчего ж не поговорить с умным человеком, если есть минутка, – усмехнулся в усы мужик.

– А коли нет для тебя и минутки?

– Ну на нет и суда нет. Так я пошёл?

– Иди. Призову, когда понадобишься. Помнишь ведь, обещался делать что велю?

– Помню. Службу свою исправно несу, без нареканий. Только и ты, ваше сиятельство, не забудь, что должен.

– Уж сочтёмся. Настанет час.

Мужик исчез в щели за камином, как и не был, одарив Прозоровского напоследок горящим взглядом.

Александр Александрович перекрестился, плюнул под ноги и сел за стол. Книги были отпечатаны в типографии Новикова. Две части «Родословной книги князей и дворян российских и выезжих» – из разрешенных. Остальное – предназначенные к сожжению в числе прочих – «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», «Крата Репоа», «Египетский устав Мицраима» и Французский Революционный календарь.

Прозоровский развернул связку, подивился на французскую выдумку – настенный календарный лист. «Затейники, историю наново переписать решили… Ну да мало ль вас было реформаторов, и где теперь?»

Открыл полистать Родословную. Содержание было хорошо знакомо с тех времен, когда труд сей назывался «Бархатной книгой». Знатный род Прозоровских включен бысть в «Государев родословец» с 1555 года, о чём князь сам поминал, когда тянул свою линию от восемнадцатого рюрикового колена. В новиковском новоделе Прозоровские занимали три страницы, не считая поминаний, когда с другими громкими русскими фамилиями роднились. У одних мологских Прозоровских не менее трёх десятков потомков мужеска пола…

Александр Александрович вздохнул, вспомнив о своих девицах. Теперь уж не ждать наследника. Княгиня Анна Михайловна и без того всегда холодна была, а ныне и вовсе в возраст вошла. Иссяк род, высох, как не было. Сбывается старое пророчество…

Отложил первый том с грустью: «Дались Новикову эти родословные. Не иначе, собственные корни искал». Полистал второй том, поискал в поименнике, нашёл каких-то Новиковых среди прочих одной строкой «от кого происходят в родословных не показано» да и отбросил книжонку вовсе.

Взялся за Аввакумову писанину, тоже ранее читанную. Грубый и невежественный поп, воображающий себя богословом великим! Глупый фанатик такую дичь порол, что волос дыбом, а ведь как в русское сердце зашёл! Сто лет и более по рукам списками ходит, умы возмущает. И ещё сто лет будет ходить, а то и больше. Да… неисповедимы пути господни, истинно сказано.

«Египетский устав Мицраима» – вот истинно гадость, как есть. Бредни, сочинения мошенника и фальсификатора Калиостро, коего граф Елагин в высшее общество ввёл. Всё с молчаливого согласия императрицы. Впрочем, отдать должное, писака Джузепка знатный. Видать, многие впечатления, в путешествиях полученные, развили в нем живость пера и фантазию незаурядную. Ну да пусть теперь сочиняет, чай в узилище италийском много времени свободного.

А вот жемчужное зерно, откуда компилятор Калиостро черпал свои масонские вдохновения – истинно древний манускрипт «Крата Репоа» в русском переводе князь Прозоровский впервые держал в руках. Тонюсенькая книжица с описанием семи степеней посвящения в древнее тайное общество египетских жрецов, с предуготовлением, назначением долженствующих одежд и необходимого при сём питания на каждый день. Князь открыл наугад:

«Как скоро ученик в гроте был приготовлен, то брал его за руку Фесмофорес, и вёл ко вратам человеков»…

В дверь тихонько постучали.

– Входи, кто там, – крикнул князь.

Вошёл денщик Прозоровского Иван. Из-за его плеча выглядывал помятый со сна кабинет-секретарь.

– Ваше сиятельство, ночь на дворе. Карету подавать? Поедем куда?

– Нет, на сегодня довольно. Книги эти, календарь и папку прибери в ларец. Анна Михайловна сказывала на той неделе из Никольского оказия будет с вещами для обустройства – отправишь всё туда, в библиотеку. Да шубу давай, калоши. Домой сам дойду. Чай, недалёко.

И впрямь, домой было рукой подать. По Тверской, не доходя до Страстной площади, каменщики Казакова заканчивали отделку столичного княжеского особняка. Десяток голландских, пять русских печей да два камина уже топили. Чада и домочадцы обосновались, обживали пока левую половину, кухню и жилище прислуги. Комнаты дочерей на втором этаже обставили уютно, Александр Александрович любил захаживать, когда доводился свободный час.

Московский главнокомандующий влачился вдоль Тверской, неся «Крата Репоа» под мышкой, рассчитывая почитать на ночь в постеле, или утром, как пойдет. На другой стороне улицы фонарщик заливал масло под стеклянный колпак, поджигал фитиль и шёл к следующему фонарю. Два года, как Тверская стала на манер европейских столиц – относительно чистая и ночами освещённая.

Внезапно перед князем как из-под земли выросла бешеная тройка вороных коней фризской породы с длинными черного шёлка гривами. Ещё минуту назад, Прозоровский мог поклясться, со стороны Страстной площади никто не ехал. Однако ж кони были в мыле и фыркали ноздрями, значит скакали издалека. Князь едва увернулся, чтобы не оказаться под тяжелыми копытами, и закричал:

– Ополоумел? Не видишь, куда правишь!

– Садитесь, ваше сиятельство! Велено доставить сей час. – Возница подал князю руку в меховой рукавице.

«Кто ж таков? – Озадачился Прозоровский. – Кто московскому главнокомандующему может вот так приказать?! И тройка какая богатая, чья же?»

Александр Александрович как зачарованный поднялся в щегольской возок, кучер щёлкнул плетью над спинами лошадей, они рванули с места в галоп. Прозоровский упал на затянутое мехом сиденье и вцепился в бортик что есть сил.

Вокруг почти ничего не было видно. Поднятая копытами снежная метель кружила, заметала в глаза колючие снежинки. Александр Александрович только понял, что возница правит в сторону Кремля, к реке, но не на мост, а на высокий берег Неглинной. Казалось вот сейчас обрушится тройка на лёд, но вдруг возок подскочил и обратно на землю не встал, а взяв разбег, так и летел над землей, над Неглинной и Кремлём. Обогнув колокольню Ивана Великого, над Москва-рекой тройка ухарски развернулась, промчалась в двух локтях от шатровой маковки Покрова Божьей матери, и припустила на север.

Князь протёр глаза. Снежный вихрь отстал. Далеко внизу различались очертания Московских улиц в фонарях. Но вскоре возок поднялся выше, и Прозоровский стал смотреть вокруг и вверх на приблизившиеся звёзды. Санки летели, рассекая серебряную звонкую пыль. Небо не было пусто вокруг. Всюду шла жизнь. Мчались беспокойные вестовые, насквозь пробитые вражеской пулей, везли последний свой боевой приказ. Рядом турецкий бомбардир с разваленной палашом надвое головой заряжал звездáми пушку и палил в лунный диск, тщась сделать из него полумесяц. Эфирная конница несла лёгкий отряд нарядных сербских гусар. Но того не знали они, что уже мертвы и мчались лишь затем, что надо было куда-нибудь мчаться вот так, разинув рот с исказившимся лицом.

Мороз пробирал до костей. Князь подул паром на скрюченные пальцы, нащупал под собой медвежью шкуру и завернулся потеплее.

– Куда везёшь ты меня? – Насмелился спросить он у возницы.

– В Мологу, ваше сиятство. Уж скоро, – ответил тот гулким басом, не поворачиваясь.

И впрямь, вскоре князь вдруг понял, что пролетают они над древней родиной его. Сердце забилось сильнее, чуя близость к могилам предков. Возница стал притормаживать и спустился ниже. Князь увидел под собой замёрзшее море и колокольню, на пять ярусов торчащую изо льда. Это было куда как странно. Географию Прозоровский учил хорошо и никакого моря в ярославских лесах не помнил, тем более с затопленной колокольней.

– Что сие? Не град ли Китеж?

– Мологское море, ваш сиятство. А то, – возница указал рукавицей, – колокольня Николаевского собора. Затопили его. Нехристи, ваш сиятсво. Ну да приехали. Тпру-у-у, залетныя!

Санки как-бы зависли, и князь с ужасом разглядел сидящего у шпиля колокольни зверя, покрытого черной, матово поблескивающей под луной чешуёй. Чудище было зело огромно! Змеиный хвост с пикой на конце обвивал колокольню вкруг, орлиные когти вцепились в балюстраду верхнего яруса, отдающие муаровыми искрами перепончатые крылья полусложены. Змей красными горящими глазами следил за движением повозки, и как будто приготовился к прыжку, ждал, когда санки подлетят ближе.

«Это что же?! – Подумал князь нимало не испугавшись. – Василиск? Как есть Василиск древнебылинный!»

Змей тем временем оттолкнулся мощными ногами, взмахнул крылами и взлетел над повозкой, намереваясь атаковать. Князь тут же понял, что змéю нужно его сердце, схватил книжицу «Крата Репоа» и засунул её под камзол, жалея, что не имеет при себе винтовального карабина, весьма был бы кстати. Да что там, у князя и сабельки-то не было! Решив напоследок подороже продать свою жизнь, Прозоровский привстал в санках, взял возницу за шиворот и выкинул вниз. Перелез на облучок, заорал с горловым переливом: «Гой-й-йда-а-а!», засвистел соловьём-разбойником и ударил вожжами по крупам вороных. Те, ошалев от боевого клича, прыгнули и понесли. Налетевший Василиск схватил когтями воздух, зашипел от досады, и пошёл на разворот.

Князь стоя правил повозкой, гоня лошадей на юг. Змей догонял сзади, набирал скорости и забирал выше, чтобы выждать удобный угол атаки. Над пустынным льдом Мологского моря неслась бешеная тройка вороных коней, а над ней в жолтом контуре полной луны чёрным аспидом мчалась тень гигантского змея.

Наконец Василиск нагнал повозку, хорошенько прицелился, пошёл камнем вниз и впился когтями князю в грудь. Прозоровский упал в санки спиной и выпустил поводья. Кони встали. Змей орлиным клювом рассёк камзол и, оторопев, зашипел на книжку. Миг замешательства спас князю жизнь, ибо откуда-то из серебряной дымки соткался рядом с санками новый актор этой драмы. Сперва ярким коконом загорелось место восшествия ангела в подлунный мир, затем свет стал нестерпим глазу, и отрок в сияющей одежде с серебряным мечом в правой и золотым щитом в левой руке ступил на поле брани.

Змей устрашился и взлетел с санок, унося в когтях добычу. Теперь уже он был утекающим, и оборонялся, шипя, а серебряный ангел преследовал его, нанося мечом необратимые разрезы кожистым красным крыльям. Наконец, израненный Василиск выпустил измученного помятого князя из когтей, и тот полетел вниз, на снег, белым ковром покрывший замёрзшее море. Последнее, что, теряя сознание, увидел Прозоровский – сошедшего к нему ангела. Он склонился, раздвинул грудь князя и надел на живое трепещущее сердце серебряный обруч.

– Да не истлеет сердце князя вовек!

***

– Да батюшки, да как-же так! Александр Александрович! Ваше сиятельство! – Причитал денщик Прозоровского Иван.

Сам князь лежал на Тверской, в двух шагах от дома, вокруг склонились прохожие.

– Поди удар у него! – Прогундосил простуженный фонарщик.

– Братцы, – просил Иван, – помогите в дом внести, да пошлите за доктором!

Фонарщик, праздный извозчик и сам Иван взяли Прозоровского, внесли в парадное, положили у мраморной лестницы, прямо на шубе. Тут же забегали лакеи, заголосили горничные.

– Да послали ли за доктором?

– Послали, тут недалече, скоро будет.

На шум и беготню вышла Анна Михайловна, сказала нести в спальню. Иван возразил, что ежели удар, то негоже теребить, лучше подождать, что доктор скажет.

– Я ведь следом шёл, матушка, не хотел мешать, Александр Александрович в раздумьях были. Гляжу, князь стал, повернулся, ручку подал, вроде кто его на санки тянул, да этак боком-то и повалился. Лежит ни жив ни мёртв, взор помутился…

Приехал доктор Федор Иванович Арендт, велел всё же отнести в спальню, сказал будет пускать кровь, и чтобы принесли таз да воды горячей поболе. Слушал сердце, отворил вену, нюхал кровь и даже лизнул, почудилось. Кончил, вымыл ланцет и руки, прибрал инструменты в кофр. Сказал дежурить, давать пить и обещался приехать утром, привезти пиявок.

– Крепитесь, голубушка, – утешил Анну Михайловну, – всё решат первые день или два. Прогнозы не самые надёжные, так что зовите попа, пусть причастит. Девочек правильно, что не пустили, незачем им тут.

С тем и уехал. Настала ночь. Младшая Лизавета прибежала на цыпочках к старшей Анне, обе плакали в одной постеле, так и уснули.

А Прозоровский под утро вздохнул глубоко, открыл глаза и оглядел комнату. Иван спал одетый, как бывало в полевом лагере, согнувшись в углу на банкетке. Князь сел на кровати и позвал громко:

– Иван! Иван!

– А? Чаво?

– Дай чаю. И поесть что осталось с ужина?

– Александр Александрович, да как же? Да я сей час, погодите.

Метнулся вниз в кухню, поскользнулся на паркете, едва не упал. Растолкал лакея, тот загремел посудой, собрал на поднос что было – пирог холодный постный с капустой и грибами, студень щучий, кинулся яйцо испечь. Иван нагрел самовар, заварил чаю, взял поднос и поднялся в покои. Князь стоял босиком у окна, смотрел как падает снег за окном. Обернулся. Рябое лицо его, наполовину освещённое луной, было спокойно.

– Ваше сиятельство, радость то какая! – Иван выставлял на ломберный столик чайник, чашку, блюдо с пирогом. – А уж мы то как растревожились. Анна Михална и девочки плачуть, горничные тоже давай подвывать… А я им, тишь, дуры бабы! Да рази такой человек наш князь, чтоб дома в постеле помереть?! Да мы ещё повоюем! Да что ж вы босыми ножками?

Прозоровский посмотрел на свои босые ноги, переступил, почувствовал холод и удивительную легкость в груди.

– Дай валенки, штоль.

Пока Иван кинулся за валенками, князь уселся за ломберный столик, к подносу, и принялся с аппетитом есть, запивая горячим чаем, в который заранее опустил хорошую головку сахару. Отужинав по-походному, Прозоровский спросил книгу, что была при нём, когда вышел из присутствия. Иван подал. Князь велел принести свечей и услал Ивана спать. Сказал, что сам уже выспался и желает читать.

Открыл «Крата Репоа» и начал с начала:

«Ежели кто имел желание вступить в общество, то должен был он прежде представлен быть с особенным одобрением от посвященнаго в оное. Обыкновенно происходило сие чрез письмо самаго Государя к Жрецам. Жрецы отсылали его сперва из Илиополя к Мемфисским учителям…»