Серебряный змей в корнях сосны – 3

С. Наумова, М. Дубинина

Серебряный змей в корнях сосны – 3

© Наумова С., Дубинина М., 2024

© Raccun, иллюстрации, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Список действующих лиц[1]

Главные герои

Мацумото Хизаши  – ученик школы Дзисин, змей-оборотень, проклятый богами и ставший человеком.

Куматани Кента  – ученик школы Дзисин, его духовное оружие – меч по имени Има.

Учида Юдай  – ученик школы Фусин, его духовное оружие – нагината по имени Кэйдо.

Мадока Джун  – ученик школы Дзисин, его духовное оружие – меч по имени Каёку.

Сасаки Арата – изначально ученик школы Дзисин, его духовное оружие – меч по имени Цубамэ.

Чиёко (Томоё) – шаманка из рода Цубаса.

Морикава Дайки – учитель в школе Дзисин, его духовное оружие – меч по имени Рендзё.

Сакурада Тошинори – учитель в школе Дзисин, его духовное оружие – меч по имени Гэкко.

Ниихара – старый наставник в Дзисин.

Нишида Мамору – основатель школы Кёкан.

Ёсидзава Рё – основатель школы Фусин.

Инаба Идзуру – основатель школы Дзисин.

Доверие. Встреча под зонтом в месяце хризантем

Танака Кадзуки – хозяин рёкана.

Тэруко – его дочь.

Умэко – девушка с фестиваля.

Надежда. Туман у адских врат

Куматани Каору – мать Кенты, мико в святилище Лунного медведя.

Куматани Сугуру – отец Кенты.

Бабушка Сумико, Рэн, Нана и Мики, Хана, Сатоши – жители деревни Цукикава.

Айко – погибшая девочка из деревни Кенты.

Кинтаро – одноглазый оммёдзи.

Юсэй – житель деревни у врат Ёми.

Канна – дочь Юсэя.

Смирение. Песнь разлуки под зимней луной

Хагивара Такума – хозяин поместья Оханами.

Таэко – молодая жена Хагивары.

Каэдэ – служанка в поместье Оханами.

Сару – глава банды разбойников.

Рёта – слуга в поместье Оханами.

Сусуму – странствующий монах.

Система времени

Час Мыши – с 11 до 1 часа ночи (9 ударов).

Час Быка – с 1 до 3 ночи (8 ударов).

Час Тигра – с 3 до 5 утра (7 ударов).

Час Кролика – с 5 до 7 утра (6 ударов).

Час Дракона – с 7 до 9 утра (5 ударов).

Час Змеи – с 9 до 11 утра (4 удара).

Час Лошади – с 11 до 1 часа дня (9 ударов).

Час Овцы – с 1 до 3 дня (8 ударов).

Час Обезьяны – с 3 до 5 дня (7 ударов).

Час Курицы – с 5 до 7 вечера (6 ударов).

Час Пса – с 7 до 9 вечера (5 ударов).

Час Свиньи – с 9 до 11 вечера (4 удара).

Календарь

(названия месяцев, принятые в книге)

Январь – митсуки – месяц гармонии, месяц пионов.

Февраль – кисараги – месяц, когда надевают много одежд, месяц камелии.

Март – яёй – месяц произрастания, месяц сливы.

Апрель – удзуки – месяц дейции, месяц сакуры.

Май – сатсуки – месяц рисовых посевов, месяц глицинии.

Июнь – минадзуки – месяц без дождей, месяц гортензий.

Июль – фумидзуки – месяц литературы, месяц лотосов.

Август – хадзуки – месяц опадающих листьев, месяц космеи.

Сентябрь – нагатсуки – месяц длинных ночей, месяц хризантем.

Октябрь – каннадзуки – месяц без богов, месяц георгин.

Ноябрь – симотсуки – месяц заморозков, месяц кленов.

Декабрь – сивасу – месяц окончания дел, месяц увядания.

Доверие. Встреча под зонтом в месяце хризантем

Святилище Лунного медведя было очень маленьким и скромным, но для Куматани Кенты оно навсегда останется самым сокровенным, самым важным. Здесь он играл в детстве, здесь мальчишкой помогал матери, а юношей – вместе с ней облегчал страдания людей. До сих пор не верилось, что надо уходить.

Кента сомневался – а готов ли он к самостоятельной жизни? Ведь его место здесь. Эти доски помнят тепло его коленей, а стены – звук голоса, читающего молитвы. Он не видел себя вне родного святилища, вне этой затерянной в лесах деревеньки.

Дернув за веревку, чтобы прозвенел колокол, он трижды хлопнул в ладоши и, зажмурившись, попросил богов обернуть все вспять, хотя знал, что те не станут исполнять ничтожные желания кого-то вроде Кенты. Мать, молящаяся перед скрытым в тени алтарем, выпрямила спину и обернулась через плечо. Улыбка осветила немолодое, но все еще самое прекрасное в мире лицо.

– Кента-кун, ты зашел просить благословения перед дорогой?

– Да, матушка. – Он поднялся по ступеням и опустился рядом с ней, но слова молитвы не шли в голову, забитую переживаниями, стыдом, сомнениями и страхами – всем тем, к чему Кента за свои семнадцать лет еще не привык. О чем же просить божественного покровителя? О легком путешествии и удачном разрешении дела? Или о здоровье и благополучии матушки, что остается при храме совсем одна? Или попросить Лунного медведя позаботиться о людях из деревни, коли сам он уже этого сделать не сможет? Когда-нибудь, но не сейчас.

– Однажды этот день наступил бы, сынок, – тихо сказала матушка. – Ты же знаешь и сам.

– Но мне вовсе не обязательно уходить, – возразил он, понимая, что это ложь. – Я не хочу становиться оммёдзи.

– Боги дали тебе этот дар, милый, и не нам решать, что с ним делать. – Она погладила его по волосам, и Кента, как когда-то в детстве, склонил голову к ее коленям, теплым, мягким. Уткнувшись в них, можно было спрятаться от всех бед. – Мы столько лет молились, чтобы небеса послали нам тебя, но у всего есть срок, и пришел мой отпустить ребенка из-под своего крыла.

От матери пахло травами, свежим чаем и свечным воском, Кента вдыхал глубоко, чтобы надышаться впрок. Прежняя обида, что вспыхнула в час, когда на него указал первый палец, заворочалась, глухо застонала в душе, но выдать ее нельзя. Матушке и без того непросто.

– В Ямато много дорог и много тех, кто по ним ходит, – напутствовала она ласково и немного грустно, – ты повстречаешь хорошие пути и добрых людей, но можешь пойти и кривой тропкой и столкнуться с людьми дурными и мелкими сердцем. В такие моменты остановись и подумай, что именно испортило их?

Кента лежал, и материнская рука гладила его по волосам и спине.

– Никого не обижай зазря, ни человека, ни духа, но и себя в обиду не давай. Любую жизнь уважай, слышишь? В каждой травинке и в каждой твари есть душа, Кента, и она ничуть не менее ценна, чем твоя или моя.

– Я помню об этом, мама.

Он выпрямился и посмотрел ей в лицо.

– Обещаю, что не опозорю вас с отцом и стану таким оммёдзи, которым бы вы гордились.

– Я тобой и так горжусь. Лучше постарайся стать таким, чтобы самому собой гордиться.

Кента не был уверен, что понимает, все-таки он никогда не покидал деревню и не считал себя особо умным, разве что умел читать и писать, знал много историй об удивительных событиях, чудесах и героях, понимал в людских болезнях и разбирался в многообразии невидимого смертным, но все еще понятия не имел, что скрывается в мире за пределами леса. Ему нравилось здесь. Он был уверен, что нравится.

На самом деле Кенте просто не приходило в голову усомниться.

Его котомка – легкая, только с самым необходимым – ждала возле торий, которых никогда не покрывала краска, но от этого они ничуть не теряли в важности. Кента вышел к ним и коснулся шершавой деревянной опоры. Мама стояла рядом, прижав руки к груди. На лице ее застыла улыбка, а в глазах тоска.

– Ты взял четки? – спросила она взволнованно.

– Да, конечно, взял. – Это была память об отце, и Кента никак не мог бы забыть их перед дальней дорогой.

– Надень, – велела мама. – Надень и не снимай, что бы ни случилось. Это твоя защита, Кента. Поклянись, что не расстанешься с ними ни на миг.

Кента растерялся. Он, как и все, верил в силу оберегов и талисманов, однако горячность матери его смутила.

– Не переживай, мама, я буду носить их не снимая. Обещаю.

– Если бы я могла не отпускать тебя…

Плечи ее все-таки опустились, спина сгорбилась, и перед Кентой была уже не служительница святилища Лунного медведя, а женщина, расстающаяся с любимым дитя, как перед этим рассталась с любимым супругом. Сердце Кенты сжалось от боли, и он улыбнулся, широко растянув губы, как бы ни хотелось обратного.

– Все будет хорошо, мама. Заботься о деревне и молись за меня и за отца. А я напишу, как устроюсь. Пока со мной твои молитвы, не случится ничего дурного. – Он взял ее руки и с нежностью сжал. – Значит, и правда такова моя судьба. И… не вини никого, ладно?

– Ты очень хороший мальчик, Кента. Твой отец, где бы он сейчас ни был, гордится тобой.

– Если… Когда он вернется, ты дашь мне знать?

Взгляд матери потеплел, и все же вместо ответа она высвободила ладонь и погладила его по щеке.

– Пусть боги будут к тебе благосклонны, сын. Ступай.

Пронзительно вскрикнула в предрассветной тиши птица. Кента поднял с земли котомку и, махнув на прощание, направился прочь. Деревенские уже просыпались и выходили из домов, чтобы проводить взглядами – кто сочувствующим, кто злорадным, кто торжествующим. Тело несчастной Айко сожгли, и злоба людей утихла, но Кента все еще продолжал ощущать ее тяжесть, проходя двор за двором. Груз несправедливых обвинений давил на плечи, и он с трудом держал спину ровно. «Мы ценим твои заслуги, Кента, и заслуги твоей семьи, потому и просто изгоняем. Тому, кто принес беду в деревню, в ней больше нет места», – так они сказали, и как бы ни просила за него мать, никто не изменил решения.

Когда отец еще не ушел, он часто говорил совсем маленькому Кенте: на людей, что умеют и знают больше других, всегда будут смотреть иначе, особый дар – это барьер от сил зла, но и от простых людей тоже. На околице Кента все же обернулся и увидел старика, которого в прошлую весну выходил от лихорадки, и тот с теплой улыбкой помахал ему. Кента кивнул, и шаг сделался легче, а ложные наветы слетели, как прошлогодняя листва. Если хотя бы один человек будет вспоминать его добрым словом, этого вполне достаточно. Повеселев, он поудобнее перехватил котомку и бодро зашагал на восток.

Первый день путешествия подходил к концу, и безоблачное голубое небо месяца хризантем за спиной Кенты налилось мрачной краснотой. Посвежело, и разгоряченное длительной ходьбой лицо приятно остужал поднявшийся ветер. Кента остановился и посмотрел вверх.

– Надо бы поискать ночлег, – сказал он сам себе и задумался. Поскольку он впервые так далеко ушел от родных краев, понятия не имел, куда можно податься, чтобы не спать на голой земле. Однако куда ни кинь взгляд не видно ни намека на человеческое жилье, только пустырь, густо поросший высокой травой, да холмы с низкими деревьями в отдалении. А меж тем Кента устал, проголодался и сильно сомневался, что с наступлением сумерек не заблудится окончательно. Следовало дождаться рассвета и дальше идти, ориентируясь на светило. Но где же устроить привал?

Кента продолжил путь, все больше сбиваясь с дороги, но заметил это лишь когда уже шагу нельзя было ступить, не запутавшись в густой траве. Колючий кустарник, незаметный издалека, вблизи оказался непролазным, и, обходя заросли, Кента совсем выбился из сил. А меж тем солнце почти коснулась боком земли, и по ней поползла сиреневая дымка тумана. Где-то заухала сова, ей вторил высоким резким криком ворон. Захохотал филин, зашуршали кусты. Кента зябко поежился и ускорил шаг, пока не набрел на груду камней, чуть в стороне была еще одна, и еще. Кента уже с трудом различал что-то в сумерках и то и дело спотыкался. Щеки коснулась паутинка, Кента шарахнулся в детском испуге и тут увидел силуэт лачуги. Поблагодарив богов за помощь, он поспешил к ней и вскоре оказался перед руинами – одна стена из четырех практически рухнула, крыша накренилась и местами обвалилась, впуская внутрь тусклый свет. Вездесущий вьюн давно стал тут хозяином, как и сорная трава, не первый год штурмовавшая стены. Но при виде этих жалких останков жилища Кента очень обрадовался – крыша хоть и прохудилась, а все лучше так, чем всю ночь любоваться звездным небом. Он перешагнул через рухнувшую стену и осмотрелся.

В углу было темнее всего, зато сухо и нигде не поддувало. Прихваченной с собой еды – вяленого мяса, сушеной рыбы, рисовых колобков и еще разных вкусностей – должно хватить на дорогу. Он сел к стене, достал из котомки мамины окономияки[2], все такие же вкусные, как прямо с очага, перекусил и приготовился спать. И только скрестил руки на груди и вытянул ноги, как снаружи пронзительно закаркали вороны, да так близко, будто нарочно слетелись посмотреть на человека. Кента закрыл глаза и прочитал короткую молитву ко всем богам, а заодно поблагодарил мертвый дом за то, что тот так вовремя появился на его пути и позволил скоротать ночь под своей крышей. Ведь у всего на свете есть душа, даже если кажется, что это лишь отсыревшие доски да сгнившие балки.

Во сне Кента видел родной дом, матушка перетирала сухие травы на террасе, залитой весенним солнцем, а отец пил чай, поставив ноги на теплый камень. В воздухе приятно пахло свежей зеленью, тушью – отец часто писал письма – и жареной рыбой, которую они все ели на обед. Кента бегал по нежной еще траве, хохоча и зовя то маму, то отца посмотреть на бабочек. Кажется, это все было очень давно, а может, и вовсе никогда не случалось.

Внезапно на Кенту упала высокая крупная тень, стало холодно, и набежавшие вдруг тучи принесли с собой будущий дождь. Кента захныкал, но никто не подошел успокоить его, не взял на руки. Отец исчез, осталась только чашка с недопитым чаем, а вместо мамы на деревянных досках, напитанных солнечным светом, стояла брошенная ступка. А потом со стороны других домов пришли тени людей с провалами ртов на лишенных черт лицах и показали на Кенту пальцами, все как один, в едином порыве.

«Это ты. Это твоя вина».

«Уходи!»

Кента проснулся, в ужасе замахал руками, но что-то тяжелое давило на грудь, пригвождало к земляному полу, забивало рот и нос, залепляло глаза непроглядным мраком. Кента забился, силясь сделать вдох, в горле будто застряла кость. Нет! Не кость! Кента ощутил, что это мерзкое нечто – живое, оно шевелится, распространяя удушающий рыбный запах, и это из-за него не получается дышать. Оно было похоже на толстую скользкую гусеницу, что во сне забралась ему в рот и устремилась вниз, проталкиваясь в гортань.

На мгновение страх и отвращение едва не лишили разума, и все же Кента сумел столкнуть с себя груз, и мерзкая гусеница выскользнула изо рта. Кента вытер слюну рукавом и в лунном свете увидел отвратительное создание – то ли человек, то ли обезьяна, покрытая редкими клочками черной шерсти. На тупом лице бусинки воспаленных красноватых глаз почти терялись под нависшими дугами бровей, зато выделялся крупный рот с толстыми темными губами. И изо рта этого по самую грудь вывалился узкий, извивающийся, точно живущий своей жизнью, язык. Кента схватился за горло, сообразив, что именно его разбудило, и кишки свело от омерзения.

Он приготовился сражаться за свою жизнь, но существо быстро вобрало язык обратно, развернулось и длинными прыжками бросилось прочь. Кента принялся отплевываться, запах выпотрошенных на солнце рыбных туш, казалось, проник в самую его суть, и даже у слюны теперь был привкус потрохов. Кента понял, что столкнулся с одной из разновидностей ямаити – ёкаем, что по ночам подбирается к спящим и высасывает их дыхание. От липкой испарины чесалось лицо, но руки и ноги будто налились свинцом от мысли, что в первый же день он мог умереть, даже толком не удалившись от деревни. Однако страх прошел, и Кента поднялся и осторожно выглянул наружу: над пустошью властвовал час Быка, самый зловещий и самый опасный для смертных. В это время темные силы без страха бродят по земле, и горе тому человеку, кто повстречается с ними. Ночной холод потихоньку охватывал тело, а в затылок будто кто-то пристально смотрел. Кента вцепился в четки, обмотанные вокруг левого запястья, и с молитвенными словами перебрал гладкие агатовые бусины.

Стало немного спокойнее.

Кента тронулся с места, осторожно ступая между россыпью камней, сквозь которые прорастала уже по-осеннему желтая жухлая трава. В ночи пустырь казался еще больше, без конца и края, а шевелящиеся черные силуэты кустов и корявых деревьев представлялись демонами, покинувшими бездну Ёми. Кента упрямо шел вперед. Лунный свет заскользил по бурелому, безжалостно омывая серебром груды каменных осколков, – ими оказались поминальные таблички. В час Быка Кента стоял посреди древнего кладбища, куда деревенским строго-настрого запрещалось забредать. В темноте Кента не сразу понял, куда попал.

В тот же миг все вокруг пришло в движение: задвигались камни, собираясь воедино, из земли возле них просочились языки призрачных огней хака-но-хи[3], а из пламени выплыли безногие юрэи[4] в погребальных одеждах. Они зависли над своими могилами, провожая живого человека мутными белесыми глазами. Кента никогда прежде не видел столько мертвецов сразу – вся пустошь наполнилась дрожащими полупрозрачными фигурами, объятыми пламенем хака-но-хи, но от их тусклого сияния не стало светлее.

Кента на миг остановился, растерявшись, но решил, что главное – хранить молчание и пошевеливаться. Юрэи не причинят ему вреда, они могут лишь пугать. Кента поспешил покинуть проклятое место, где кажется не только живым, но даже и мертвым не найти покоя.

В конце приходилось непросто, призраки висели так часто, что проще было пройти сквозь них, чем обойти, но Кента очень старался не задеть ни краешка прозрачных одежд. И вот, наконец, он покинул кладбище и оказался возле старого колодца в тени деревьев. Безумно хотелось пить, а еще умыться, хотя Кента и сомневался, что стоит приближаться к колодцу по соседству с таким зловещим местом. И все же он покрепче затянул узел котомки на груди, осторожно подошел к раскрошившемуся бортику и заглянул внутрь. Тьма черного зева посмотрела на него в ответ, и в ее глубинах зародились синие искорки.

А спустя мгновение они сложились в череп с клоками седых волос, и на Кенту выпрыгнул кёкоцу[5] – призрачный скелет в полуистлевших останках савана. Кёкоцу дико завыл, Кента отшатнулся и упал на задницу.

– Идее-ет! Он уже идее-ет! – простонал скелет, клацая зубами. – Скоро будешь на-а-аш!..

Кента не выдержал, закричал и, вскочив, стремглав бросился прочь куда глаза глядят. Кладбище осталось далеко позади, за деревьями появилась дорога, и только совсем запыхавшись, Кента уперся ладонями в колени и шумно выдохнул. Сердце еще отчаянно колотилось, но страх больше не выкручивал внутренности. Даже стало стыдно – что это за будущий оммёдзи, что удирает от юрэй и кричит от ужаса при виде призрачного скелета? Хорош же он будет, если кто-то вдруг станет свидетелем его позора.

Впрочем, свидетелям тут взяться неоткуда, и Кента, собравшись с духом, пошел дальше по дороге, огибавшей серебрящееся под лунным сиянием поле. Ужасы заброшенного кладбища померкли, да и Кента не привык слишком долго унывать, поэтому вскоре к нему вернулось спокойствие. И так он шел, намереваясь не останавливаться до самого утра, как заметил вдалеке огонек. Некоторые ёкаи любили притворяться людьми и заманивать к своему костру уставших и потерявших осторожность путников, однако, приблизившись, Кента не почувствовал ничего дурного и помахал старику, греющему морщинистые ладони у весело потрескивающего огня.

– Доброй ночи, дедушка! – поздоровался Кента. – Позволишь ли погреться у твоего костра?

– А чем докажешь, что ты не какой-нибудь зловредный обакэ[6]?

– Но я не обакэ, я человек.

Старик прищурился, покачал головой и кивнул.

– Тогда садись, не-обакэ, огня на всех хватит.

Кента присел напротив и полез в котомку, достал оставшиеся окономияки и пирожки из клейкого риса, разделил пополам и протянул старику.

– Угощайтесь, дедушка. Это готовила моя мама, очень вкусно.

– Теперь точно верю, что ты не обакэ.

– Почему же?

– Ни ёкай, ни демон не стали бы делиться пищей с такой развалюхой, как я. – Старик крякнул и откусил разом большую часть лепешки, шустро задвигались беззубые челюсти. – Старый Исао много дорог прошел, разное повидал.

– Получается, когда вы пустили меня к огню, вы сомневались? – спросил Кента.

– Сомневался. Только в мои годы смерти бояться глупо. Да и что со старика взять? Разве что мусор.

Тут Кента обратил внимание на объемную котомку в тени, к которой сверху привязан был потрепанный зонтик. Старик Исао заметил его интерес.

– Я, знаешь ли, живу тем, что собираю ненужные вещи и продаю там, где они нужнее. Но этот зонтик никому не приглянулся, совсем он изодранный, от дождя не защищает, а зачем зонт, коли от него толку нет? Думаю выкинуть, да…

Костер выбросил в ночное небо порцию ярких рыжих искр. От него по телу расползалась приятная сонная истома, глаза слипались, и все же Кента не мог отвернуться от зонтика, обреченного на печальную судьбу ненужных вещей. Он и правда был стар, настолько, что внутри уже начались изменения. Кента еще не стал оммёдзи, но видел ясно с самого раннего детства, и сейчас, в отличие от старьевщика, знал, что потрепанный зонт на его котомке в шаге от того, чтобы стать цукумогами[7]. Кента, будучи ребенком, уже один раз видел каса-обакэ[8], и вид прыгающего на одной ножке ёкая совсем не показался ему веселым, наоборот, в его единственном глазу Кенте тогда почудилась тоска.

– А мне нравится этот зонт, продайте мне.

Старик удивился, даже перестал жевать.

– На кой же он тебе, мальчик?

– Я… починю его. Мне еще долго идти, вдруг погода испортится, а я без зонта.

– Э… – протянул Исао. – Неловко как-то за такой хлам что-то брать. Забирай так, да и окономияки у тебя отменные, похожи на те, что моя жена готовила.

Кента посмотрел на слабое довольное сияние вокруг зонтика и убедился: он поступил хорошо.

– Куда путь держишь, мальчик? – спросил старьевщик, протягивая ему приобретение.

– Иду поступать в школу оммёдо и экзорцизма.

– О! Это в какую же?

– Еще не решил. В какую-нибудь да возьмут.

– Э, не, мальчик, так дела не делаются. Давай-ка старый Исао расскажет тебе, какие школы оммёдо знамениты в Ямато, а ты ешь и слушай. Глядишь, и сообразишь для себя чего.

Кента скрестил ноги и устроил на коленях зонт, невольно погладив перед этим выцветшую бумагу. Исао прокашлялся и начал:

– Лет двести назад никаких школ и в помине не было. Оммёдзи тогда держали ответ только перед людьми и своим учителем, чей опыт и знания перенимали с детства. Такой учитель, говорят, брал не более двух-трех мальчиков, зато воспитывал из них настоящих мастеров. А после весь мир оммёдзи раскололся на три великие школы – Дзисин, Фусин и Кёкан. Дзисин и в этом были первыми, именно они по праву сильного, одолевшего кровожадного демона в честном бою, отстроили себе школу на священной горе Тэнсэй и стали учить одаренных юношей экзорцизму, потому всем сейчас известно: завелась нечисть какая, надо идти в Дзисин, у них с ёкаями разговор короткий. Вторая школа зовется Фусин, в народе их еще прозвали черными судьями. Фусин предпочтут сначала разобраться, в чем дело, а уже после помогать, да вот только не каждому так повезет, потому как если человек сам повинен в своей беде, то сам с ней бороться и должен. Ну а не осилит… Так на то воля богов. Зато император благоволит Фусин, а дворяне с чиновниками их побаиваются.

А есть третья школа из тех, что зовутся тремя великими или тремя первыми. Это Кёкан. Никому о ней ничего доподлинно неизвестно, кроме одного – что к людям, что к ёкаям они относятся одинаково, хороших привечают, дурных прогоняют. Найти их школу можно только с чистым сердцем и добрыми намерениями. Если есть в тебе злоба на ёкаев или на людей, не пропустят к воротам, хоть ты год вокруг ходи.

– Такие вот дела, – подытожил Исао и зевнул. – Парень ты, вижу, неплохой. Вот и делай выводы, что тебе ближе – сила, разум или чувства.

– Сила, разум, – повторил Кента задумчиво, – или чувства.

– Все одно идти тебе еще дней пять, все решишь, не безголовый вроде.

Помолчал немного, а после развязал тесьму на своей безразмерной котомке.

– А хочешь, предсказание вытяни, – предложил он вдруг и достал поцарапанный футляр, покрытый полустершимся красным лаком. Внутри со стуком перекатывались гадальные палочки. – Отплачу тебе за компанию и за еду.

– Так вы предсказатель? – удивился Кента. К ним бродячие гадатели забредали изредка, но мама их недолюбливала и никогда не подпускала к дому.

– Ну какой я предсказатель! – хрипло рассмеялся старик. – Так, чему только не научишься за долгий смертный век.