Измерять и навязывать. Социальная история искусственного интеллекта

Множественные истории ИИ

Написание истории ИИ в нынешней непростой ситуации требует принимать в расчет обширную идеологическую конструкцию: в компаниях Кремниевой долины и высокотехнологичных университетах пропаганда всемогущества ИИ стала нормой и порой даже принимает форму фольклорных представлений о машине, обретающей «сверхчеловеческий разум» и «самосознание». Хорошей иллюстрацией подобных представлений служит апокалиптический нарратив из «Терминатора», согласно которому системы ИИ достигли технологической сингулярности и стали представлять «экзистенциальную угрозу» для выживания человечества на планете – именно это проповедует среди прочих футуролог Ник Бостром[36]. В мифологиях технологической автономии и машинного интеллекта ничего нового нет: они были придуманы в индустриальную эпоху для мистификации роли рабочих и субалтернов[37]. Описывая культ автоматов в эпоху Бэббиджа, Шаффер сформулировал это так: «Чтобы машины казались разумными, требовалось спрятать источник энергии, то есть рабочие руки, которые их поддерживали и направляли»[38].

Помимо спекулятивных нарративов, которые никогда не вдаются в достаточные технические подробности, чтобы прояснить, какие именно алгоритмы реализуют «сверхинтеллект» (super-intelligence), сегодня можно найти множество технических историй ИИ, призванных сделать понятными его сложные алгоритмы[39]. Соответствующие технические обзоры часто выражают ожидания корпораций от «верховного алгоритма»: чтобы он, с чудесной скоростью сжимая данные, решал перцептивные и когнитивные задачи. Именно так неромантично описывается метрика, по которой оценивают «разумность» систем[40]. Эти публикации обычно игнорируют исторический контекст и социальные последствия автоматизации и рисуют линейную историю математических достижений, укрепляя тем самым технологический детерминизм[41]. К техническим историям ИИ следует также отнести когнитивную науку, поскольку она в значительной степени развивалась под влиянием компьютерной науки. Эпохальный двухтомник Маргарет Боден «Ум как машина» (Mind as Machine; 2006) остается, пожалуй, самой подробной историей ИИ как когнитивной науки и показывает сложную генеалогию проекта без какого-либо идеологического пафоса.

Сопротивляясь узкотехническим подходам, все большее число авторов рассматривают социальные последствия ИИ с точки зрения рабочих, сообществ, меньшинств и общества в целом. Эти авторы ставят под вопрос виртуозность алгоритмов, которые якобы «разумны», но по факту усиливают неравенство, усугубляют гендерные и расовые предубеждения и укрепляют новую форму извлечения знаний. Благодаря книгам «Убийственно большие данные» (2016) Кэти О’Нил, «Алгоритмы угнетения» (2018) Сафии Нобл, «Гонка за технологиями» (2019) Рухи Беньямин, «Дискриминация данных» (2021) Уэнди Чан (Цюань Сицин) и другим работам расширяется новая область знания – критические исследования ИИ[42]. В основе этого направления лежат более ранние исследования ИИ, кибернетики и рациональности времен холодной войны, среди которых стоит упомянуть «Искусственное понимание» (1998) Элисон Адамс, «Вычисления и человеческий опыт» (1997) Филипа Агре, «Закрытый мир» (1996) Пола Эдвардса, «Возможности вычислительных машин и человеческий разум» (1976) Джозефа Вайценбаума и статью Хьюберта Дрейфуса «Алхимия и искусственный интеллект» (1965) для корпорации RAND (эту работу обычно считают первой философской критикой ИИ)[43].

Размещая свою книгу внутри растущего корпуса критических работ, я стремлюсь осветить социальную генеалогию ИИ и, что важнее, точку зрения социальных классов, которые развивают ИИ как особое представление о мире и особую эпистемологию. На формирование информационных технологий и ИИ в XX веке воздействовали различные социальные группы и конфигурации власти. Можно сказать, что парадигмы механического мышления (а затем и машинного интеллекта) возникли в разное время и разными способами не на плечах гигантов, а на плечах торговцев, солдат, командиров, бюрократов, шпионов, промышленников, менеджеров и рабочих[44]. Автоматизация труда представляет собой ключевой аспект каждой из этих генеалогий, но историография технологий часто это игнорирует, предпочитая взгляд «сверху».

Например, согласно популярной точке зрения подъем кибернетики, цифровых вычислений и ИИ детерминистски объясняется обильными финансовыми вливаниями со стороны Пентагона в годы Второй мировой и период холодной войны[45]. Однако недавние исследования показали, что архипелаг «военной рациональности» был нестабилен и на нем культивировались только парадигмы, имевшие ключевое значение в моделировании гонки вооружений и логистических проблем, – теория игр и программирование линейных перемещений[46]. Как бы то ни было, государственный аппарат начал влиять на информационные технологии задолго до военной гонки Второй мировой. Автоматизация поиска, выдачи информации и статистического анализа начали применяться с целью механизировать государственную бюрократию и работу правительства по меньшей мере с переписи 1890 года, когда Герман Холлерит представил табулятор для обработки перфокарт. «Правительственная машина», по выражению Джона Агара, предвосхитила появление в эпоху цифровых технологий крупных центров обработки данных, к которым причастны не только интернет-компании, но и спецслужбы, что во всех подробностях описали математик Крис Уиггинс и историк Мэтью Л. Джонс[47]. Коротко говоря, свыше 100 лет сбор «больших данных» об обществе и его поведении стимулировал развитие информационных технологий – от табулятора Холлерита до машинного обучения[48].

Таким образом, ИИ представляет собой продолжение техник анализа данных, которые сначала развивали государственные бюро, затем тайно культивировали спецслужбы, и в конечном счете закрепили интернет-компании в форме глобального бизнеса по надзору и прогнозированию. Однако такая интерпретация – это также не что иное, как взгляд «сверху», фокусирующийся на техниках контроля, а вовсе не на субъектах, над которыми контроль осуществляется. Мишени этой власти («надзорного капитализма» в определении Шошаны Зубофф) обычно описываются как пассивные субъекты, подверженные измерению и контролю, то есть не как акторы, обладающие автономией и собственной «разумностью». В этом заключается проблема критической теории вообще и критических исследований ИИ в частности. Хотя эти исследования и фиксируют воздействие ИИ на общество, они часто упускают из виду, что коллективные знания и труд – главный источник той самой «разумности», которую извлекает, кодирует и превращает в товар ИИ. Более того, их авторы зачастую не способны оценить вклад социальных форм и сил в ключевые этапы технологических изобретений и разработок. По-настоящему критическая интервенция должна бросить вызов гегемонистской позиции ИИ как уникального «хозяина» коллективного разума. Выступая против образовательной иерархии, итальянский философ Антонио Грамши однажды заявил, что «все люди – интеллектуалы»[49]. Аналогичным образом в этой книге я стремлюсь показать центральную роль социального интеллекта, поставляющего данные и расширяющего возможности ИИ. В ней также выдвинут более радикальный тезис, согласно которому именно социальный интеллект формирует изнутри саму структуру алгоритмов ИИ.

Моя книга задумана как экскурс в техническую и социальную историю ИИ и основана на социотехническом историческом подходе, который способен показать, какие экономические и политические факторы повлияли на внутреннюю логику ИИ. Вместо того, чтобы встать на сторону привычного социального конструктивизма и попытаться выйти за рамки новаторских идей социальной информатики, я применяю к ИИ метод исторической эпистемологии, который в истории науки продвигали, каждый по-своему, Борис Гессен, Генрик Гроссман, Жорж Кангийем и Гастон Башляр. Из недавних работ в этом направлении я выделяю исследования Института истории науки Макса Планка в Берлине[50]. Если социальный конструктивизм в целом подчеркивает влияние внешних факторов на науку и технику, историческая эпистемология делает акцент на диалектическое развертывание социальной практики, орудий труда и научных абстракций внутри экономической динамики. В этой книге я подхожу к изучению ИИ и алгоритмического мышления точно так же, как историческая и политическая эпистемология изучает роль механического мышления и научных абстракций (например, число и пространство) в социально-экономических преобразованиях Нового времени[51].

В последние десятилетия политическую эпистемологию науки и технологий продвигали исследовательницы-феминистки – Хилари Роуз, Сандра Хардинг, Эвелин Фокс Келлер, Сильвия Федеричи и другие. Они убедительно показали, как возникновение современной рациональности и механического мышления (к которому относится ИИ) связано с превращением женского тела и коллективного тела вообще в послушную производительную машину[52]. В традиции политической эпистемологии мы еще должны обратить внимание на анализ трудового процесса, предложенный Гарри Браверманом в работе «Труд и монополистический капитал» (Labor and Monopoly Capital; 1974), а также на исследования итальянских рабочих, проводившиеся операистами, в частности, Романо Альквати на заводе ЭВМ Olivetti в Ивреа еще в 1960 году[53]. Браверман и Альквати – авторы влиятельных работ, в которых впервые показано, что проекты автоматизации вычислений Бэббиджа в XIX веке и кибернетика XX века неотъемлемо связаны с трудом и его организацией.

Автоматизация познания как распознавание паттернов

Перевод трудового процесса сначала в логическую процедуру, а затем в технический артефакт редко протекает просто и безотказно; чаще это путь проб и ошибок. В этом смысле название книги[54] содержит не только политическую, но и техническую аналогию. Оно иронически сигнализирует, что нынешняя парадигма ИИ амбивалентна: она возникла вовсе не из когнитивных теорий, как верят некоторые, а из спорных экспериментов по автоматизации перцептивного труда, то есть распознавания паттернов[55]. Глубокое обучение начиналось как расширение методов распознавания визуальных образов, разработанных в 1950‑е годы, на невизуальные данные – текст, аудио, видео и поведенческие материалы самого разного происхождения. Подъем глубокого обучения начался в 2012 году, когда сверточная нейронная сеть AlexNet выиграла конкурс компьютерного зрения ImageNet. С тех пор термин «ИИ» стал по умолчанию обозначать парадигму искусственных нейронных сетей, которая в 1950‑х годах, напротив, считалась конкурентом ИИ (пример противоречий, характеризующих его «рациональность»)[56]. Стюарт и Хьюберт Дрейфусы осветили эту коллизию в эссе 1988 года «Создание сознания vs моделирование мозга», в котором обрисовали две родословные ИИ – символическую и коннекционистскую. Cудьба этих подходов, основанных на разных логических постулатах, сложилась по-разному[57].

Символический ИИ – это родословная, связанная с Дартмутским семинаром 1956 года, на котором Джон Маккарти предложил небесспорный термин «искусственный интеллект»[58]. На основе символического ИИ были разработаны программы Logic Theorist и General Problem Solver, а также множество экспертных систем и машин логического вывода, оказавшихся тривиальными и склонными к комбинаторному взрыву. Коннекционизм в свою очередь представляет родословную искусственных нейронных сетей, созданных Фрэнком Розенблаттом в 1957 году. Изобретенный им «перцептрон» в 1980‑х годах развился в сверточные нейронные сети и в конечном итоге породил архитектуру глубокого обучения, которая доминирует в этой области с 2010‑х.

Обе родословные развивают разные виды логики и эпистемологии. Символический подход утверждает, что разумность – это представление мира (знание-что), которое можно формализовать в виде суждений и, следовательно, механизировать согласно дедуктивной логике. Согласно коннекционистскому подходу, разумность представляет собой опыт мира (знание-как), и этот опыт можно реализовать в приближенных моделях, построенных по индуктивной логике. Что бы ни утверждали корпоративная пропаганда и вычислительные философии разума, ни одна из двух парадигм не смогла полностью имитировать человеческий интеллект. Однако нельзя отрицать, что машинное обучение и глубокие искусственные нейронные сети оказались очень успешными в распознавании паттернов и, как следствие, автоматизации многочисленных задач, благодаря высокой разрешающей способности при обсчете многомерных данных. Двигаясь против традиции, которая воспроизводит чрезмерно знаменитую сагу о Дартмутском семинаре, в книге я концентрируюсь на более убедительной истории ИИ, связанной с происхождением искусственных нейронных сетей, коннекционизмом и машинным обучением. По этому направлению, особенно в том, что касается работы Розенблатта, критической и обстоятельной литературы все еще не хватает.

Структура книги

Книга состоит из трех частей. В вводной части речь идет о вопросах методологии, а две основных посвящены истории – индустриальной и информационной эпохам соответственно. При этом в книге нет линейной истории технологии и автоматизации. Скорее, каждую главу можно читать как независимый «семинар» по изучению алгоритмических практик и машинного разума.

В первой главе я исхожу из необходимости прежде всего прояснить центральное вычислительное понятие: алгоритм. Что такое алгоритм? В компьютерной науке алгоритм определяют как конечную процедуру пошаговых инструкций по преобразованию ввода в вывод, которая оптимально использует имеющиеся ресурсы. В главе ставится под сомнение приведенное чисто техническое определение алгоритма и обосновывается его материалистическая критика, указывающая на экономические и социальные корни явления. Как и у других абстрактных понятий – таких как число или механизм, – у алгоритма долгая история. Как указал математик Жан-Люк Шабер, «алгоритмы существовали с незапамятных времен, задолго до того, как было придумано специальное слово для их обозначения»[59]. Обращаясь к социальной математике древнего индуистского ритуала Агничаяна, я утверждаю, что алгоритмическое мышление и алгоритмическая практика присущи всем цивилизациям, а не только метаязыку западной компьютерной науки. В противовес математическому и философскому интуитивизму, который верит в полную независимость ментальных конструкций, в главе подчеркивается, что алгоритмическое мышление возникло в качестве материальной абстракции из взаимодействия разума и орудий, направленного главным образом на решение экономических и социальных задач. Центральный тезис главы сформулирован намеренно остро: труд представляет собой первый алгоритм.

Основные части книги посвящены изучению машинного разума в две исторические эпохи и выявляют сходную проблематику. В первой части рассматриваются труд как источник знаний и автоматизация умственного труда в индустриальную эпоху в Великобритании. Этот период обычно исследуется с точки зрения ручного труда, накопления капитала и ископаемых источников энергии, а вовсе не в перспективе когнитивных аспектов. Во второй части анализируется распространение коннекционизма (доктрины искусственных нейронных сетей) в кибернетических кругах в США 1940–1960‑х годов. Искусственные нейронные сети возникли в результате проекта автоматизации зрительного труда (т. н. распознавания образов), отличного от ручного и умственного. Я утверждаю, что изучение роли знаний, умственного труда и науки в XIX веке необходимо для понимания истории автоматизации, подготовившей восхождение ИИ в XX веке. Обе части книги подходят с разных сторон к одной проблеме: взаимосвязи между формами технологических инноваций и социальной организацией.

Как отмечали историки науки Дастон и Шаффер, движущую силу современных вычислений легче найти в мастерских индустриальной эпохи, чем в томах по математике или натурфилософии того же времени. Поэтому во второй главе в попытке избежать традиционной машинной агиографии новаторские эксперименты Бэббиджа в области автоматизированных вычислений – его Разностная и Аналитическая машины – пересмотрены с экономической точки зрения. Для объяснения устройства этих первых компьютеров (и воплощенного в них варианта «машинного разума») в главе описываются два принципа анализа труда, выработанные Бэббиджем. Согласно первому аналитическому принципу (трудовой теории машин), конструкция машины воспроизводит и заменяет схему разделения труда. Второй принцип (исчисления труда, т. н. принцип Бэббиджа) гласит, что разделение труда на мелкие задачи позволяет измерить и приобрести ровно столько труда, сколько требуется для производства. При совмещении два принципа дают промышленную машину, которая не только делает труд более интенсивным, но и выступает как инструмент (и неявная метрика) его измерения. Бэббидж применил оба принципа к автоматизации ручного счета. Так возникло вычисление – как автоматизация умственного труда и подсчет его стоимости.

Помимо представления обычных «термодинамических» интерпретаций ручного труда, в третьей главе показывается, что сложные понятия умственного труда, коллективного разума и отчуждения знания были разработаны уже в индустриальную эпоху. В этой главе исследуются идеи вокруг становления политической экономии в XIX веке, движения Института механики, общественной кампании «Марш разума» и Вопроса о машинах (дебаты о технологиях и безработице, волновавшие английское общество в те годы). Также освещены противоположные размышления о введенных Бэббиджем принципах анализа труда и изобретательстве. С одной стороны, я показываю, что задолго до появления теоретиков общества знаний в XX веке рикардианские социалисты Уильям Томпсон и Томас Годскин выдвинули познавательную теорию труда. С другой стороны, подчеркиваю необходимость признать влияние промышленных машин и инструментов на развитие знаний о природе, что требует расширить машинную теорию науки. В результате выражение «машинный интеллект» приобретает по меньшей мере четыре значения:

человеческое знание машины;

знание, воплощенное в ее конструкции;

человеческие задания, ею автоматизированные;

новое знание о мире, ставшее возможным благодаря ее применению.

Четвертая глава посвящена тому, как связаны Бэббидж и другой столп политической экономии индустриальной эпохи, Карл Маркс, – эта тема все еще изучена недостаточно[60]. Здесь исследуется вплетение знаний в материальные действия и артефакты и дано соответствующее прочтение теорий Маркса. В известном отрывке из Grundrisse[61] философ предсказывал, что постепенное накопление знаний (то, что он назвал «всеобщим интеллектом») в машинах подорвет законы капиталистического накопления и вызовет его фатальный кризис. Благодаря интерпретации итальянских операистов, данной в 1989 году, этот необычный отрывок, получивший название «Фрагмент о машинах», обрел широкую известность среди исследователей и активистов в качестве пророчества об экономике знаний, пузыре доткомов и восхождении ИИ. После десятилетий всевозможных спекуляций в этой главе впервые раскрывается происхождение идеи всеобщего интеллекта (general intellect), которую Маркс встретил в книге Уильяма Томпсона «Исследование принципов распределения богатства» (An Inquiry into the Principles of the Distribution of Wealth; 1824). Также я объясняю (и это даже важнее), почему это понятие не вошло в «Капитал». У Томпсона Маркс почерпнул идею добродетельного накопления знаний и аргумент, согласно которому знание, отчуждаясь в машинах, становится враждебным по отношению к рабочим. Однако именно у Бэббиджа Маркс нашел альтернативную теорию, позволяющую понять двусмысленную роль знаний и науки в промышленной экономике. В «Капитале» Маркс заменил утопические упования на всеобщий интеллект материальной фигурой «совокупного рабочего» (Gesamtarbeiter) – другое имя расширенной трудовой кооперации. Фигура совокупного рабочего как некоего сверхорганизма, объединяющего людей и машины, знаменует в этой книге переход к эпохе кибернетики и кибернетическим экспериментам по самоорганизации. Переходную роль выполняет пятая глава, где кратко описана трансформация труда индустриальной эпохи в век кибернетики и разъясняется, как труд распался на абстрактную энергию и абстрактную форму (информацию).

Вторая часть посвящена коннекционизму как главной родословной современных систем ИИ (я избегаю повторения известной литературы по кибернетике, теории информации и символическому ИИ). В шестой главе развитие искусственных нейронных сетей рассматривается с точки зрения, которой обычно пренебрегают, а именно в перспективе исследований самоорганизации организмов и машин (их обошла вниманием даже Боден в своей огромной истории ИИ). Теории самоорганизации сегодня востребованы в физике, химии, биологии, неврологии и экологии, но именно в среде кибернетиков, а не представителей естественных наук, в середине XX века вспыхнули дебаты о самоорганизации. В главе рассмотрены парадигмы самоорганизующихся вычислений, которые способствовали, среди прочего, укреплению коннекционизма, – в частности, концепция нейронных сетей Уоррена Мак-Каллока и Уолтера Питтса (1943–1947), клеточные автоматы Джона фон Неймана (1948) и перцептрон Розенблатта (1957). Также в шестой главе исследуется реакция кибернетических теорий самоорганизации на социотехнические изменения. Подобно иным вариантам механистического мышления в другие века, кибернетика проецировала на мозг и природу формы организации, которые были частью технического состава окружающего общества. Ключевым примером здесь выступает телеграфная сеть, которая использовалась в XIX веке в качестве аналогии нервной системы, а в ХХ веке – для формализации нейронных сетей, включая машину Тьюринга.

В седьмой главе прослеживается связь концепций искусственных нейронных сетей Мак-Каллока и Питтса с забытым спором о гештальте: дебаты о человеческом восприятии как о когнитивном акте, который может быть представлен аналитически и, следовательно, механизирован. В учебниках по машинному обучению обычно утверждается, что Мак-Каллок и Питтс вдохновлялись нейрофизиологией мозга, но авторами упускается из виду упомянутый интеллектуальный сор. Между тем, именно после этих дебатов выражение «гештальт-восприятие» из военных и академических публикаций превратилось в широко известное словосочетание «распознавание паттернов». Спор о гештальте – это когнитивная окаменелость нерешенной проблемы, и ее изучение помогает понять форму и ограничения, унаследованные глубоким обучением, в частности, неразрешенное противоречие между восприятием и познанием, образом и логикой, которое преследовало технонауку XX века.

В восьмой главе разъясняется двойственная роль неолиберального экономиста Фридриха фон Хайека в укреплении коннекционизма. В книге 1952 года «Сенсорный порядок» Хайек предложил коннекционистскую теорию разума, куда более продвинутую, чем определения ИИ, выработанные на Дартсмутском семинаре в 1956‑м. В этом тексте, как предположили Мак-Каллок и Питтс, Хайек размышлял о создании машины, функционально подобной «нервной системе как инструменту классификации»[62]. Подобно кибернетикам Хайек изучал самоорганизацию разума, но с другой целью: его интересовала не промышленная автоматизация, а автономия рынка.

Девятая глава посвящена одному из наиболее важных и наименее изученных эпизодов в истории ИИ: изобретению Розенблаттом в 1950‑х годах искусственной нейронной сети перцептрон. Несмотря на свои ограничения, перцептрон стал прорывом в истории вычислений – в нем впервые была автоматизирована техника статистического анализа; по этой причине его считают первым алгоритмом машинного обучения[63]. В качестве технической формы перцептрон претендовал на имитацию биологических нейронных сетей, но с математической точки зрения осуществлял совсем другой трюк. Чтобы решить задачу распознавания образов, машина представляла пиксели изображения как независимые координаты в многомерном пространстве. Любопытно, что статистический метод многомерной проекции зародился в психометрии и евгенике в конце XIX века и аналогичен тому методу оценки «общего интеллекта» [general intelligence], который Чарльз Спирмен реализовал в спорном тесте на определение коэффициента интеллекта (IQ). Это еще одно доказательство социальной генеалогии ИИ: первая искусственная нейронная сеть – перцептрон – родилась не как автоматизация логического рассуждения, а как статистический метод, который применялся для измерения интеллекта в когнитивных задачах и соответствующей этим измерениям организации социальной иерархии.

В заключении утверждается, что принцип действия ИИ представляет собой не только автоматизацию труда, но и навязывание социальной иерархии ручного и умственного труда посредством автоматизации. С XIX по XX век «хозяйский глаз» промышленного капитализма охватил все общество и установил новые формы контроля, основанные на статистических измерениях «интеллекта», с целью дискриминировать рабочих по уровню навыков. Результаты теста IQ применялись именно так: американский психолог Льюис Терман в 1919 году заявлял, что «IQ 75 или ниже обычно относится к неквалифицированным рабочим, от 75 до 85 – диапазон для полуквалифицированного труда, а показатели 80 или 85 вполне достаточны для успеха в некоторых видах квалифицированного труда»[64]. ИИ продолжает кодировать социальные иерархии и дискриминировать рабочую силу, косвенно навязывая метрики разумности. Классовые, гендерные и расовые предубеждения, которые системы ИИ, как известно, только усиливают, следует рассматривать не как технический недостаток, а как неотъемлемую дискриминационную черту автоматизации при капитализме. Предвзятость ИИ не ограничивается социальным угнетением: она также выражается в неявном навязывании иерархии труда и знаний, что усиливает поляризацию квалифицированных и неквалифицированных работников на рынке труда. Замену традиционных рабочих мест системами ИИ следует рассматривать вместе с умножением прекарных, низкооплачиваемых и маргинализированных рабочих мест в глобальной экономике[65]. ИИ и «призрачная работа» – две стороны одного и того же механизма автоматизации труда и социальной психометрии.