История метафизики. Том первый. Часть вторая

История метафизики

Том первый. Часть вторая

Эдуард фон Гартман

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Эдуард фон Гартман, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0064-1648-2 (1-2)

ISBN 978-5-0064-0870-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

III. Метафизика эпохи Возрождения и эпохи Реформации

1 Возрождение неоплатонизма

В предыдущем разделе мы видели, что философское сознание того времени фактически более или менее отдалилось от Аристотеля, но еще не вполне осознавало степень этого отчуждения. Аристотель все еще считался величайшим метафизиком, и, за исключением незначительных вопросов, все еще считалось, что христианская теология может быть объединена с его учением; даже номинализм все еще думал, что стоит на аристотелевской почве. Все изменилось, когда Аристотель был свергнут как метафизик и признан только как физик. Во-вторых, его физика была вытеснена новой натурфилософией и зачатками современной физики, так что только его логика осталась в фаворе как формальная тренировка ума. В-третьих, здравый смысл в союзе с номинализмом, перешедшим в сенсуализм, поднял голову против логики аристотелевской школы, тем самым уничтожив последние остатки репутации Аристотеля в современном сознании.

Первый шаг в этой революции был сделан благодаря тесному контакту латинских теологов с греческими, которые не участвовали в развитии западной схоластики, но оставались в неоплатонической фазе христианства. Попытки примирить греческую и римскую церкви привели к проведению совместных церковных ассамблей, сначала в Ферраре, затем во Флоренции (438 г.; отношения, установившиеся здесь, многократно усилились, когда после завоевания Константинополя турками в 1453 г. в Италию переехало несколько греческих ученых.

Георгиос Гемистос Плефон (1355—1450) и его ученик, кардинал Бессарион (1403—1472), были первыми греками, которые выступили против Аристотеля, в частности против аверроистского толкования его учения, и во всех отношениях низвели его до уровня Платона. В противовес ему они отстаивали неоплатоническое учение о принципах под именем Платона. В Едином сущность, энергия и способности соединены в неразличимое единство; в Нусе сущность и энергия действительно различны, но без различия способностей; в мире-душе это различие также добавляется, так как душа переходит во времени от способности мысли к энергии мысли. Против Аристотеля утверждается превосходство общего над частным в смысле платоновского учения об идеях, непосредственность действия божественного провидения в мире, божественное сознание абсолютно рациональной целенаправленной деятельности в процессе природы и т. д.; ему также отказывают в авторитете в физике из-за недостатков его метафизики. В этом последнем пункте нападки до поры до времени оставались безуспешными, но репутация Аристотеля как метафизика была поколеблена.

Марсилий Фичино (1433—1499) учит пяти степеням бытия: 1. количество, являющееся многим и изменчивым; 2. качество, единое, но делимое в изменчивости; 3. душа, также изменчивая, но представляющая собой неделимое единство; 4. чистый дух, неизменный, но множественный; 5. Бог, единый и неизменный. Три высших принципа соответствуют новоплатоновским, так что к ним добавляются только количество и качество. Душа, как уровень в центре, должна быть посредником между высшими и низшими. Бог сам по себе есть Единое, по отношению к нашему разуму он называется Истиной, по отношению к нашей воле – Благом, так что Единое, Истина и Благо в Боге – одно и то же. Ведь в Боге так же мало разума и воли, как и духа; тем не менее, он познает все и самого себя, и познать Бога означает не что иное, как быть познанным им. Как Бог ведет себя познавательно, не понимая, так он ведет себя волевым образом, не имея воли; ведь он не столько познает, сколько волевым образом порождает мир. Возражая учению об эманации, он подчеркивает, с одной стороны, свободную деятельность в божественном творении, а с другой – непосредственность божественной деятельности, как того требует непосредственность религиозного отношения человеческой души к Богу. Как и Николай из Кузы, он ожидает нетленного удовлетворения в зримом единении с Богом только после отказа от чувственного тела. Он, по крайней мере, принимает Аристотеля как физика.

Если Гемист и Бессарион1 полагали найти в платоновской философии мудрость, обобщающую теософские тайные учения всех народов, то неудивительно, что Джованни Пико делла Мирандола (1463—1494) также рекомендовал философам каббалу, как будто в ней содержался ключ к толкованию всех этих тайн древнейшего откровения. Эта рекомендация вызвала большое смятение в умах последующих двух столетий. Более того, хотя Пико хочет быть прежде всего платоником, он также стремится продемонстрировать гармонию с другими системами и часто хочет лишь признать разницу в выражениях, например, между Аристотелем и Платоном. Так, он считает правильным, что, по мнению платоников, Бог не есть сущее, но как то, через участие в чем все имеет свое бытие, сверхсущностное бытие; но он полагает, что аристотелевские аллюзии также указывают на это высшее бытие. Кстати, его примирительные намерения вряд ли соответствуют ярости его полемики против современников, с помощью которой он пытался повлиять на них.

Иоганн Рейхлин (1455—1522) поддержал рекомендации Пико по изучению каббалы, но не только с целью теоретического проникновения в тайные учения, но и с практической целью обеспечения вечного блаженства и земного счастья. Таким образом, распад теософии на натурфилософию и магию, начатый Агриппой фон Неттесгеймом, уже предвосхищен в дальнейшем течении этого обновленного неоплатонизма по античному образцу. Однако это натурфилософское направление, распространившееся на XVII век, лучше отложить для более позднего раздела, а сначала разобраться с третьей группой противников аристотелианства, состоявшей из грамматиков и скептиков.

2. Грамматики и скептики

О том, насколько упала репутация аристотелизма уже к концу XV века, яснее всего говорит тот факт, что те философы, которые все еще любили называть себя аристотеликами или перипатетиками, на самом деле были лишь бесцветными эклектиками, не имеющими никакого значения. Далеко не поддерживая репутацию Аристотеля, они лишь способствовали ее дальнейшему подрыву, споря между собой об интерпретации учения Аристотеля и значении Аверроэса и все более открыто демонстрируя несовместимость аристотелизма с церковной доктриной своим слабым скептицизмом и еще более слабыми эклектическими попытками решений. Это относится, в частности, к Александру Ахиллини (♱ 1518) и Петру Помпонатию (1462 1525). 19 декабря 1512 года Латеранский собор осудил как аверроистскую интерпретацию учения Аристотеля, так и ту, что последовала за Александром Афродисийским, подведя тем самым теологический итог борьбы с аристотелевской метафизикой.

Поначалу Лютер испытывал сильное отвращение к Аристотелю, причем не только к его метафизике, но и к его этике, а также пренебрегал его физикой и логикой. Но уже в 1520 году он сдался и признал, что его логика, риторика и поэтика могут быть полезны в качестве формальных учебных пособий для молодых протестантских теологов.

Вероятно, именно Филипп Меланхтон (1497—1560 гг.) в основном обеспечил этот поворот и на более чем столетие закрепил формальную значимость Аристотеля в лютеранской конфессии своими скорее элегантными, чем глубокими учебниками, опубликованными в 1520—1547 годах. Как философ Меланхтон был незначительным эклектиком, пытавшимся примирить противоположности христианских и языческих доктрин, духовных и светских начинаний, реалистической метафизики, номиналистических и натуралистических течений того времени путем слабых компромиссов и неуверенных колебаний, не имея ни малейшего представления об их остроте.

Если в немецком протестантизме, благодаря влиянию Меланхтона и одобрению Лютера, по крайней мере, аристотелевские логика, диалектика, риторика и поэтика оставались авторитетными для школ, то в католических странах борьба с этой стороной аристотелевской философии также продолжалась. —

У истоков этого движения стояли филологи-гуманисты, для которых языковое выражение часто было важнее содержания, грамматика важнее логики, поскольку и то и другое они рассматривали лишь как средства риторики и поэтики, а практическую цель убеждения и эстетическую цель наслаждения прекрасным ставили выше теоретической цели познания. Языковое варварство схоластики должно было вызвать у них эстетическое недовольство, так же как и придирчивая софистика и бесплодный формализм схоластических споров оставили неудовлетворенным их стремление к простым, легко понятным, так сказать, популярным истинам.

Лидером этого движения был Лаврентий Валла (1407—1457 гг.), который, в частности, опирался на недавно обнаруженные труды Квинтилиана и использовал их как авторитет против трудов Аристотеля. В своей полемике против иррелигиозности Аристотеля, против его многобожия, смешения богов и демонов, ограничения Бога лишь теоретической деятельностью он поддерживал нападки современных ему платоников; В своей борьбе против ложной софистики аристотелевской логики и диалектики, в своем обращении к здравому смыслу и естественному чувству правильного, он, с другой стороны, предстает как довольно одинокий предтеча движения XVI и XVII веков, чьи труды широко и с удовольствием читались во времена Реформации. Как он призывает к упрощению во всем, так и в учении о категориях, которые он хочет свести к трем: субстанции, свойству и деятельности Субстанция обозначает саму вещь и в себе, свойство то, что присуще ей постоянно или изменчиво, деятельность или действие то, что исходит от нее Можно заметить, что это упрощение очень близко к стоическому, за исключением того, что отношение одной субстанции к другим мыслится исключительно как реальное отношение и преходящая деятельность.

Преемником Валлы стал испанец Иоганн Людовикус Вивес (1492—540), который впервые предпринял серьезную попытку определить с номиналистической точки зрения, какие модификации необходимы для аристотелевской логики, которую он назвал диалектикой. Он видит ошибку аристотелевской логики в том, что она стремится выяснить что-то о природе вещей, вместо того чтобы ограничиться исследованием форм мышления и формальной правильности суждений и судейских комбинаций. В самом деле, если логика оперирует понятиями, а понятия это только субъективные сущности, то логично ограничить ее субъективной сферой. Он стремится максимально ограничить область логики, например, перенести теорию категорий из логики в метафизику, а исследование пропозиции в грамматику, но максимально упростить остальную логику, чтобы ложная тонкость инструмента не усложняла понимание инструмента больше, чем его использование. Он сам подчеркивает, что такая диалектика не может выйти за пределы вероятности. Он требует, чтобы мы, как в свое время Аристотель, наблюдали саму природу, подвергали ее экспериментальному исследованию и размышляли над тем, что мы таким образом пережили, но не повторяли Аристотеля. В учении о душе мы также должны сами наблюдать, какими свойствами она обладает и как работает, а не спорить о том, что она собой представляет.

У Мария Николая (1498—1576) спор против аристотелевской логики уже принимал очень жестокие формы; он не надеялся на улучшение ситуации, пока Аристотель не будет запрещен в школах. Его борьба с Аристотелем, по сути, поставлена на службу номинализму, который он надеется обосновать неопровержимым образом. Для него логика и диалектика это не наука о разуме, а наука о речи, так что обе они растворяются в риторике, которая анализирует слова и их состав в речи. Даже если концептуально отличать философию или метафизику как науку о вещах от риторики как науки о речи, первая почти полностью утратила связь с реальностью универсалий и по сути должна быть заменена наукой о речи. Таким образом, он прослеживает субстанцию до существительного, качество до прилагательного, причем под качеством он понимает не только количество, как Валла, но также отношение и активность. Он делит существительные на имена собственные и общие и объявляет последние исключительно собирательными именами, включающими все субстанции одного рода. Таким образом, частное и общее, индивидуальное и родовое соотносятся как часть и целое; universale происходит от universum, и поэтому предложение «Сократ человек» означает столько же, сколько «Сократ часть человечества*. Таким образом, он избегает любой абстрактной концепции универсального; только определение того, какие индивиды объединяются в единство вида, кажется невозможным без предположения о том, что должно быть получено в результате их объединения. Он также стремится переосмыслить выводы как выводы от целого к частям. Номинализм уже здесь превращается в материализм, ибо он признает только два вида вещей: непрерывные или конкретные тела и прерывные или дискретные наборы тел. Это кажется простой непоследовательностью, когда он снова допускает сверхъестественные бесплотные вещи (души и Бога) наряду с естественными вещами. Все наше знание основано на отказе от zXbstraction и на противоположном обобщении (comprehensio), которое он представляет как новый метод философского познания. Мы должны были бы основывать свои доказательства на том, что нам известно, то есть на чувственном восприятии, и оттуда переходить к неизвестному путем обобщения, которое, конечно, всегда приводит только к неопределенным результатам. Здесь он подходит к требованиям индуктивного метода даже ближе, чем Вивес.

Пьер де ла Рами, или Петрус Рамус (1515—1572), стремился создать естественную диалектику в противовес искусственной диалектике школ, которая должна быть настолько же выше первой, насколько вся природа выше искусства, которое ей подражает. Сам он, следуя примеру Платона, не смог строго осуществить требуемое им разделение на две части: Несмотря на почитание Платона и склонность к учению об идеях и концептуальному реализму, он игнорирует метафизику, даже не выступая против нее. Поскольку его интересует лишь риторическая аргументация выдвигаемых им утверждений, он допускает, что все суждения вытекают из выводов, понятия и пропозиции которых принимаются как данность. Поскольку ничего нельзя сделать с природой и мало что можно сделать с искусством, все зависит от практики, которая имеет место в чтении, письме и речи. Тезис о том, что все, что говорит Аристотель, ложь, был одним из его первых публично защищаемых тезисов. Петрус Рамус показал, что платоновский концептуальный реализм в его гуманистически-популяризированном ослаблении привел к тем же результатам в отношении Аристотеля, что и самый крайний номинализм Николия.

За Меланхтоном и Рамусом последовал Николай Тауреллус (1547—1606), яростный противник Аристотеля, который стремился объединить философию и теологию. Субстанция, из которой сотворил Бог, это небытие, так что все вещи являются продуктами Бога и небытия, то есть бытия и небытия. Эту точку зрения (которой придерживался и Кампанелла) впоследствии принял Лейбниц; согласно ему, все существа также состоят из Бога и небытия и имеют свое бытие от Бога, а небытие (которым они отличаются от Бога) от небытия. Тауреллус находит сущность духовной субстанции в деятельности познания, чья способность к нетленной субстанции не может быть отнята или уменьшена грехопадением. То, что грехопадение испортило в нашем познании, это лишь случайности и отношения. Разум познает только то, что вечно и необходимо, но не божественную волю искупления; отчаяние это конец философии и начало благодати. Его борьба с душевностью и субстанциальным единством природы предшествует картезианскому взгляду; его учение о том, что Бог лишь направляет и совершенствует человеческую свободу через наставничество, но оставляет природу на волю однажды дарованных ей законов, уже предвосхищает механистическое мировоззрение современности.

То, что внедрили в сознание ученых вышеупомянутые филологи, получило широчайшее распространение во всех образованных кругах благодаря Мишелю де Монтеню (1533—1592) на французском языке. Мы философствуем из любопытства, но то, чего мы достигаем с помощью этого, своего рода поэзия, которую не стоит воспринимать всерьез и которая мало способствует нашему счастью. Мы должны и можем доверять опыту чувств, хотя он неполный, неполноценный, слабый и неопределенный и вместо самих вещей показывает нам лишь их изменчивую внешность; мы должны доверять рассудку, только если бы были уверены, что он чист, естественен и здравомыслящ, так как исходит из рук Бога. Но, к сожалению, это не так: наш разум не здоров, не верен заложенным в него законам природы, но испорчен страстями, ложью и вырождением. Мы должны взять за образец инстинктивную простоту животных и их покорность природному инстинкту, мы должны смиренно отдаться природе, которая, насколько она не искажена человеком, исходит от Божьего разума и Его вечной истины, и ждать луча просветления. Он даже не обращает особого внимания на теорию вероятности новейшей академии, а скорее восхваляет пирроновский скептицизм, правда, лишь как средство заставить нас смириться. Однако он не хочет включать в круг своих сомнений идею эго, но и не знает, что с ней делать. Эта доктрина должна была быть тем более правдоподобной для людей мира, что она не затрагивала их подчинения внешним обычаям страны.

Пьер Шаррон (1541-Ί603) еще сильнее подчеркивает, что мы больны и нуждаемся в исцелении с помощью лекарств. Лекарством должно стать очищение от мнений, страстей и греха, средством религия, поскольку только смиренная преданность божественной благодати может вернуть нам утраченную естественность. Очищенные от предрассудков и мнений, обнаженные, как чистый лист, мы должны предстать перед Богом; тогда Божье откровение войдет в нас, как учат мистики. Мы не должны думать, что различия между животными и людьми слишком велики, поскольку в природе существуют лишь различия в степени, но не в скачке. Мы должны даже служить суеверию, если этого требует религия страны; внешне подчиняясь ему, мудрый человек сохраняет свободу духа, внутренне проявляя скептическую критику.

Скептицизм, противостоящий всей предшествующей философии, принимает более научный оборот у Франца Санчеса (1562—1632), португальца, писавшего на латыни, который, с одной стороны, более последовательно обсуждает теоретические причины сомнения, а с другой методично стремится выйти за их пределы. Опора на Бога и его волю прибежище не только невежд, но и мудрецов, за исключением тех, кто поднимается к высшему через средние причины. Он повторяет возражения филологов против аристотелевской логики и добавляет ссылку на двусмысленность и неопределенность всех слов, взятых из народного обихода, которые отражают лишь неопределенное и обманчивое мнение людей. Он требует от науки совершенного знания дела, но не находит его ни в знании изменяющихся личностей, ни в знании бесчисленных, бесконечно различных индивидов, ни в знании фиктивных общих понятий. Тождество индивида заключается не только в форме, но и в субстанции, связь которой сама по себе сомнительна. Органы чувств, из которых должно исходить наше познание, схватывают только внешнее, цепляются за образы вещей, только воспринимают и ничего не узнают, потому что познание состоит в том, чтобы видеть и внутреннее. Самым достоверным является самопознание, которое удостоверяет существование внутренних явлений гораздо надежнее, чем органы чувств внешних; но оно не дает никаких сведений о смысле внутренних явлений. Бог, бесконечное, не может быть познан нами по-настоящему, потому что он несоизмерим или несоизмерим с нами. Поэтому у нас нет совершенного и реального знания; возможность несовершенного знания не оспаривается. Мы должны исходить из наблюдения и эксперимента, которые показывают нам внешнее, и должны интерпретировать их с помощью разума, который, конечно, возвращаясь за внешнее, дает только предположения. Во всем этом мы видим зарождение новой эпохи, которая готовит себя с другой стороны натурфилософии.

Санчес уже был современником Бако Веруламского, который был на год моложе и в котором эти два течения, скептическое и натурфилософское, объединились, чтобы дать отрицательный вывод старому и мощный импульс новому.

Блез Паскаль (1623—1662) мыслитель, который, принадлежа к эпохе на два тысячелетия позже, все еще идет полностью по стопам Монтеня, Скаррона и Санчеса и должен рассматриваться лишь как их продолжатель; поэтому, возможно, будет позволено сказать о нем несколько слов, хотя обычно его рассматривают после Декарта из-за его полемики с ним. Паскаль стремился объединить этику стоицизма с теоретическим скептицизмом Монтеня. Кузан превозносит познанное невежество, поскольку мы не в состоянии познать ни бесконечно малое, ни бесконечно большое, а без того и другого конечное; хотя он признает достоверность опыта и математических доказательств, он считает, что это еще не дает реального знания вещей, поскольку по сравнению с бесконечным все конечное должно рассматриваться как равное. Поэтому он ставит практические науки, мораль, выше теоретических наук, хотя и они не могут дать удовлетворения без возвращения к Богу и религии. Если стоик возвышает человека, а скептик показывает его ничтожество, то оба одинаково ошибаются, считая природу, испорченную первородным грехом, здоровой. Единственное, что достойно почитания в человеке, это то, что он может признать свое несчастье, то есть несчастье господствующего над ним самолюбия. Считать природу нетронутой это максима гордыни, считать ее безвозвратно утраченной это максима лености. Разум опровергает всех догматиков, природа опровергает пирронизм; только вера и откровение могут спасти нас от этой дилеммы. Поэтому единственная уверенность, имеющая практическую ценность, покоится на них. Сердце или инстинкт подсказывают нам, что мы не спим и что мы чувствуем Бога. Мирское знание приходит из духа в сердце, божественное из сердца в дух. Христианство, как и стоа, учит нас величию нашей судьбы быть подобными Богу и, как и скептицизм, эмпирической низости нашего данного состояния души; но оно также учит нас смирению пассивной сдачи сердца божественной благодати возрождения, через которую мы должны исполнить свою судьбу. В разуме и человеческой жизни эта божественная благодать не находит точки соприкосновения с новой жизнью; поэтому человек должен сделать себя полностью пассивным и отказаться от собственной воли. То, что непостижимо, тем не менее истинно, и эта истина, которая остается неизменной, является единственно ценной, а не прогресс рациональных наук и изобретения, которыми восхищаются люди. Поэтому его различие между неизменным природным инстинктом животных и прогрессивной тенденцией разума, которое он противопоставляет гипотетическому уравнению инстинкта и разума Монтеня, отнюдь не призвано восхвалять и прославлять прогрессивную тенденцию разума, а, напротив, возвышать над ней вечно неизменный инстинкт сердца, который у животных, по общему признанию, исчерпывается природным инстинктом, но ведет человека к Богу. Проведенное Паскалем различие между тенденцией природного инстинкта стоять на месте и тенденцией разума к прогрессу впоследствии послужило непреднамеренным толчком для эволюционистского мировоззрения. В целом скептицизм Паскаля больше похож на религиозно-мистический мистицизм Скаррона, чем на мировоззрение Монтеня и науку Санчеса.

3. Теософическая натурфилософия

Агриппа фон Неттесгейм (1487—1535) был первым из новых неоплатоников, кто превратил натурфилософию в центр философии. Он отвергает аристотелевскую логику, поскольку все рассуждения идут по кругу. Он сам занимался астрологией, алхимией и магией, чтобы извлечь выгоду из власти богатых и могущественных людей, но прекрасно понимал, сколько в них обмана и мошенничества. Тем не менее он придерживается их фундаментальной основы, ценя мудрость и благочестие прежде всего как средство обретения власти над тайными силами природы. Он выделяет три вида магии, соответствующие трем мирам: элементарную, которая действует через элементы, небесную, которая действует через звезды, и божественную, которая действует через веру и религиозные обряды; его усилия направлены прежде всего на элементарную или природную магию, которую он пытается объяснить с помощью распространенной в его время концепции скрытых, тайных или специфических качеств или сил вещей (virtutes или qualitates occultae). Скрытыми они называются потому, что интеллект не может вывести их из субстанции, но опыт должен дать информацию о тех, что заложены в форме. То, что вещи действуют, что они, не удовлетворяясь своей собственной природой, выходят из себя и очаровывают других, кажется ему чудесным, даже невозможным в случае чистых тел, поскольку физическая субстанция неэффективна и неактивна. Поскольку опыт показывает эффективность, вещи не могут быть чистыми телами, но в них должны обитать духи, которые как скрытые силы вызывают движение и изменения. Ибо только душа может переходить от одной субстанции к другой и производить эффект. Источником этой общей одушевленности вещей является мировая душа, которая поддерживает общий порядок в мировой машине и тем самым представляет собой причину причинной связи вещей. Через всю природу проходит чувство природы, которое отражает естественную связь всех вещей, дает животным их прорицательский дух, а также учит нас способом, далеко превосходящим чувственное восприятие, распознавать скрытые знаки вещей и использовать их скрытые силы. Нам позволено использовать эти силы, потому что все происходит благодаря нам, и мы должны подниматься к высшему через высшее, пока не увидим все в Боге. Он ищет связь между телом и душой в пятой сущности, эфире или spiritus, как для отдельных вещей, так и для всего мира; такое использование языка, согласно которому «дух» это более тонкая субстанция, посредничающая между более грубой субстанцией и душой, стало доминирующим благодаря ему в течение долгого времени.