Татушечка. История заблуждений.

– Конечно, можешь, – кивнула Ольга.

– Ладно… До встречи. Брату привет! – я крепко пожал ладошку Стёпы и вручил ему пакет с коробкой солдатиков. – Напишите, как доберётесь.

Когда в квартире стало тихо, я смог вздохнуть с неподдельным облегчением. Одиночество равно как убивало, так и лечило. Остаться наедине с собственными мыслями и даже болью казалось мне спасением, шансом на проживание всего того, что я отчаянно проживать не хотел. И, как говорил Ашер, принять – это уже половина пути к выздоровлению. Если считать мою тоску и неверие болезнью, конечно. Почему я пытался расписать день пропажи Литы и все последующие по минутам? Потому что не мог понять – зачем она это сделала.

Мы познакомились на последних курсах, смешно сказать, – в очереди за пирожками. Лита тогда была удивительно стройной и высокой, что показалась мне супермоделью. Она, в общем-то, и все годы, что мы провели вместе, оставалась такой же. Задорной, улыбчивой и нежной. Хотя после того, как стало ясно, что дети нам не светят, ситуация начала меняться. На людях Лита вела себя строже, заносчивее, а дома продолжала смеяться и радоваться мелочам, но я чувствовал, что это – напускное.

Мама шептала в телефонную трубку вечерами о необходимости переубедить Литу и попробовать зачать ребёнка. Но я что тогда, что сейчас – считал это насилием. Если человек принял для себя решение о нежелании продолжаться в детях, то кто я такой, чтобы отговаривать его? Да, наверное, со стороны Литы было слишком эгоистично в одностороннем порядке делать столь важный выбор, но, в конце концов, её тело должно было вынашивать малыша, кормить его и принадлежать безраздельно довольно долгое время.

Мои чувства? Я любил Литу и не хотел, чтобы она стала несчастной из-за меня. Тогда казалось, что всё ещё изменится, и ближе к тридцати, глядя на подруг и родных, решение может возыметь обратную силу. Но не случилось этого, как не случилось и много чего другого. Я смирился. Отчасти потому, что не мог понять, что за счастье такое – в детях, а отчасти из-за обнаруженных медицинских документов, в которых говорилось о сделанной операции. Лита пошла кардинальным путём и почему-то никому не сообщила, явно нарушив и закон в том числе. Может, стоило устроить скандал или хотя бы поговорить, выяснить всё до конца, понять её. Но чужая душа – потёмки, даже если ты провёл рядом с человеком десять лет.

Нам было хорошо вместе, уютно и спокойно. Мы никогда не спорили о том, что будем есть на ужин, или какую мебель поставить в спальню, не возникало и противоречий при выборе места отдыха. Наша семейная жизнь была на удивление тихой, чуть сбалансированной развязным, иногда даже слишком, – сексом. Лита усиленно работала, я же, скорее, просто тянулся за ней, несколько охладев к общему делу. И теперь, когда мне случилось потерять жену, я не мог отделаться от чувства вины. Будто бы так и не рассмотрел проблему, которая изъедала её душу: может, она страдала из-за собственного поступка, может, хотела признаться и боялась осуждения, может, разлюбила меня и не решалась открыться? Наверное, больше всего я жаждал получить подтверждение своей невиновности, чтобы снять ответственность и тихо жить дальше.

Но Лита не оставила мне никакого шанса на искупление.

Не нашлось ни записки, ни каких-то признаков того, что она готовилась. В тот злополучный день всё происходило по привычному сценарию. Только вот вместо работы, Лита бродила по городу, выбрасывая личные вещи: документы, деньги, ключи от квартиры и офиса, украшения, а потом…

Потом мне было больно. Не мог есть и спать, перестал понимать, кто я и где. День смешался с ночью, родственники и полицейские выглядели одинаково, а перед глазами маячил жуткий труп. Лита. От шока мне не запомнился ни день похорон, ни неделя, следующая за ним. Мать говорила, что я превратился в сомнамбулу: выполнял какие-то действия, но ни на что не реагировал, словно надел маску или лунатил.

Возвращение в жизнь было резким и очень страшным. Пустая квартира. Вещи. Воспоминания. Всё свалилось на меня одномоментно, будто кто-то включил душ на полную. Я задыхался, пытаясь разорвать ворот футболки, готов был рыдать, но не мог. Опустел. Высох. Благо, вернулся Ашер из командировки. Начал вытаскивать меня на короткие прогулки, водил в бар, по утрам заставлял вставать и ездить на работу. И предложил терапию.

Друг.

Хорошо, что сейчас я могу вспоминать о случившемся почти спокойно. Только иногда злюсь и ловлю себя на коварной мысли, что давно уже Литу не любил. Но такие темы нужно гнать подальше, хотя бы до той поры, пока я не узнаю чуть больше о её гибели. И всё же… Когда я к ней охладел? Наверное, тогда, когда и она ко мне. Это произошло с нами одновременно, как и симпатия, возникшая в студенческой очереди. Просто кто-то важный нажал на кнопку «стоп». А разойтись у нас просто не хватило сил и смелости. Мы даже не были друзьями, скорее родственниками, которые жили вместе, радовали друг друга, заботились и ухаживали. Но уже не любили так, как должны любить муж и жена.

Возможно, это потому, что Лита хотела другой жизни, а позволить её себе не могла по каким-то важным причинам, о которых я не догадывался. Может, потому, что я так и не принял и не понял сути её личности и подсознательно стремился к иной форме отношений. Хотел семьи? А не партнёрства.

Кто знает… Ашер мягко подводил меня к этим же выводам, значит, они имели под собой основание. Тогда выходило, что в смерти Литы никто не виноват… Но разве так бывает?

3

Я проворочался без сна почти до самого утра, вспоминая милое личико Стёпы и сочувствие в глазах матери. Ольга – святая женщина, если может выносить жизнь в такой большой семье рядом с очень прямолинейной и авторитарной свекровью. Отец же мой слишком мягок и добр, поэтому всегда во всём соглашался с матерью, и только после выхода на пенсию научился с ней спорить. Они все, конечно, любили меня, но каждый по-своему. А мне от этой любви становилось тошно. Потому что пахла она скорее жалостью, а не желанием помочь, из-за чего я, почти как подросток, хотел остаться в одиночестве, крикнуть всем «отвалите!» и запереться в комнате.

Бросив пустые попытки уснуть, я пробрался в полутьме на кухню и достал из холодильника пакет молока, оказавшегося на вкус прокисшим. Пришлось включить лампу на вытяжке и поставить чайник. Крепкий чай всегда меня успокаивал. Я бесцельно поигрывал пустой кружкой, пока ждал шума закипающей воды, и не думал. Это новое для меня умение приобрелось в первые месяцы без Литы, и теперь частенько выручало. Получалось спать без сна, отдыхать, делая вид, что занят.

Но продлилось забытье недолго. Тёмный, чарующий ароматом чай грел через керамические стенки кружки мои ладони, и напоминал, как холодно бывает бездомным, вынужденным прятаться от непогоды и ночи там, куда ни один нормальный человек не полезет. Они спали вдоль теплотрасс, жгли костры под мостами и в заброшенных домах, захватывали подъезды и подвалы, но отовсюду были гонимы.

Стоило себе признаться, что собирался я пойти в заброшки вовсе не из-за Литы. Вернее, убеждал себя, что из-за неё, но на самом деле во мне зрел нездоровый интерес к этим людям. Не то чтобы тоже хотел стать бездомным, но их жизнь казалась наполненной мелкими смыслами, которых я был лишён, а потому чувствовал себя неполноценным, играющим в живого человека, но не являющегося им.

Чай кончился неожиданно, насмешливо заставив меня сделать глоток ничего. С удивлением заглянув на дно, я отставил кружку, и без надежды вздремнуть хотя бы немного, добрался до гостиной и упал на диван. Последнее время спальня угнетала не столько воспоминаниями о Лите, сколько надоевшими цветом обоев, выверенными линиями мебели и подобранным в соответствии с неизвестным идеалом постельным бельём. Я любил или чёрные простыни, или белые. Зачем придумывать что-то ещё, какие-то другие расцветки, если эти куски ткани предназначены для сна? Кто-нибудь когда-нибудь среди ночи задавался вопросом о цвете наволочек или пододеяльника? Не думаю. Но из моего шкафа аккуратными стопками горделиво посматривали на широкую постель наборы белья самых странных оттенков фиолетового, голубого и даже зелёного. У каждого из этих цветов было своё заумное название, но я их не запоминал. Нарочно. Чтобы вся эта ерунда не смогла завоевать сознание.

А вот пренебрежение всяческими несущественными мелочами типа обстановки, одежды, сочетаемости красок и смысловой нагрузки обстановки – привлекало. Можно ведь жить и так. И в знак протеста я взял и неожиданно заснул в гостиной. Без одеяла и на подушке, бессовестно голой, забывшей, что ей положено на ночь наряжаться в наволочку.

4

Конечно, ни один из десятка поставленных будильников я не услышал, забыв телефон в спальне. Проснулся поздно, когда солнце уже перевалило через зенит. Не снилось ничего, в голове металась одинокая мысль, что надо побриться. Но через минуту я отметил нечто интересное и новое, вернее, давно позабытое старое, – волнение. Предвкушение небольшого приключения, грозящее превратиться в подобие азарта.

Пока брился, заразившись духом исследования окружающего мира, с некоторым удивлением рассматривал своё лицо: я постарел, определённо. Пару лет назад не было и половины морщинок в уголках глаз, кожа так сильно не сохла, да и губы не казались настолько бледными, хотя пока ещё не сильно выдавали возраст, как у того же Кешки. Но я всегда был гораздо более астеничным, чем он, так что мог надеяться на не слишком стремительное старение. Возраст в глазах – так часто говорит Ольга и грустно улыбается. Я всмотрелся в свой взгляд – непонятно. Что такого должно в нём читаться, чтобы выдавать возраст? У меня глаза, как и у матери – карие, а у Кеши – серые, в отца и деда. Вот и Стёпка тоже их унаследовал. Зато форма у всех одинаковая, говорят, идеальная, как миндаль. Мне не нравилось это сравнение, но отказать собственному лицу в привлекательности я тоже не спешил. Во всяком случае, если сравнивать с братом, то я был на полшага впереди.

Давненько не случалось такого утра, чтобы я столько думал о самом себе. Может, и Ашер, и даже мать, – правы? Стоит изменить что-то в жизни, перестать хвататься за прошлое и выковыривать из него то, что замуровано уже навечно?

Да.

Но сначала – в последний раз сходить к заброшкам.

Я натянул джинсы, влез в одну из любимых футболок цвета хаки, подумал и надел тёплый свитер – от весны не приходилось ждать чуда. Пальто, шарф, наличные в карман – и бегом вниз по лестнице.

В нашем городе N. никогда не исчезала атмосфера некоторой неустроенности: что в детстве я ловил запах безнадёги из районов на окраине, что сейчас кожей чувствовал разлившуюся по тротуарам тоску. Город рос и развивался, становился красивее и ярче, но в самой середине весны, когда с зимнего дна поднимается грязь, когда стены домов мокнут от растаявшего снега и тяжёлых дождей, весь флёр радостной современности, с восторгом смотрящей в будущее, слезал, как старый потрескавшийся слой краски.

Здесь всё ещё можно было наткнуться на самый настоящий наркопритон, или вечером не суметь заказать такси в некоторые районы. Конечно, когда-нибудь свет надежды доберётся и туда, но пока ещё мы все, вместе с малой Родиной, застряли в неприглядном прошлом, отдающим девяностыми, ну или на крайний случай началом двухтысячных. Мне было с чем сравнить – по вопросам фирмы мы с Литой частенько летали в столицу, настоящий город будущего. Хотя я всегда допускал, что и это – только видимость.

Луж сегодня было чуть меньше, чем в начале недели, и я успел немного порадоваться приближению тепла. Но ветер неприятно задувал под пальто и выдавливал из глаз слёзы. Мелкими перебежками я сделал пару пересадок с одного автобуса на другой, доехал до конечной и дальше побрёл пешком, путая следы. Чувство стыда за своё ребяческое поведение и за желание пообщаться с теми, кого обычно сторонятся, злило, будто вместо заказанного вкуснейшего торта, принесли протухшее нечто.

Я уже слышал, как мать говорит о загубленной репутации, о серьёзных проблемах с психикой. Видел, как печально качает головой отец и хмурится Ашер, бросая грозные взгляды на Кешу, чтоб тот или промолчал, или успокоил маму. Эллу Владимировну.

Да и чёрт бы с ними. Не обязан я ни перед кем оправдываться. Обещал Ашеру последний разговор – значит, будет последний.

Где-то вдалеке шумела объездная дорога, своим гулом напоминая о том, что город жил, жив и будет жить, хотя бы в отместку этому кошмарному району. На самом деле он не был настолько уж диким и страшным и мог бы даже стать вполне приличным, если бы до этих мест добрались руки жадных застройщиков. А пока они только слепо нащупывали пути-дороги, почти на самой границе с пустырём стояли штук пять заброшенных, полуразрушенных домов, построенных годах в пятидесятых прошлого века. Когда я был школьником, здесь ещё кипела жизнь, вернее, теплилась. После перестройки огромные квартиры многим стало содержать не по карману, из коммуналок народ разбегался похлеще тараканов от дихлофоса, – пьющие и наркоманящие соседи были никому не нужны. Кроме того, пустырь на противоположной стороне улицы должны были отдать под свалку. На волне этих слухов и общего бедственного положения микрорайон пустел. Позже дома выкупил какой-то предприниматель, но так ничего с ними и не сделал. Так вот и стояли они, как пятно от ветрянки на чистой коже. Унылые, кургузые, страшные. Населённые такими же брошенными, побывавшими в употреблении людьми, пережёванными и выплюнутыми судьбой.

Я свернул в арку, борясь с ветром, и кое-как преодолел первый двор, самый приличный с виду. Через него, правда, чаще ходили жители нормальных домов, сокращая путь к остановкам автобусов. Моя же цель находилась чуть дальше, минутах в пяти плутаний.

Серо-коричневый, дурнопахнущий квадратный дворик со следами пепелищ, мусором и нагромождением проржавевшего металлолома. Было тихо, только в крышах посвистывал ветер, да гремел оторвавшимися листами покрытия. Я медленно пробирался вдоль бывших жилых подъездов, одновременно и боясь наткнуться на какого-нибудь агрессивного мужика, и всем сердцем желая встретить милую грязную старушку.

Никого. Будто вымерли.

Пройдя ещё немного вперёд, я остановился так, чтобы меня можно было увидеть из почти всех окон, выходивших во двор, с намерением подождать.

Сработало.

Минут пять спустя из подъезда вышла женщина неопределённого возраста, завёрнутая в дырявый шерстяной платок, беззубая и сморщенная. Пахло от неё дешёвым алкоголем. Даже банально.

– Чего припёрся? – дыхнула она на меня перегаром.

– Поговорить.

– Смелый?

– Можно и так сказать. Я заплачу. Или продукты привезу.

– Мент?

– Нет.

– Докажи!

Я достал паспорт и развернул перед женщиной. Не уверен, что она читала, наверное, просто рассматривала фотографию, но кивнула удовлетворительно.

– Деньги вперёд.

– Сколько?

– А смотря чего надо.

– От вас уходит кто-нибудь?

– На тот свет, – мерзко хохотнула она.

– Эй. Я плачу, – пришлось напомнить.

– Редко уходят. Идти некуда.

– А из тех, кто переночевать?

– А таких мы редко берём. Опасно. Натравят шавок… А нам этого…

– Понятно. Был кто интересный за последний год?

– Экие ты вопросы, парень, задаёшь. Точно мент!

– Говорю же, – нет, – я протянул ей купюру в пять тысяч. Она хмыкнула, быстро схватила её грязнющими руками и прищурилась. Я знал, что весь этот маскарад для чужаков и полиции. На самом деле никто не ходит настолько грязным и прекрасно знает, из органов человек или нет.

– Из бродяжек старик набивался на ночёвку, да баба одна. Но та из соцзащиты – детей искала, зараза новенькая. Чуть было не оставили, вовремя сообразили. И не было никого больше! Всё, – женщина воровато оглянулась и занервничала. – Деньги гони и вали давай. Если натравишь кого, – фамилию запомнила!

Быстро сунув ей ещё две бумажки, я побежал обратно к арке, дальше через дворы, петлял, спотыкался и хотел даже расплакаться, пока никто не видел. Обидно. До чёртиков обидно. Боль снова вернулась, будто всё случилось вчера. Я столько убеждал себя в необходимости разузнать про женщину с видеозаписи, так надеялся, что получу облегчение. А выходило, Ашер был прав, – я просто не хотел ни в чём признаваться. Ни в любви к Лите, ни в том, что разлюбил. Если бы она была жива или хотя бы объяснила свой поступок, прежде чем прыгнуть с моста, я был бы свободен от груза воспоминаний, вины и ответственности. Но план с треском провалился. Я столько вынашивал его… Последняя надежда!

Домой в таком состоянии идти не хотелось, выдёргивать Ашера с выходных – тоже. Поэтому я забрёл в самый первый двор, свернул в первый подъезд и поднялся на последний этаж. Этот дом был наполовину заселён, но пятый этаж пустовал, занятый слоем пыли. Нестерпимая тоска по прошлому, казавшемуся теперь бессмысленным и пустым, застилала глаза и сжимала сердце стальным кулаком. Я ведь любил Литу, не мог не любить!

Не мог…

Забившись в угол у самой крайней по коридору двери, я сполз на пол и погрузился в болото собственной души. Как Лита сиганула с моста в ледяную воду, так и мне сейчас хотелось захлебнуться горечью, один раз и навсегда испытать предел боли, чтобы уже никогда больше не испытывать ничего подобного. Насытиться до тошноты, до смерти. Расковырять рану и вытащить оттуда занозу, распороть вены и выпустить из них все страдания, вывернуть себя наизнанку, вытряхнуть всё-всё. Стать чистым. Пустым. Забыть.

Мои страдания нарушил топот чьих-то ног. Ножек, если быть точным. Они ступали часто-часто, будто спасались бегством. И прежде чем я успел что-то понять и увидеть бегущего, на меня, поднявшегося навстречу, налетела девчушка небольшого росточка, едва доходящая до плеча. С размаху её тщедушное тельце врезалось в мою грудь, абсолютно вовремя оказавшуюся прямо перед ней. Я пошатнулся, мимоходом удивившись силе удара, и схватил девчонку.

– Пусти! – пискнула она и попыталась оттолкнуть меня.

– Пущу, успокойся.

– Ты кто? – прохрипела она, всё ещё не поднимая головы, когда я осторожно сделал шаг назад. – Надо спрятаться! Быстро!

Я поразился смене настроения с воинственного на испуганное, но послушно отошёл в приглянувшийся несколькими минутами ранее угол, девчонка сделала то же самое, а потом пихнула меня в бок, отодвигая ближе к стене. Мы стояли в полумраке, дыша пылью и затхлостью дома, в котором больше никогда не будет теплиться новая жизнь. Редкие жильцы первых этажей отдадут Богу душу, а за ними последуют и толстые, уставшие стены. Если, конечно, до них раньше не доберутся бизнесмены-строители.

Меня разбирало любопытство – от кого эта малышка бежала, от кого пряталась, и что может последовать за странным марафоном. Может, она играла в прятки? Я покосился в её сторону: взлохмаченные русые волосы, тонкие-тонкие; застиранное платье неизвестно какого цвета, напоминавшее оттенок прошлогоднего сена, завалявшегося в дальнем углу; кургузая вязаная кофта с вытянутыми рукавами, наскоро подпоясанная, чем пришлось – непонятной плетёной верёвкой. Рассмотреть подробнее я не успел: девчонка зыркнула на меня с вызовом и приставила палец к губам, покачав головой. Глаза у неё были серо-голубыми, мутными, такими же застиранными и выцветшими, как платье. Бездомная. И как сразу не догадался?

В сердце ёкнуло: вдруг она сможет мне что-то рассказать? Но надежда тут же была задавлена мыслями, продиктованными не так давно Ашером: «Нужно принять. Забыть».

– Выходи! Дурочка! – раздался зычный мужской голос с лестничного пролёта.

Девчонка резко вжалась в стену, и я подумал, что она, верно, трясётся от страха. Нет, это не была игра. Я заприметил в противоположной стене небольшую приоткрытую дверь, схватил малышку за руку и потащил. Она сначала сопротивлялась, но когда поняла мой замысел, вцепилась в ладонь крепче и поспешила следом.

Стараясь не шуметь, я впустил её внутрь крошечного помещения, которое когда-то было то ли кладовой, то ли подсобкой для хранения всякого нужного и не очень, хлама. Дверь закрывать боялся – вдруг скрипнет, и нас обнаружат. Я не знал, кто искал беглянку, кем была она сама и чем провинилась, но сейчас хотел только защитить её. К моему счастью, всё обошлось. Створка плотно вошла в коробку, не издав ни звука. Прислонившись к старому окрашенному дереву, я слушал.

Тяжёлые шаги казались очень далёкими из нашего укрытия, пару раз тот же голос звал «дурочку», грозился найти и наказать, а потом жалобно умолял выйти и вернуться домой, простить.

– Иди отсюда! Предупреждала! – ворвался в идиллию тишины и искавшего старческий женский голос, но до того звонкий, что мне даже не пришлось напрягаться, чтобы его услышать.

– А ты не лезь, бабка!

– Полицию вызову!

– Напугала!

– И ружьё дедово есть, или забыл? Иди, говорю! Пока жив. Нечего сюда таскаться! – настаивала бабка довольно воинственно. Думаю, такая бы действительно не побрезговала бы и ружьём.

– Покрываешь?!

– Шавок твоих малолетних? Больно нужны! Не ходят они сюда, поумнее тебя будут! А ну, пошёл!

– А-а-а! Да хрен с тобой, старуха. Узнаю, что прячешь, – спалю и твою хату, и дом этот *****! – мужчина расхохотался, добавил ещё пару крепких матерных словечек, и до меня донёсся звук хлопнувшей двери, удаляющиеся шаги и недовольное бурчание.

Я оглянулся. Малышка спряталась в угол, прикрывшись какими-то полусгнившими досками, и прикрыла голову ладошками. Присев перед ней на корточки, я осторожно убрал доски.

– Он ушёл, всё хорошо. Вылезай.

– Не-а, – шепнула она. – Надо подождать. Рано ещё.

– Думаешь, следить будет? – я протянул ей ладонь, чтобы помочь встать, но девчонка никак не отреагировала.

– Будет.

– Ну что ж. Тогда посидим здесь, – опустившись на пол, я сложил ноги по-турецки и вспомнил про телефон. Сообщений никаких не было, так что с чистой совестью я отключил звук, и убрал аппарат обратно в карман, где неожиданно обнаружил зефир, подаренный вчера Стёпкой. Очень вовремя. – Хочешь? – я протянул ей розоватую сладкую горку.

Она сомневалась. Я видел, как ей хотелось принять дурацкий мой подарок, который для неё явно был чем-то запредельным, но страх сквозил и в беглых взглядах, и в неловких движениях. Одёрнув кофточку, девчонка поджала под себя колени и всё же схватила зефир.

– Спасибо, – буркнула она, внимательно рассматривая через прозрачную плёнку угощение.

Было в этих её действиях что-то и жалкое, и трогательное. Я никак не мог понять, что чувствовал в этот момент. Небольшое, с намёками на веснушки, личико, готово было расплыться в улыбке, но хозяйка сдерживала эмоции, как могла. С трепетом, она аккуратно раскрыла упаковку и, если бы я не смотрел, наверняка бы втянула носиком сладковатый аромат. Интересно, когда в последний раз она ела что-то действительно вкусное? Я ждал, что она набросится на зефир и проглотит его в одно мгновение, но вышло ровно наоборот.

Медленно отламывая по крохе, девчушка бережно относила кусочки в рот и задумчиво жевала. А я не мог оторваться от её туманного взгляда, направленного куда-то мимо меня, мимо этих стен и, наверное, города. Туда, куда никто не смог бы добраться, может, в тот мир, где она хотела бы сейчас оказаться, где тепло, никакой злобный голос не называет её «дурочкой» и где зефира и других сладостей полным полно.

Зато у меня появилась возможность рассмотреть беглянку внимательнее: с возрастом я ошибся, передо мной сидела уже не девочка, а вполне себе девушка. Сколько ей было? Пятнадцать, шестнадцать? Может, больше? Хрупкое телосложение и небольшой рост вводили в замешательство, а глаза иногда светились совершенно детской наивностью.

– Эй, – буркнула она, разворачиваясь в сторону. – Чего смотришь?

– Вкусно?

Она неопределённо дёрнула плечиком и бросила на меня смущённый взгляд.

– Я просто так спрашиваю, не бойся.

– Никто не боится, – пролепетала девчушка, пряча остаток зефира в ладошке.

– Кто этот человек, от которого ты бежала?

– Не скажу, это моё дело.

– Ладно… Не говори. Я пойду?

– Не надо. Погоди ещё. Покажу, где выйти.

– Он такой страшный?

– Нет.

– Ну тогда я могу выйти, где зашёл.

Девчонка резко поднялась, и только тогда я заметил, что на ногах у неё стоптанные кеды, из белых ставшие серыми. Вообще, одета она была не по погоде.

– Стой! А ты ведь где-то здесь живёшь, да? – я решил хвататься за соломинку, снова убеждая себя в необходимости знать то, что уже, в сущности, ничего не изменило бы.

– А что? – застыла беглянка, глядя на меня сверху вниз.

– Можно я спрошу кое-что?

– Ну.

– К вам ведь приходят новенькие?

– К кому это, к нам? – она снова опустилась на пол, подобрав под себя ноги, и разжала кулачок. Мой взгляд приковался к остатку зефира. Было в этом факте что-то тревожное, обидное и печальное, отчего стало стыдно. Пока кто-то отказывался от плохо прожаренного мяса в ресторане и выкидывал недоеденный салат, эта девчушка и тысячи подобных ей, радовались простой сладости, самой обыкновенной, без изысков.