Юдоль женская

Лариса Джейкман

Юдоль женская

© Лариса Джейкман, 2024

© Интернациональный Союз писателей, 2024

Раечка

Глаза прекрасны, взгляд, увы, тревожен:Души усталость или сердца боль?!– Так плохо всё? – спрошу вас осторожно.– Иль непосильна женская юдоль?..Автор неизвестен

В те далёкие дни, после революции 1905 года и задолго до начала Первой мировой войны, жизнь людей складывалась очень нелегко. В воздухе витали страх и неопределённость, и они накладывали отпечаток на настроение и самочувствие людей.

Раиса Суслова, скромная девушка семнадцати лет, вернулась домой после проживания в услужении в семье богатого астраханского рыбопромышленника Александра Аристарховича Шмита.

Приехав к родителям, Елене Фокеевне и Матвею Прокопьевичу, она сразу заметила их тревожное состояние. Жили они неплохо, хотя по сравнению с условиями у Шмитов, родительский дом показался ей бедным, но всё таким же родным и дорогим её девичьему сердцу.

– Ну как вы тут без меня? – спросила она отца с матерью, но они лишь пожали плечами и ответили:

– Да ничего, справляемся, дочка. Горынька, братец твой, женился, жену в дом не привёл, живут своим двором. А к тебе аж два жениха сватаются.

Раечка покраснела и сказала, конфузясь:

– Да ну вас, право! Так уж и два? И кто такие?

– Павел Шевченко, Андрея Кузьмича сын. Да ещё и Никита Болотин, ты с ним в девчонках всё на реку бегала.

– Да помню я, только как выбирать-то? Никита этот всё драться норовил, а Павел хоть и взрослый, да больно уж тихий, не слыхать его сроду и не видать. Всё бочком да пошустрей по улице прошмыгнуть старается.

Родители переглянулись, усмехнулись и ответили:

– Да ты их помнишь юнцами безусыми, а они-то уж повзрослели. Никита совсем мальчишкой был, а нынче выше отца на голову, справный парень. А Павел тихий, скромный, но пригож лицом да трудолюбивый. Тебя постарше, это да. Вот и думай, выбирай.

– Ладно, – сказала Раечка. – Поживём – увидим.

– Да сваты уж и на пороге, считай. В эту пятницу Болотины зайдут, Никита с ними. Ты прихорошись, дочка. Только не очень по-городскому. Скромней-то лучше.

Раечка знала, о чём мать предупреждает: видела она её платья, из города привезённые. Тут, на заводской окраине, таких не носили. Одевались по старинке, даже красивые девчата выглядели старомодно. А у Раечки платья были поновей да с кружавчиками. Фасон другой, всё по фигуре.

В пятницу после бани девушка стала готовиться к смотринам. Аккуратно причесалась и уложила волосы тугой косой вокруг головы. Платье надела лиловое с серым рисунком, по подолу оборка, рукав у проймы фонариком, а от локтя узкий.

– Ну девка, городская совсем, – сказала мать, глядя на дочь, а отец заметил жене:

– Как ты, Еленька, в молодости. Такая же была тоненькая, что тростинка. Раиска вся в тебя. Только что же это платье-то узко в талиях? Тебе и дышать, небось, трудно, а?

– Да нет, батюшка. Нетрудно мне дышать. Так нынче модно. Я его на базаре у купчихиной дочки купила. Ей пошили, а не подошло. Она пошире меня будет. А мне в самый раз.

И Раечка закружилась по комнате так, что подол всколыхнулся и светлые ботиночки со шнурками показались из-под юбки.

Все ждали сватов и изрядно волновались. Вскипятили самовар, выставили блюдо с пряниками да баранками и чашки с блюдцами расставили вдоль стола.

Скрипнула калитка, и Раечка было метнулась за дверь, в соседнюю комнату. Но Елена остановила её:

– Сядь за стол и жди здесь. Хозяйкой будешь, гостей к чаю пригласишь. Нечего бегать туда-сюда!

Матвей распахнул дверь и зазвал гостей в комнату. В сенях послышались разговоры, кому первому входить, и родители жениха подтолкнули Никиту вперёд. Тот несмело шагнул через порог, пригнув голову, да не рассчитал: притолока была низковата, и молодой мужчина со всей силы ударился об неё лбом.

В руках у него был вместительный кулёк с конфетами в ярких обёртках, он его выронил от неожиданности, и сладости рассыпались по полу.

Раечка прыснула, прикрыв рот кулачком. Никита залился краской, потирая тут же образовавшуюся на лбу шишку. Матвей стал собирать конфеты с пола, а все остальные застыли в молчаливых позах, не зная, с чего начать разговор.

Первой нашлась Елена:

– Да вы не смущайтеся, гости дорогие. Эка невидаль – ударился парень о притолоку. Матвей – и тот шибается иногда, когда забудет. Проходите к столу. Раечка, помоги гостям.

Все засуетились, стали рассаживаться вокруг стола, молодых усадили друг напротив друга. Никита глаз так и не поднимал, всё смущался. Раиса тоже помалкивала. Говорили в основном родители: про урожай, про сено, про скотину. Обсудили свои дела насущные. А потом и до молодых добрались.

– Никита у нас парень хозяйственный, работник справный. Характером не злой. Чем не жених вашей Раечке! Скажи, Никита, по нраву ли тебе невеста, а может, чего воспрошать у неё хочешь?

– Ничего не хочу. Пусть Рая сама спросит, коли забыла чего. Мы с ней с детства знакомы, – ответил парень и вновь потёр слегка посиневшую шишку на лбу. А на невесту так и не взглянул.

Раечка встала со своего места, достала с полки большую медную кружку и протянула Никите:

– На вот, приложи. А то весь лоб синяком покроется.

Тот кружку взял, но прикладывать не стал, так и сидел смущённый и отвечал невпопад.

Родители Никиты поспрашивали Раечку о её жизни в доме Шмитов, спросили, не собирается ли она обратно. Но девушка сказала, что родителям она нужнее, помогать по хозяйству надо:

– Наверное, останусь пока. А там и без меня обойдутся.

На этом разговор закончился. Сваты поблагодарили радушных хозяев за гостеприимство и попросили позвать Никиту, коли помощь какая нужна будет.

– А ты, Раечка, уж не серчай на него, – сказала девушке мать жениха, отведя её в сторону. – Сконфузился он, вот и молчал, как в рот воды набрал. А так он парень хороший, добрый. Не обидит.

Гости ушли, а Раечка начала хохотать и подбирать с полу то там, то тут валявшиеся конфетки: Матвей не успел всё собрать.

– И чего ты смеёшься? Парню позор какой, хоть бы пожалела его, – сказал отец, а мать спросила:

– Ну и что ты думаешь? Как тебе Никита? По-моему, он жених славный.

Но Раечка была настроена против и не стала увиливать от ответа:

– Я за него замуж идти не согласная! Он длинный какой, я ему по пояс. Это что за муж? Да ещё краснеет, как девица. Подумаешь, лбом ударился, что ж теперь, и не разговаривать совсем? Матушка его говорит, не обидит, мол. А как в детстве дрался? Забыли уже? Всё меня за косы таскал да хворостиной охаживал. Нет! Никите Болотину я отказ дам.

Родители переглянулись, но перечить не стали. Отец лишь заметил:

– Ты, Раёнка, не горячись. Человеческую судьбу решаешь. С умом надо, а не со смехом.

– Ладно, батя. Я вот Павла Шевченко видела на днях в керосинной лавке. Он поздоровался со мной. Возмужал, серьёзный такой. Вот он мне как жених глянулся, а Никита ваш молодой ещё, хоть и ростом с версту. Коли придут меня за Павла сватать, тогда и решать буду.

* * *

Второе сватовство прошло благополучно. Серьёзное семейство Шевченко прибыло в дом Сусловых в полном составе, хорошо и опрятно одетые, в добротных вещах. Сразу видно, что семья не бедствует. Павел был крепким и коренастым, ростом выше среднего, с окладистой бородой. Он был очень похож на отца, только глаза как у матери, добрые и со смешинкой.

Раечка в этот раз надела юбку цвета шоколада под пояс и белую шелковистую кофточку к ней. На кофточке были вышиты снежинки, а мелкие прозрачные пуговички, которые шли от самого ворота, напоминали льдинки.

Павел смотрел на девушку с интересом. Всю оглядел с ног до головы, глаз не прятал и в разговоре оказался умён и приветлив.

У него была небольшая винная лавка в городе, которую они содержали вместе с отцом. Но отец уже решил отойти от дел и передать всё сыну, а тот хотел стать военным, говорил, что для мужчины это честь – быть защитником отечества.

– Я вот в Тверь хотел податься, там кавалерийское училище есть. Правда, крестьянское сословие не очень жалуют, на офицеров обучают выходцев из дворян. Но мещан берут. Глядишь, и подамся на другой год.

– А коли женишься, тогда как? – спросила Раечка.

– С женой поедем, – серьёзно ответил Павел.

Но его мечта не сбылась. Запрос, направленный в училище, вернулся с отказом. Иногородних принимали редко, нужны были хорошие рекомендации, поручительства, а этого Павлу добыть не удалось, поэтому от идеи пришлось отказаться.

А свадьбу молодые сыграли вскоре после знакомства. Полюбились Раиса с Павлом друг другу с первого взгляда. И Раечка очень переживала, пока они ждали ответ из Твери, не хотелось ей покидать родную Астрахань, ехать на чужбину и жить в съёмном углу, пока её суженый будет обучаться военному делу.

Но всё решилось само собой, а тут и первенец родился. Ясным весенним утром 8 апреля 1908 года на свет появилась девочка. Ясноглазая, пухлявенькая, с кудряшками – она сразу стала любимицей всего семейства. Имя девочке давали в церкви, и батюшка заметил:

– Это же надо, Бог послал вам дитя прямо в день ангела святой мученицы Ларисы. Вот и имя вам готово. Доброе имя, хорошее. Наречём вашу дочь Ларисой.

Так и записали. Родители согласились, имя не расхожее, а греческое толкование этого имени – «чайка». Это им в церкви молодой дьякон сообщил, он начитанный был, всё знал про имена святых мучеников.

Родители воспитывали свою дочь с любовью, но и в строгости держали. Шалить и баловаться ей не дозволялось, она должна была быть во всём послушной и не капризничать. К такому поведению маленькую Лёлю, так ласково называли её родители, приучали с малых лет. Она росла помощницей маме по дому, так как отец трудился до самого поздна, но всё своё свободное время, когда оно выпадало, он посвящал дочери.

Летом они вместе копались в огороде или отправлялись на реку ловить рыбу, осенью собирали нехитрый урожай, солили капусту в огромных деревянных бочках, зимой отец катал дочку на самодельных санках и понемногу учил её грамоте, когда она подросла.

Раиса была хозяйкой в доме, содержала его в образцовой чистоте. Родители Павла оставили им свой дом и лавку после смерти; они ушли один за другим, когда их внучка Лариса была ещё совсем маленькой.

Ненадолго пережили их и Раечкины родители. Сначала похоронили Матвея Прокопьевича, а вскоре слегла и Еленька. Раиса ухаживала за матерью долго и с любовью.

Егор, брат Раисы, наведывался нечасто. Но пару раз вечерами, вернувшись из хлева или со двора после ухода за скотиной, Раечка заставала его в доме. К лежачей матери он почти не подходил, а всё суетился по дому да быстро исчезал при появлении сестры.

«И чего топчется, чего ему здесь надо?» – часто думала Раиса и решила всё же поговорить с братом в следующий раз. Ей казалось, что он что-то ищет в родительском доме, но никак не может найти.

Еленька будто прочитала мысли дочери и как-то тихонечко подозвала её к себе:

– Присядь, дочка, я поговорить с тобой хочу. Вот помру я скоро, так ты уж дом-то этот не дели с Горынькой. Негоже ему, мужику, в примаках-то жить. А к нам они с женой не захотели. Только сдаётся мне, не очень он желанный в их доме-то.

– Да Господь с тобой, маменька! Нашла о чём тужить. Пусть забирает. Только рано сейчас об этом. Ты давай выздоравливай и ещё годочков с десяток…

Раиса не договорила, мать перебила её, взяв в свою руку дочкину ладонь:

– Ты послушай мать-то, я тебе чего сказать хочу: ты дом оставь брату, а сама только сундук мой старый забери, слышишь?

– А на что он мне? Там ещё с прошлого веку твои наряды да батина одежда. Мне этот сундук без надобности.

– А я говорю, забери сундук, весь, как есть. И Горыньке не давай в нём рыться. Там нету отцова ничего. А ты мне потом спасибо скажешь. Как помру, так сразу и вывезите его с Павлом. Здесь ни на день не оставляй, поняла?

Раечка призадумалась, что за тайны, зачем ей сундук. Но больно уж настойчиво мать её просила, значит, неспроста.

До самой смерти Елены Фокеевны Раиса разрывалась на два дома, а последние недели и вовсе к матери перебралась с маленькой Лариской.

– Устала я, Паша, – призналась она мужу. – Ты в своей лавке целыми днями, а я и за дитём, и за мамой должна успеть. Уж лучше я здесь поживу пока, да и ты перебирайся, коли хочешь.

Но Павел перебираться в дом тёщи не стал, хотя приходил каждый день, продукты приносил, печку топил, дрова рубил, воды набирал полные вёдра, чтобы на следующий день хватило. А спать всегда домой уходил. Там тоже и протопить надобно, да и в лавку с утра из дому сподручней.

Так и прожили всю зиму врозь, а к весне 1912 года Еленька померла. Схоронили её на местном кладбище, рядом с Матвеем. Так и стояли два крестика, один возле другого, в память о двух любящих сердцах. И поминки справили, всех соседей позвали, Горынька с семьёй прибыли, они и с похоронами помогли. Помянули Еленьку добрым словом, поплакали – да разошлись.

Раиса, Егор и Павел остались одни и принялись за уборку в осиротевшем доме.

– Горынька, ты вот в дому-то теперь хозяином будешь. Так мама завещала. Дом тебе, а мне вот только бы зеркало со стены забрать да сундук кованый, – с грустью проговорила Раечка.

Брат глянул на неё, усмехнулся и проговорил:

– Сундук, говоришь? Это маменька тебе тоже сказала?

– Да, таить не буду Забери, говорит, сундук, а дом Горыньке. Не нравилось ей, что ты в примаках живёшь.

– Эко невидаль какая, в примаках! Да я там как родной!

– А пьёшь пошто? Сколько раз тебя пьяным видала. Вот своим домом заживёшь, остепенишься.

Раечка и впрямь желала брату добра. Ходил слушок по округе, что попивает он крепко, с женой не ладит. Она вон на поминках бирюком сидела да всё у мужа рюмку норовила отобрать. Все заметили, как она на него цыкала да из-за стола гнала. А как поминки закончились, сразу всем семейством и ушли, а Горыньку даже не позвали. Не по-человечески как-то. Всё же он мать схоронил.

Раечка тяжело вздохнула и пошла к своему наследству – тяжёлому старомодному сундуку. Он был добротный, хорошо сработанный, на совесть. Весь окованный железом, крышка выгнута дугой, но не запирался. Замка на нём отродясь не было.

– Надо бы подводу где сыскать, чтобы сундук домой забрать, – обратилась она к мужу.

Но Павел глянул на него, должно быть прикинул, сколько он весит, и сказал:

– Да ты посмотри сначала, что в нём. Нужны они тебе, все эти одежды? А сундук заберём. Вещь знатная. Завсегда в хозяйстве пригодится.

Раечка открыла тяжёлую крышку, и в нос ударил запах нафталина и старых вещей. Некоторые из них она сразу узнала и вновь всплакнула: вот мамина старая шаль, вот её платок вязаный, вот полушубок. Всё это она помнила с детства. Стала осторожно перебирать одежду и пыталась понять, зачем мать так настаивала, чтобы Рая забрала этот сундук себе. Неужели он такой уж ценный? Или как память семейную она должна сохранить его?

Свечка почти догорела, в комнате стало темно и немного жутко, и тут Раечка вздрогнула, услышав голос подвыпившего брата, который прозвучал хрипло и с усмешкой:

– Чего ищешь, сестрица? Небось, маменька про золотые царские монеты тебе порассказала? Забери, мол, Раёнка, сундук, не пожалеешь, так ведь? – И тут он засмеялся, пнул стоящую рядом табуретку и вышел из комнаты, а Рая за ним.

– Постой, постой. Какие монеты? Мне мама ничего про монеты не говорила. Оставь, говорит, дом Горыньке, а сама сундук забери. Вот что она завещала.

– Ну и забирала бы сундук, а чего ищешь тогда в нём? А монеты там были. Они отцу от его отца, нашего деда, достались.

– А где ж они? Ты-то откуда знаешь про них?

– А мне дед и рассказал, давно ещё. Он думал, мне отец на расходы даст, когда я женился. А я ничего не получил. Вот и стал искать втихаря, и нашёл! Да выбрал я их все уж давно. Хотел с тобой поделиться, да думал, они тебе дом свой оставят, не знал я, что по-другому распорядятся добром своим.

Раечка закрыла крышку сундука, сложив в него обратно мамины вещи, тяжело поднялась и вновь подошла к брату.

– И сколько ж там было? – с горечью в голосе спросила она.

– Да я не считал, я же не все забрал сразу, по одной да по две монеты вытягивал. Уж когда мать-то слегла, я и добрал остальное. Там империалы николаевские да десятирублёвики были. Целый склад, почитай, на самом дне под мешковиной холщовой.

– И ты их все растратил? Неужто пропил, окаянный? Семье-то хоть что досталось?

– А как же! Жене шубейку прикупил, ботинки сафьяновые да серёжки с бирюзой, – с гордостью заявил Егор.

– Э-э-эх! Непутёвый ты, Горынька, как был, так и есть непутёвый. Эти твои покупки гроша ломаного не стоят, а ты золото на них просадил. Так, а остальное где?

Егор пожал плечами, налил рюмку водки, выпил разом и квашеной капустой закусил. Потом вытер рот тыльной стороной ладони и заплетающимся языком заявил:

– А ты меня, Раёнка, не стыди и бельма свои не пяль. Я перед тобой ответ держать не обязан, так и знай. Что хошь, то из хаты и забирай, сундук, зеркало, вон маманькины вещи: валенки новые, полушалок. Тебе мало? Золота захотелось? А нету! И никто не докажет, что оно было.

Тут вернулся Павел с подводой и застал жену в слезах. На лавке спал пьяный Егор, а Раиса прибиралась в дому и вытирала опухшие глаза уголком цветастого фартука.

– Ты чего ревёшь-то? Мамку не вернуть уж теперь, брат вон твой не горюет, спит себе. Собирайся, домой поедем. Только сундук-то как грузить будем? Егор пьяный, а нам с мужиком вдвоём его не поднять.

– Да отпусти ты мужика да подводу, Павлуша. Не нужна она нам нынче, – вздохнув, сказала Раечка и поведала мужу печальную историю о своём несостоявшемся наследстве.

– Ну и ухарь ваш Горынька! Сроду с ним сладу не было. В кого такой непутёвый? Это ж надо, обворовал всех, чтоб ему пусто было! Неужто простишь такое? Да и врёт, поди. Не мог он столько пропить. Запрятал он золото, надо будет его потрясти как следует.

Но никаких золотых монет никто так и не видел. Горынька всё отрицал, когда протрезвел. Но Раиса уже знала всю горькую правду, так как в том же сундуке нашла одну монету в десять рублей золотом, закатившуюся в самый угол, и ещё обнаружилась бумажка с расчётами. Стало ясно, что монет было много, но сколько, уж и не разобрать: запись была неразборчивая, много чего зачёркнуто да перечёркнуто. И кто это всё писал, тоже было неясно.

Поэтому Раечка с Павлом эту бумажку засунули куда подальше, да и забыли о ней, а найденную монету припрятали до лучших времён.

* * *

Перед самой войной, в 1913 году, сразу после Пасхи семья Шевченко перебралась в город. Не всю же жизнь на окраине жить. В городских домах уж и электричество было, и колонки с питьевой водой во дворах. Родительский дом они продали, Раиса настояла. Горынька ругался на чём свет стоит, но она его не слушала. И, как брат ни сопротивлялся, дом был продан, а деньги они поделили пополам.

Свой дом тоже пришлось продать, совсем ветхим он стал, и, чем вкладывать деньги да приводить его в порядок, решено было пустить его с молотка, да и уехать поближе к центру. Там, на правом берегу Волги, дома были подешевле, и они нашли подходящий: с хорошим фундаментом, крепкий бревенчатый дом, крыша была не новая, но и не худая. Внутри большая горница, отдельная спальня и закуток с оконцем для ребёнка. Все их деньги ушли на этот дом, но зато посвободнее, да и дочке есть где и спать, и играть. Ей уже шёл шестой год, ещё год-другой, да и в школу пора собираться.

Только вот школы-то были неважные. Отец стал подыскивать для дочери одну из церковно-приходских школ, которых в Астрахани на ту пору было штук двадцать. А пока сам обучал её грамоте.

Девочка была смышлёная, понимала и запоминала хорошо. Писала буквы, читала несложные слова и всё просила ей книжку на ночь почитать. А книжек в доме было немного, да и детская всего одна – сказки Пушкина. Но отец читал, а иногда и сам выдумывал истории про зверюшек разных, про жар-птицу да про чудесные страны.

Как устроилась молодая семья на новом месте, так Раечка засобиралась к Шмитам в гости.

– Возьму Лариску да наведаюсь к ним. Чай, не забыла меня барыня Мария Андреевна ещё. Покажусь ей, о своём житье-бытье порасскажу, на дочку нашу пусть посмотрит.

И в одно прекрасное утро Раиса с Лёлей отправились в особняк к Шмитам. Дорога была нелёгкой, хотя трамваи по городу уже ходили. Но до трамвая было далеко, да и от трамвая до дома Шмитов тоже неблизко. Но к обеду они добрались.

Встретили их на пороге не очень любезно и сказали, что никого дома нет и до вечера не будет. Пришлось пойти погулять по небольшому парку недалеко от дома, вышли к реке Кутум, прошлись вдоль берега и вернулись обратно. Раиса снова позвонила в звонок, который медным колокольчиком отозвался за дверью.

– Вы к кому, собственно, пришли, позвольте спросить? – сказала им строгая пожилая дама в чёрном платье и белом переднике.

– Мы к Марии Андреевне и Александру Аристарховичу, – уверенно ответила Раечка.

Дама удивлённо вскинула брови, затем внимательно посмотрела на маленькую Лёлю и со словами «Ждите здесь» удалилась, прикрыв за собой дверь.

Через несколько минут она снова появилась на пороге, предложила им войти в знакомую прихожую и сказала:

– Вас сейчас примут. Как доложить?

– Скажите Марии Андреевне, что Раечка пришла, её бывшая горничная, мы много лет не виделись и…

Но женщина не дослушала её и собралась было вновь уйти, как на широкой лестнице, ведущей от верхних покоев, появился сам Александр Аристархович Шмит.

Он был всё так же статен, высок и благороден, но почти совсем сед. Таким Раечка его не помнила, он будто состарился лет на двадцать, а прошло всего несколько лет, как она покинула их дом.

Им разрешили подняться, и, подхватив Лёлю, молодая женщина с улыбкой на лице быстро взбежала по лестнице вверх. Александр Аристархович внимательно посмотрел на неё, и глаза его вспыхнули, а брови поползли вверх.

– Я узнал тебя, ты Машеньке моей прислуживала, в любимицах была. А зовут-то как, не припомню?

– Раиса, Александр Аристархович. Мне тогда шестнадцать лет было, барыня меня Раёнкой звали.

– Да-да, припоминаю. Ну пройдёмте в залу. А это дочка твоя?

– Да, это Лариса. Лёля, поздоровайся с барином.

Когда присели на широкий велюровый диван, Раечка осмелилась спросить про Марию Андреевну:

– Очень уж повидаться хочется. Если вы позволите…

Александр Аристархович встал, прошёлся взад-вперёд и сказал:

– Нету Машеньки. Умерла в прошлом году. От холеры.

Голос его дрогнул, но он сдержался, слезу не проронил.

– Господи святы, горе-то какое! – вскрикнула Раечка и по привычке зажала рот кулачком. – Откуда ж напасть такая? И эпидемии вроде не было. Я ничего такого не слыхала.

Вкратце рассказав о болезни и кончине своей жены, Шмит замолчал, и стало ясно, что им пора уходить.

– Вы уж простите меня Христа ради. Я кабы знала, не побеспокоила бы вас. Я всё время помнила её, красавицу Марию Андреевну. Как сейчас у меня перед глазами стоит. Ну, мы пойдём. Вы отдыхайте да не серчайте на меня. Я с добрым сердцем пришла.

– Да чего уж там! Все мы под Богом ходим. Спасибо на добром слове. Прощайте.

Александр Аристархович повернулся и быстро ушёл, а Раиса с Лёлей сбежали вниз по лестнице и покинули дом с тяжёлым сердцем и со слезами на глазах. Маленькая Лёля держала мать за руку и причитала:

– Не плачь, не надо. Этой барыни больше нет, да?

Раиса прижала дочку к себе, присев на одно колено, и сказала:

– Маленькая ты ещё, не надобно тебе про это знать. Вырастешь – расскажу. А пока пошли-ка в чайную зайдём. Перекусим да домой поедем. Вечереет уже.

Первая мировая война

Всё, что случилось в последующие несколько лет, стало лишь началом той долгой и трудной жизни, которая была полна лишений и трагедий. Люди, пережившие эту войну и последующие за ней революции и битвы за лучшую, свободную жизнь, были как раз лишены этой самой свободы и простого человеческого счастья.

Они были зажаты в тиски неустанной борьбы за выживание, ужаса потери родных и близких и до самой середины века не могли оправиться от душевных ран, лишений и страха за жизнь своих детей.

В июле 1914 года была объявлена мобилизация. Грянула Первая мировая война. Павел Шевченко ушёл на войну в составе одного из астраханских казачьих войск и был направлен на Западный фронт. Раиса Матвеевна с дочкой Лёлей остались одни, а вскоре Раиса окончательно убедилась в том, что она вновь в положении. Это одновременно и обрадовало, и расстроило её.