Чувствительные истории

К нему, к Диме! Ну же, смелей…

Тоненькая, в белом платье, она, замирая, пробежала по залу и встала перед Димой.

– Пойдем?

– Пошли, – согласился он снисходительно.

Они танцевали, как и все, нечто неопределенное, просто топтались под музыку, медленно продвигаясь по залу.

– Ну, что молчишь-то? – он смотрел сверху на прямой пробор в ее светлых подвитых волосах, чувствовал ладонью худенькую спину.

Она тоненько кашлянула, но промолчала. Он усмехнулся.

– Два года смотрела, глаз не сводила, а теперь молчишь? – он прижал ее к себе. – Уеду ведь. Можно сказать, уже завтра.

– Завтра? – прошептала Оля, вскидывая глаза.

– Завтра, завтра. На кого тогда станешь смотреть?

– Ни на кого, – тихо сказала она.

Дима даже приостановился.

– Пра-авда? – и отстранился, заглядывая ей в лицо. – Ты серьезно?

Она опустила голову.

– Нет, скажи честно! – ему не верилось, что этот неожиданный разговор происходит наяву. – Слово даешь?

– Даю.

Он присвистнул.

Оля молчала.

Она видела перед собой пуговки его рубашки, такие милые, с двумя дырочками, непрочно пришитые двумя-тремя стежками. Дима! Если бы ты знал…

Он облизал пересохшие вдруг губы.

– Сейчас я выйду курить во двор, приходи и ты минут через десять. Я буду ждать. Погуляем, поговорим.

– Хорошо, – безропотно кивнула она.

Ночь была по-прежнему прекрасна. Месяц узким серпиком светился среди тонких облаков, чуть озаряя их шелковистым светом, волны теплого душистого воздуха обнимали и словно покачивали темные деревья, травы, цветы. В парке, куда они свернули, пели ночные птичьи голоса, пахло фиалкой и горьковатой древесной корой.

– Ты не боишься ехать в Чечню? – спросила Оля.

Он пожал плечами.

– Это моя родина, я там все знаю, я могу разговаривать с любым чеченцем. Между прочим, раньше в Грозном была очень хорошая жизнь. В горах – да, там люди суровые, а в городе любой продавец фруктов всегда сыпал сверх отвешенного еще и в подарок. А если у старушки не хватало денег, то наполнял ей бесплатно полную кошелку, сколько унесет. Сейчас, конечно, не то. Такую обиду не скоро простят.

Оля слушала не дыша. Впервые она шла рядом с Димой, разговаривала о серьезном. Вокруг стоял лес, пищали комары, тянуло лесной свежестью. Вдруг запел, защелкал соловей, второй, третий. Лес наполнился их любовным томлением.

Дима привлек ее к себе.

– Ты меня любишь? Да? Скажи. Да?

– Да.

Он прижал ее к себе и стал целовать. Потом поднял на руки и донес до скамейки, широкой, с изогнутой спинкой. Оля оказалась у него на коленях. Поцелуи возобновились, становясь смелее и горячее.

– Маленький мой, зайчик мой, – шептала в упоении девушка, наслаждаясь его лаской. – Солнышко мое, как долго я тебя ждала…

Она не заметила, как оказалась лежащей на скамейке. Его лицо склонилось над нею, а руки что-то готовили, в то время как жадные губы не отрывались от ее рта.

– Ой! – вскрикнула она. – Ой, не надо! Оставь, не надо!

– Надо…– сдавленно отвечал он, – уверяла же, что любишь. А вдруг я не вернусь? Потерпи немного…

В зале давно уже не танцевали.

Стулья были сдвинуты в один угол, на них сидели все ребята. Пели песни, вспоминали туристические походы, случаи, школьные вечера. Все казалось значительным и милым, ведь это происходило с ними, именно в их жизни, в той ее части, которая уходит сейчас безвозвратно. За окнами разгоралась румяная заря, от бессонной ночи чуть звенело в ушах. Самая сонная пора –«сторожа спят» – с двух до четырех часов миновала, спать уже не тянуло, да и неугомонный Сашка, всю ночь бывший распорядителем бала, так и сыпал шутками, развлекая всех сразу.

Марианна сидела с друзьями.

Она вернулась в брючках и широком шелковом блузоне-размахае на мелких пуговках с воздушными петлями: три пуговки сразу, промежуток, и снова три и три. Это было ее собственноручное изделие, от задумки до исполнения, даже шелковый цветок из той же ткани на груди слева смастерила своими пальчиками. Волосы она заколола на затылке русым узлом, из середины которого был выпущен своенравный завиток.

К ее удивлению, Дима никак не приветствовал ее возвращение, он сидел на стуле и полуспал, положив руки и голову на спинку переднего стула.

– Так проходит любовь, – проговорила она значительно и по-свойски щелкнула его по макушке.

Автобус подошел к пяти часам. Чистый, сверкающий стеклами, двойной, похожий на гусеницу, он остановился за школьными воротами и посигналил.

– Ура! – раздался общий крик.

Все вскочили и ринулись вниз по лестнице занимать места.

Марианне не хотелось, чтобы Дима с обычной назойливостью сел возле нее. Но он… он даже не пытался! Вместе с ребятами он устроился в самом конце салона, словно не замечая Марианну. А с нею села Любовь Андреевна, подкрашенная, причесанная, надушенная, словно и не бодрствовала с учениками всю ночь.

– Мальчики! – позвала она, – поднимите-ка сюда вон ту сумку, что осталась на ступеньках. Мне не в подъём.

– А что в ней такое?

– Догадайтесь.

– Еда?

– Возможно.

– У-у, мигом.

В большой сумке и впрямь оказались бутерброды, пирожные, апельсины, вода, стаканчики и салфетки, заботливо заготовленные классным руководителем с вечера, когда столы ломились от яств.

Шофер повернулся к ней.

– Все на месте, больше никто не подойдет?

– Все сели? – оглянулась Любовь Андреевна.

– Оли нет, – заметила Лена. – Она хотела ехать. Надо подождать.

– Ее давно нет, – вспомнили другие. – Семеро одного не ждут. Поехали, поехали! Вперед, навстречу солнцу!

С песнями автобус покатил мимо тихих домов.

Солнечный шар оказывался то впереди, то справа, огромный, взлетающий, наливающийся на глазах нестерпимым блеском. Навстречу двигались поливальные машины, пустынный город казался светлым и просторным. Автобус помчался по Ленинскому проспекту, среди новых высотных домов, стоящих широко на покатой равнине, доступной всем ветрам; потом пошли массивные академические здания с колоннами и чугунными оградами, мелькнуло несколько старинных особняков, украшенных лепниной по фасаду, засверкали стеклом современные офисные постройки, втиснутые между обычными жилыми корпусами.

При выезде с улицы Полянка открылся прекрасный вид на Кремль, четкий широкий мост, Москву-реку и огромный златоглавый храм слева.

Все притихли. Было незабываемо красиво.

Наконец, приехали.

Автобус остановился на Манежной площади. Здесь уже толпились выпускники других школ, веселые, нарядные, с цветами и разноцветными воздушными шарами, продававшимися повсюду. Прибывших встречали аплодисментами и радостным гулом. Постояв у Вечного огня, пошли на Красную площадь. Длинной цепочкой, взявшись за руки, подымались по брусчатке навстречу главной башне Кремля.

Никто не хотел быть излишне чувствительным, но, что ни говори, любовь к родному городу живет в глубине души, особенно в такие минуты! «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля… кипучая, могучая, никем не победимая…» – нестройно потянули голоса и смолкли, не помня слов.

Часы на Спасской башне пробили шесть раз.

– Оо-уу-ээ! – зашумела молодежь. – Вставай, страна огромная!

Сразу несколько магнитофоном врубились наперебой, всех охватил счастливый порыв. Молодой народ принялся танцевать на гладкой брусчатке, ходить на руках, просто прыгать на месте. Образовали огромный хоровод, больше, больше, побежали по кругу, быстрее, быстрее. Расцепили руки, сделали арку, стали играть в «ручеек». Шум, гам, смех, хохот.

Конечно, полиция была готова к встрече с буйной сменой, но стояла поодаль, не вмешиваясь. Молодые должны отбеситься, это полезно для здоровья, как доказывают психологи.

Зато вовсю шустрили фотографы.

– Мгновенная фотография на память! Цветная открытка на всю жизнь!

– Марианна, ты не сердишься на меня? – Дима казался смущенным, но совсем немного.

– Я? Ничуть. А надо? – Марианна сделала наивные глаза, не переставая подпрыгивать под музыку.

Он ударил кулаком о кулак.

– Вот за что я тебя уважаю. И откуда ты взялась такая на мою голову? Не уступаешь, не то, что некоторые.

– Какие такие некоторые? Почему не знаю?

Он обнял ее за плечи.

– Давай сфотографируемся на память.

– Хоть на всю жизнь

Они встали в очередь.

Сначала, по просьбе Димы, ее сняли одну на фоне Василия Блаженного, потом вдвоем, смеясь и подняв руки в приветствии. После этого Дима снялся один. Услуга стоила недешево, пришлось сложиться, чтобы оплатить несколько фотографий, зато качество оказалось превосходным. Марианна, румяная, хорошенькая как актриса, улыбалась нежно и задорно, глаза ее лучились, прядка волос лежала на лбу, отделенная от прически свежим утренним ветерком.

Зато Дима, несмотря на улыбку, получился унылым, словно бы виноватым, особенно глаза, в которых таилась настороженность.

– Похоже, Димочка, у тебя душа не на месте, – объявила ему Марианна. – Покайся, пока не поздно, в чем согрешил?

Он быстро взглянул на нее и отвел глаза. Она засмеялась.

– Ага, угадала! Что натворил на пороге новой жизни? Ну-ка, ну-ка признавайся, а то не будет удачи, – она шутила, не подозревая, как точно, слово за словом, попадает прямо в цель.

– Грехи наши тяжкие, – усмехнулся он.

– Во-от. Солдат – всегда солдат, – почему-то произнесла она, хлопнула в ладоши, подпрыгнула и убежала.

Он ошалело посмотрел вслед. Провел ладонью по стриженой голове, поморгал рыжими ресницами и закурил.

На обратном пути весь автобус заснул. Лишь классный наставник, бдительная Любовь Андреевна была, как обычно, на своем посту. «Какие вы все красивые, молодые, – любовалась она. – Как вы открыты всему хорошему! Дай вам Бог, ребята, мирной жизни и добрых людей на пути».

Возле школы некоторых пришлось тормошить и расталкивать по-настоящему.

– Вставай, в школу пора! Уроки проспишь! Звонок давно было!

Опять стало весело.

– Прощай, школа! Прощайте, великие мыслители над входом! Здравствуй, новая жизнь!

Вечером у Димы собрались близкие друзья.

Квартира была тесная, однокомнатная, на первом этаже.

Старой хозяйки уже не было, о ней напоминала ее мебель, сделанная лет сорок-пятьдесят назад, крепкая, береженая, уже старинная, можно сказать, середины прошлого века, с точеными фигурными ножками, волнистыми кромками, шариками, деревянными листочками. За стеклами серванта красовалась редкостная посуда, на самих стеклах были нанесены морозные матовые узоры. Стулья тоже были подстать обстановке, с высокими резными гнутыми спинками, с плюшевыми сидениями, к сожалению, всего два стула.

Поэтому сейчас вокруг дубового раздвинутого стола гости сидели на табуретках, чемоданах, на досках, положенных на две опоры.

Как всегда на таких торжествах, было много вина, водки, пирогов, салатов-винегретов, холодца, жареных куриных ножек.

Шум, смех, табачный дым наполняли дом.

Мать с заплаканными глазами подавала угощение, меняла тарелки, собранные по соседям, отец разливал по рюмкам и стаканам.

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я друзья,

А завтра рано чуть светочек

Заплачет вся моя семья.

– запели ребята, положив руки друг другу на плечи, раскачиваясь за столом из стороны в сторону.

Из всего выпуска в армию уходил пока один Дима.

Остальные юноши надеялись поступить в институты, оттянуть, либо вовсе откосить от военной службы. Вечер перешел в ночь, но соседи по дому терпели пьяный гомон, крики, всплески беспорядочного веселья, орущий магнитофон. Ничего не поделаешь, проводы в армию. Надо.

– Марианна! – кричал Дима. – Жди меня! Обещаешь?

– Будь спокоен, Димочка, не сомневайся, – отвечала она под взглядом его матери.

Та грустно улыбалась.

Никто не знал, что через улицу, на балконе своего дома сидела и тихонько плакала в темноте Оля. Она до последней минуты ждала приглашения на проводы, вспоминала все, что случилось между ними, его ласки, свою нежность, и не верила, не верила, что все это ничего не значило. К вечеру забежала выспавшаяся Ленка, тряся кудрями, протараторила о поездке на Красную площадь и умчалась на проводы. Оля тоже ушла из дома, ходила-бродила по парку, присела на ту скамейку и все звала, звала в душе Диму.

Темнело. Было тепло и таинственно, как вчера, даже соловьиные трели были так же сладостны и томительны.

На обратном пути она прошла мимо его дома.

Окна были раскрыты, из квартиры доносился шум, музыка, на подоконнике сидела Марианна и любезничала с Димой. С тоненьким стоном Оля побежала прочь. Сейчас, в теплоте ночи, среди цветов, благоухающих в длинных подставках, она давилась слезами, тихо, чтобы не услышали родители и младшие братья.

Но и тень обиды не омрачала сердце.

– Я все равно тебя люблю, Дима. – шептала она, словно он был рядом. – Я буду думать о тебе день и ночь, день и ночь, я не могу по-другому. Служи спокойно, я буду тебя ждать.

Что за город был до войны Грозный!

Мощный, крепкий, словно из единого куска скалы! Никуда бы не уезжать из него, жить с друзьями и соседями… И где все это? Где величественный, построенный на века главный проспект, где надежная гостиница из тяжелого тесаного камня, где театр, куда ходили всем классом на утренние спектакли? А шумные рестораны, а маленькие кафе, куда забегали в мае посидеть за бокалом молочного коктейля со свежей клубникой… а светлые прямые улицы, в пространствах которых приезжему человеку почему-то грезился выход к морю?

Почему это случилось? Руины, руины. Они уже не горели, не дымились, но потихоньку разбирались, жители ютились в подвалах, было холодно и бесприютно в родном городе.

Зато горела душа.

В первую же увольнительную Дима навестил Руслана.

В свой дом он не пошел, лишь постоял, закусив губу, перед забором. Одна плашка забора по-прежнему держалась на верхнем гвозде, это была детская тайна, лаз, чтобы убегать без разрешения. Возле крыльца стояла собачья конура, но без Пирата. В их белом одноэтажном доме жили другие люди, купившие его за тройку железнодорожных билетов, когда Соколовы спешно уезжали в Москву к спасительнице-старушке.

Дима толкнул соседнюю калитку.

Увидя солдата в форме, в доме закричала женщина. На крыльцо выскочил бородатый мужчина с автоматом в руках.

– Руслан, не стреляй, это я! – успел крикнуть Дима, падая на землю. – Салам алейкум!

– Димка! Алейкум салам!

Они обнялись.

Руслан был неузнаваем. За четыре года он стал настоящим мужчиной, воином, отцом двоих детей. В его жене Дима узнал одноклассницу Патимат, красивую строгую чеченскую девушку, всегда опускавшую глаза перед мальчиками.

Для молодежи Чечни существуют очень строгие правила поведения, и никто не решился бы, например, запросто взять девушку за руку. Предписания для замужней женщины не менее суровы, но и мужчина, муж, несет неукоснительные обязательства перед семьей и всем родом.

Первейшие из них – безопасность и благополучие семейства.

В их доме все было по-прежнему. Ковры, легкая мебель, чистота. Навстречу ему поднялась грузная женщина, мать Руслана, обняла его и заплакала, двое черноглазых карапузов смотрели на него испуганными глазами и вдруг громко заревели. Патимат увела их и больше не появлялась. Дима отдал подарки: сладости, игрушки, шелковый отрез и большую банку оливкового масла. Мать подала жареную баранину, зелень, сыр.

Разговор стал беседой друзей детства, понимающих, что есть темы, которых лучше не касаться. Поговорили об одноклассниках, о Москве, о здоровье родителей. Дважды звонил мобильный телефон. Руслан отвечал кратко, говорил, что занят и скоро перезвонит сам.

Наконец, пришла пора уходить.

Руслан поднялся вместе с ним. Полагая, что это дань вежливости, Дима было запротестовал, говоря, что помнит каждый камень, но Руслан прервал его.

– Я провожу тебя лишь мимо одного места, – и вышел вместе с ним, – не все знают, что ты мой друг.

Они пошли переулками. Была середина лета, в садах зрел урожай, на грядках поспевали томаты, ярко зеленела киндза.

– Каких дров наломали, Руслан? Ты ненавидеть меня должен…

Тот молчал. Они почти достигли широкой улицы, когда Руслан неожиданно и сильно толкнул Диму с тротуара.

– Ложись!

Он опоздал. Пуля просвистела мимо Диминой груди, сбила, словно срезала, армейский значок.

– Эй, прекрати? Он со мной, не видишь? – закричал Руслан, не показывая Диме, в какую сторону предназначаются его слова.

– Круто, – Дима поднялся, поковырял пальцем рваную дырочку, оставшуюся на камуфляжной рубахе. – Вы всех гостей так встречаете?

– Незваным гостям и не так достается, – усмехнулся Руслан.

В начале улицы, откуда просматривалось расположение военной части, Руслан на прощанье хлопнул его по спине.

– А тебя, оказывается, Аллах любит, джигит! – подмигнул он, показывая в широкой улыбке ровные зубы, потом захватил пятерней свою бороду, легонько дернул. – Можно сказать, второй раз родился.

– Почему?

– Потому, что этот снайпер промахов не дает. Видно, за тебя какая-то женщина молится.

– Мать, наверное.

– Нет. Смерть от мужчины молодая отводит. Все, прощай, будь осторожен, один не ходи, в темноте тоже оберегайся. Аллах Акбар!

– Давай.

«Молодая… – думал он. – Порядочки, однако».

Ему было крепко не по себе.

В части, доложив о возвращении, Дмитрий заступил на дежурство, сменив Гошку Алексеева, веселого москвича с гитарой. Тот был сыном банковского служащего, но в душе своей был поэтом, скитальцем и сухопутным мореходом, знал назубок оснастку всех парусных судов, бредил коралловыми островами, белыми пляжами и пальмами, и обо всем этом пел под гитару.

В час прилива на лиловом побережье

В благовонных рощах, где ликует какаду,

Бригантину с именем девичьи-нежным

Я на камне полосатом жду.

Сейчас Гошка, быстро шагнув к нему, пригнулся и уставился глазами на дырку в зеленой пятнистой рубашке.

– Ничего себе! О, Родина, нежны твои объятия! Как цел остался, брат? За кого Богу молиться?

Он был серьезен, хотя и дурачился. Он был очень умен.

– Полный атас, – Дима помотал головой. – Ну, встретили, угостили по всем законам, а на обратном пути чуть не загремел. Знаешь, я почувствовал, как пуля чиркнула по груди. Блин. По родной земле, как заяц скакать будешь да оглядываться, – он выругался крепко и замысловато.

– Из таких гостей не принесешь костей, – сказал Гошка-поэт. – В рубашке родился, кто-то за тебя поклоны бьет. Поздравляю с боевым крещением. Все, бывай.

Дима молча посмотрел ему вслед.

В жаркие дни июля Оля отнесла документы в педагогическое училище.

Она хотела стать учительницей младших классов, как Клав-Диванна, и, может быть, даже в своей школе. Семья не препятствовала. Отчим ее, деловой человек, армянин, державший бензиновый бизнес, был слишком занят и ни во что не вмешивался, а мама, хотя и поддержала, но…

– Очень подходящее дело для женщины, – определила она, – правда, не денежное. Может, не стоит спешить, дочка? Здоровье не купишь. Экзамены да экзамены, мыслимое ли дело. Отдохни годик, наберись сил. Мы, слава богу, не бедные.

Анна Николаевна была заведующей буфетов Аэрофлота и знала, что говорила. С хорошим здоровьем можно спроворить любую работу, тут диплом в подспорье, что и говорить, но с юных лет впрягаться в деловую гонку вредно, тягловая сила приходит позже. А в семнадцать-то лет кто решает на всю жизнь? Сначала бы отдохнуть, съездить куда-нибудь развеяться, а потом и смотреть на свежую голову.

Но Оля не хотела терять времени.

Экзамены начинались двадцать пятого июля. Первый сочинение, потом математика, за ней почему-то история. Ворчливые слова матери словно приоткрыли ей дальнее многообразие жизни на годы и годы. Оля успокоилась и вернулась к учебникам, как к старым друзьям, с помощью которых она мягко вступит в новую жизнь.

Однако новые мысли мало-помалу завладели ее существом.

Недели через три после ночного свидания с Димой она ощутила легкую незнакомую дурноту. Стоило ей посмотреть на сметану, которую она всегда любила, особенно с вареньем, или просто подумать о жире, о пирожных с кремом, как ее передергивало от отвращения. Даже мысль о них вызывала тошноту. Такого с нею никогда не бывало. Потом начались головокружения от запаха мяса.

Оля ужаснулась.

Она поняла, что именно с ней произошло, но поспешила уверить себя, что это ошибка, которая бесследно рассеется дней через десять, не позже. Как она прожила это время, страшно вспомнить. Дальше стало еще хуже, подозрения укреплялись с каждым днем.

Сомнений не было. Страх, точно колючий еж, поселился в ее душе. Как быть? Куда идти? К какому доктору?

Зачем?

Она чувствовала себя на краю пропасти, и пропасть эта дышала в лицо смертельным холодом.

Мать же старалась кормить свою дочку на-славу.

Самые вкусные колбасы, котлеты, жареные окорочка, студни, пирожные выставляла она стол для нее и двух младших сыновей, смуглых сообразительных мальчишек. Братья ели за четверых, Оля не ела почти ничего, кроме фруктов, но Анна Николаевна была спокойна.

А дочка в это время прощалась с жизнью. Строчки учебников вихрились где-то на самых окраинах ее сознания, все мысли с ужасом разбивались об один и тот же вопрос, и даже не вопрос, а гибельное предчувствие неминучей беды. Она уходила в лес и плакала, плакала, обняв древесный ствол.

Но и тогда в ее душе не родилось ни укора, ни упрека.

За сочинение Оля получила четверку. Готовясь к математике, старалась отвлечься, вникнуть в задачи и примеры, решала, справлялась, но будто шла по проволоке над обрывом.

Что делать, что делать?

Была суббота.

Отец увез сыновей на дачу, мать осталась дома, собираясь пройтись по магазинам, и громко разговаривала с дочерью через всю квартиру. Оля через силу одевалась на выход, на консультацию перед математикой. Сегодня ей было особенно нехорошо.

– Я пошла, мама, – проговорила она еле слышно и больше не видела ничего, упав у самой двери.

Очнулась на широкой постели в спальне родителей.

– Оля! Оля! – слышался далекий голос.

Она открыла глаза.

Мать стояла над ней и натирала ей виски одеколоном.

– Слава Богу! – проговорила она, – лежи, не подымайся. Я вызову «скорую».

– Не надо, – качнула головой Оля.

– И то правда, ты в себя пришла, – согласилась Анна Николаевна. – Тогда участкового терапевта. Говорила я, не надо этих экзаменов, будь они неладны.

Оля заплакала. Она отвернулась к стене, слезы стекали на парчовое одеяло.

– Не надо терапевта, мама. Я не больна. Я сейчас пойду.

Она села на постели, мигая мокрыми ресницами. Мать молча смотрела на дочь. Что-то ей мелькнуло… Оля, бледная, как полотно, поднялась на ноги, качнулась и вновь опустилась на постель, едва не подломив руку.

– Доча, что с тобой? – тихо проговорила мать.

Оля не отвечала. Она снова отвернулась к стене, слезы бежали ручьями. Поникнув, мать молча присела возле нее, стала гладить ее тонкую руку, пальцы.

– Давно?

– Полтора месяца, – прошептала дочь.

Мать сидела, раскачиваясь, как болванчик.

– Женится? – спросила безнадежно.

Оля помотала головой. Та вновь принялась раскачиваться вперед-назад. Озабоченное лицо ее застыло на одной мысли.

– Так, дочка, – наконец, сказала она с твердостью. – Я должна тебе кое-что рассказать. Давно бы пора, да я все медлила, балда, медлила. Все думала, рано, рано.

И просто, по-домашнему, Анна Николаевна рассказала дочери, что в их роду по женской линии существует закон: первая беременность должна закончиться родами, иначе детей не будет вообще.

– Мне об этом сказала твоя прабабушка. А тетя Нина, сестра моя, не поверила, хотя и была замужем, вот и осталась бездетной. Зато я…

– Значит, я родилась не в браке? – посмотрела на нее Оля. – И мой отец не погиб в экспедиции?

Женщина вздохнула.

– Мне тридцать пять, доча. Тебе скоро восемнадцать. Вот и считай, какой там брак. Зато ты живешь, на белый свет глядишь. Неужто плохо?

Они помолчали.

– А как же папа? – спросила Оля.

– С ним я познакомилась, когда тебе было уже два года. Ребенок, знай это твердо, лишь украшает молодую женщину, если она самостоятельна, весела, следит за собой и не падает духом. Ребенок – это такая радость, Оля, ни с чем не сравнится. Подожди, сама увидишь. Мужики не дураки, видят, где им хорошо. Как говориться, замуж выйти – не напасть, как бы замужем не пропасть. Вот и будешь выбирать спокойно. Все к лучшему, доченька. Рубен тебя поддержит.

– Где вы встретились?

– У входа в метро. Я выходила, он входил. Увидел меня и все забыл, куда, откуда, идет за мной, одну меня в целом свете видит. Эх-ма! Совсем недавно, будто вчера, а уже пятнадцать лет пролетело.