Хонас и розовый кит

Будучи этим вечером в менее доброжелательном настроении, чем его дочери, я спросил с недоверием в голосе:

– Вы ездили в Ла-Гуардию? Как непрактично. Не проще ли было достать мясо из холодильника?

– Ты же знаешь, я не захожу на склад с мясом. Он напоминает морг, и мне противно там находиться… Сегодня, когда я звонил администратору, не осталось даже потрохов, все запасы раскупили. Пришлось запылить ботинки – пробежаться по окрестностям в поисках мяса. Но я не жалуюсь на то, что вынужден охотиться на продукты. Сейчас мы все так живем.

Патрокл задрал подбородок и принял горделивый вид. Ему недоставало посоха и накидки из шкуры верблюда, чтобы сделаться библейским праведником. Он полагал, что никто не сомневается в его россказнях.

Весь вечер Патрокла было не унять. У него появилась возможность заняться излюбленным делом – пожаловаться на финансовые невзгоды. Коих не существовало. Но тесть уверял, будто они обрушились на него, тем самым не позволяя себе впасть в снобистское безразличие, типичное для нуворишей. Он старался избегать грубой демонстрации богатства. Отклонение от мелкобуржуазного стиля жизни, спокойного и сдержанного, он считал проявлением дурного вкуса. Мимикрия под демократа. Она превратила Патрокла в своего рода аристократа умеренного толка. Временами он доходил до крайности – отказывался носить новую одежду или являлся на коктейль в рабочей одежде, как будто приглашение резко сорвало его с плантаций.

– Именно сейчас правительство должно стабилизировать цены и пресечь контрабанду, иначе мы по миру пойдем.

Дождавшись, когда Патрокл произнес заключительную фразу своей тирады, я взял монету в пятьдесят сентаво [4] и попросил его:

– Протяните руку, тесть, – я положил монету ему на ладонь. – Пусть это будет помощью преподавателя-бюджетника страдающим от кризиса коммерсантам.

Патрокл не знал, рассмеяться ему или рассвирепеть. Ира, моя теща, не дала ему времени на размышления, забрав монету себе со словами:

– Я изымаю эти сентаво в пользу бедняков из Центра помощи нуждающимся.

Ира не терпит, чтобы кто-то в ее присутствии говорил о себе дольше пяти минут. Притягивать всеобщее внимание – это ее прерогатива. Она настоящая фокусница, у которой в запасе тысяча трюков, чтобы пленить публику. У нее всегда наготове темы для разговора. То она обрушивает на тебя кровавые подробности последней катастрофы, то смакует подробности громкого скандала. Она коллекционирует истории, собирая их день за днем. Поскольку ее единственным занятием является трата денег Патрокла на благотворительные нужды, перед ней разворачиваются бесчисленные трагедии, которыми она охотно приправляет свои рассказы.

Ира сражалась в рекордном количестве кампаний социальной помощи. Эпидемии, наводнения, безграмотность, безнравственность, нехватка жилья, подростковая преступность. Там, где прошлась беда, появляется Ира и организует крестовый поход помощи пострадавшим. Ей пожимал руку не один президент. Она даже получила титул «Женщина года», который, правда, пришлось разделить с жительницей Ла-Паса, обладательницей свирепой физиономии, которую Ира терпеть не могла.

В общем, с болтовней Иры я мирюсь охотнее, чем с речами Патрокла. Теща перестает быть приятной, только когда пытается всучить тебе пачку лотерейных билетов или заставляет выступить в роли кассира на народном гулянье в поддержку строительства онкологического центра.

За ужином Ира не умолкла ни на секунду – она потчевала гостей перипетиями эмигрантов с Альтиплано [5]. Перед нами возникали вши, грязные ноги в разорванных сандалиях, эпидемия туберкулеза и легочное кровотечение, жилища в плачевном состоянии и смрад от немытых тел.

Встав из-за стола с урчащими животами, мы ретировались в сад, чтобы там выпить кофе. Крики и смех огласили прибытие Хулии с подругами. Они даже не удосужились поздравить меня или хотя бы осведомиться, что здесь происходит: свадьба, похороны или конспиративная сходка. Девушки обрушились на стол, как стая попугаев на кукурузное поле.

Громкие, нахальные, чуть развратные. Порывшись в моих пластинках, они заявили, что у меня допотопные вкусы. Подняли на смех Эмилию, которой интуиция заблаговременно подсказала запереться в туалете. И совершили налет на кухню в ее отсутствие.

Девушек было четыре. Квартет избалованных кобылиц. Сильвия с огненно-рыжей шевелюрой, низкого роста, темпераментная и энергичная, словно начиненная взрывчаткой. Ольга, разительно копировавшая Хулию (или наоборот?) прической и одеждой. Марина, самая высокая, горделивая блондинка, не желавшая взрослеть, шла навстречу половозрелости неуверенно и впустую расточала свою милую улыбку. И наконец, Хулия, заводила группы.

Появление девушек нарушило беседу. Их кипучая энергия притягивала внимание. Мы продолжали разговаривать, но невольно прислушивались к их смеху, делая при этом вид, что внимаем друг другу.

Гости обменивались пустыми замечаниями:

– Страна живет бедно, потому что народ не хочет работать. Если бы я был в правительстве…

– Что бы ты сделал, если бы ты был в правительстве?

– Я приговорил бы каждого безработного к двадцати ударам плетью.

– У меня идея получше. В Боливии избыток бедноты. Мы можем спихивать ее развитым странам. Двадцать отборных нищих в обмен на одного богатея. Швеция согласится. Их социальная служба поддержки обанкротится, если не найдет бедняков, нуждающихся в помощи. Им просто необходимо импортировать нищих.

Я слушал речи гостей, развалившись на диване и прихлебывая пиво, и не имел ни малейшего желания вмешиваться в эти идиотские разговоры. Налегать на алкоголь было нельзя, поскольку в желудке и без того пекло.

Вдруг я заметил, что Ликург нас покинул. Этот проныра совершил маневр, о котором мечтали остальные. Он дезертировал из компании взрослых и уютно расположился среди девушек за столом с пустыми тарелками, остатками риса, забытыми стаканами и с кружащим над ним роем мух. Хорошо представляю себе зависть моего тестя к Ликургу. Роль благочестивого мужа исключает флирт. Однако я частенько заставал его тискающим подружек дочери. Он похлопывал их по спине с притворным отеческим радушием, которое плохо скрывало его истинные намерения.

Следую примеру Ликурга и присоединяюсь к компании. От моего появления девушки не в восторге, но и не прогоняют. Ликург завладел вниманием Сильвии. Она изучает право и выясняет у моего друга вопросы, интересующие всякого новичка.

– Не жди от университета знаний, – заявляет Ликург. – Получить диплом еще не значит смыслить что-то в профессии. В конце ты почувствуешь себя глупее, чем в начале, потому что от новичков не требуют знаний, а вот от выпускников хотят услышать все, что должен знать юрисконсульт.

– Если университет не дает четких ориентиров, то зачем тогда учиться?

– Чтобы получить диплом. Лишь для этого… Знание ты приобретешь из других источников, из повседневной практики, – балабол направлял разговор в нужное русло, неизбежно подводя к моменту, когда он пригласит ее попрактиковаться к себе в контору – как словом, так и делом.

Не прошло и минуты, как Ликург предложил Сильвии стать ее наставником.

– Обожаю учить. Не пойму, почему я не университетский преподаватель… В общем, начну с тебя. В понедельник преподам тебе первый урок.

– Ликург, я бы с радостью приняла твое предложение, но не могу, потому что знаю, что будет в понедельник. Ты начнешь меня лапать.

– Ни в коем случае, – пообещал мой друг.

– Ты наверняка попытаешься воспользоваться случаем, а я тебе отвечу хорошим пинком под зад, – пообещала Сильвия.

– Дефицит учтивых мужчин оправдывает твою настороженность. Но не стоит обобщать, не узнав человека близко.

– Мне кажется, ты такой, как все. У тебя морда любителя гнусностей, – заявила девушка.

– Ты совершенно права, я такой, как все, – признался Ликург, – но в офисе я совсем другой человек. Я не смешиваю дело с личной жизнью.

– Допустим. Но не строй иллюзий на мой счет. Если ты прикоснешься хотя бы к кончикам моих волос, я сломаю тебе ногу одним ударом, – пригрозила Сильвия.

– Оставь в покое мои кости, не собираюсь я тебя обманывать, – заявил Ликург с заметной дрожью в голосе.

Сильвия будет томиться в ожидании понедельника. Что за нахалка! Меня, настоящего, не в пример Ликургу, адвоката, она ни разу не просила поучить ее. А этому тупому животному, которому, кроме инстинктов, ей нечего предложить, она позволила себя обольстить.

Телефонный звонок. Хулия спешит взять трубку. В соседней комнате темно. Ее тень едва различима на стене, трубка прижата к плечу, голова наклонена, тело держит равновесие.

Через минуту она возвращается, раскрасневшись от волнения, словно неожиданно получила приятный подарок.

– Отгадайте, кто мне звонил, – предложила она нам.

– Твой дефективный инкогнито? – ответили мы хором.

– Что он тебе сказал? – спросила Ольга.

– Так. Ерунда, – ответила Хулия.

– Спорю, он тебе непристойности нашептывал, – предполагает Марина.

– Нет. Он ведет себя крайне воспитанно. Подозреваю, что он семинарист.

Девушки требуют от нее повторить слово в слово все, что сказал тайный поклонник. Хулия упирается. Ее щеки разгораются все сильнее. Думаю, она не хочет ни с кем делиться услышанными откровениями. Позже, в полумраке, она насладится ими сполна, как украденным инжиром.

– Если бы мне позвонил неизвестный, я бы не стала класть трубку и быстро сообщила бы о звонке на телефонную станцию. Не доверяю я всяким неизвестным павлинам. Вероятность, что у таких не все дома, выше средней, – заявляет рассудительная Сильвия.

– Хулия его подстрекает, потому что любит тайны. Я ее хорошо знаю. Этот тип понял, что она любопытная, и играет на ее слабости, – говорит Ольга.

Низким голосом, с внушительной серьезностью Ликург предупреждает:

– Девочки, советую вам не подогревать интерес незнакомца. Вокруг много насилия, и нет никаких гарантий, что он безобиден. Мне надоело слушать об историях, которые начинаются как шутки и заканчиваются как трагедии.

Девушки его игнорируют. Я этому рад. Они откровенно забавляются. Выдвигают догадки, называют имена того или иного подозреваемого. Играют в охоту на бандита. И без устали смеются.

– Странно то, – размышляет Хулия, – что он всегда знает, куда звонить. Сегодня, например, как он узнал, что я приду сюда? Кажется, он вездесущ и изучил мои привычки.

– Неужели, зная это, ты не догадываешься, кто он? – спрашиваю я Хулию.

– А как мне понять?

– Есть только одна персона, пребывающая всюду и знающая все о наших делах.

– И кто же это сказочное существо? – удивляется Хулия.

– Бог, – отвечаю я.

Хулия улыбается робко и застенчиво, воодушевленная и разочарованная ответом одновременно. Она купается в мужском внимании и не удивилась бы, если какой-нибудь мелкий бог, красивый, но изгнанный с небес, вздумал за ней приударить.

Глава III

Преподавать историю было делом неблагодарным. Ученицы не интересовались материями не первой свежести. Неделями я откровенно скучал. И тоска меня вконец одолела бы, не получай я время от времени – та-дам! – вознаграждение. Как, например, случилось в тот день, когда я рассказывал о борьбе Ганнибала с Римом.

Класс в плачевном состоянии. Краска на стенах вздулась от сырости, на известке грязные пятна, кирпичи трескаются из-за осадки здания, повсюду слышится шум челюстей неутомимых термитов. Представьте себе вековой склеп, и вы в некоторой степени оцените состояние помещения.

Меня глубоко впечатляет личность Ганнибала. Могучий карфагенянин, если верить историкам, «приучил тело к строгости, аппетит к умеренности, язык к тишине, а ум к беспристрастности». Ганнибал – факелоносец, принесший африканский огонь в Европу. Он перешел через Альпы, потеряв половину войска в снегах. Нанес поражение римлянам в череде боев. Ему оставалось сделать всего небольшой рывок, чтобы вдребезги разнести шумный курятник, которым был Рим, и позволить укорениться в Европе семитской культуре, загадочной и чувственной. Почему он этого не сделал? Что ему помешало? Ровным счетом ничего. Он принял необдуманное решение, откликнувшись на призыв брата о помощи. Ганнибал вернулся в Африку, оставив земли, завоеванные в десятках сражений. Какое досадное отступление!

Я старательно выговариваю названия баталий. Битва при Тицине, битва при Треббии, битва при Тразименском озере, битва при Каннах. Исподволь наблюдаю, как Ракель то рассеяно покусывает кончики волос, то подтачивает пилочкой ногти. Остальные для меня на одно лицо. Все в белой школьной форме. Будь я директором лицея, упразднил бы ее. В менее монотонном окружении преподавать было бы куда приятнее. Обилие белого опьяняет. Понятно, почему исследователи Арктики сходили с ума, скитаясь неделями по заснеженным просторам. Как хочется, чтобы среди белого вдруг появилась зелень или вспыхнули красные языки пламени.

Очевидно, меня никто не слушает. От их безразличия, никогда меня не волновавшего, сегодня мне сделалось досадно. Ведь я вкладываю душу в рассказ. Эта тема меня волнует.

Ищу взглядом Хильду, мою любимицу. Вот она, в первом ряду. Вижу на ее лице усталость, наверное, всю ночь веселилась на вечеринке. Она внимательно слушает, чему я несказанно рад. В награду я мысленно дарю ей полевой цветочек, хрупкий и скромный. Он настолько нежен, что, окажись в ее руке на самом деле, сломался бы. Идеальный подарок для чахоточной монахини.

Урок близится к концу. Осталось рассказать о развязке кампаний Ганнибала. Терпеть не могу эту часть. Опять объяснять глупое решение карфагенянина покончить с завоеваниями и вернуться домой. Слова сбились во рту и с неохотой его покидают, словно толпа, замершая в нерешительности на краю пропасти. Вдруг на ум приходит озорная мысль.

С головой погружаюсь в вымысел. Придумываю новое сражение. Пусть будет сражение при Каргафене. Ганнибал истребляет войско противника. Слоны топчут лошадей. Сто двадцать девять сенаторов, пронзенных кольями на холмах Рима. На полях сражений гниют пятьдесят тысяч трупов. Восемь тысяч патрицианок выданы замуж за карфагенских солдат. Семитская кровь смешалась с римской. Ганнибал – правитель Апеннинского полуострова. Волны африканской страсти и любовного безумия оживляют землю стоических латинян.

Хильда слушает с открытым ртом. Она понимает, что я все выдумал, и, в отличие от одноклассниц, подозревает: учитель сошел с ума. Я заговорщически ей подмигиваю, и теперь до нее доходит. Хильда умна и в то же время является обладательницей роскошного зада. Мне никак не удается свести в одну картинку оба этих качества: сексуальность и интеллект. Стоит сосредоточиться на уме, как из вида исчезает тело: смышленое личико с богатой мимикой парит в пустоте. И наоборот: глядя на ее прелести, я забываю о богатстве нейронов в ее голове и готов уткнуться в нее носом, как кобель в течную сучку.

Звенит звонок. Довольно углубляться в тему. Однако я покидаю класс с ощущением, будто что-то упустил. Я забыл поделиться с ними личным опытом. Разочарованием, которое испытал один мальчик, посмотрев двадцать лет назад фильм под названием «Ганнибал». Его огорчил финал. Паренек вышел из кинотеатра совершенно расстроенным. И вот сегодня этот молокосос возник в классе, вскочил на слона и увлек своего героя в сердце Римской империи.

Так он принял участие в великом сражении. Единственном, выигранном за всю свою жизнь.

На перемене Хильда подходит ко мне. Она обсасывает шоколадное мороженое на палочке, держа его на расстоянии, чтобы не запачкать школьную форму. Она говорит:

– Офигеть, учитель, такого про Ганнибала я раньше не слышала… Урок мне очень понравился. В какой книжке вы нашли эту историю?

– Ни в какой, ты же знаешь… Это была проверка. Ты единственная, кто это понял. Еще раз убедился в безразличии твоих одноклассниц. Они примут на веру бред первого встречного, заявившегося сюда. Только представь себе политические последствия такого отношения к делу.

Зря я выдумал оправдание. Пару минут назад я прогуливался по дворику лицея победителем, неуязвимым в схватке и исполненным собственного величия, словно был верхом на белом карфагенском слоне. Оправдавшись перед Хильдой, я свалился с него и теперь был достоин только плешивого мула. Почему я честно не признался ей, что придумал историю, чтобы повеселиться и заодно отыграться за прежние поражения?

Возможностей толковать историю на свой лад у меня впереди предостаточно. Но мои вымыслы уже не будут так вдохновенны. Я, конечно же, еще не раз поддамся искушению дать волю фантазии. Найдутся и те, кто будет благодарен мне за фальсификацию событий. Вспомним хотя бы о миллионах людей, которые в XIX веке боготворили Наполеона, ликовали, глядя, как перед ним склоняла головы европейская знать. Наполеон был великим героем XIX века, и с его поражением рухнули мечты определенной мятежной части человечества. Пусть невзгоды сломили его, но это не значит, что каждый год, в каждом классе, в каждой школе мы должны пересказывать историю его поражения. Ради собственного достоинства нам следовало бы превратить его в фантастического героя вроде Супермена.

Может быть, объявить историю жанром художественной литературы? Именно! Я на этом настаиваю. Идея многим придется по душе. Мой тесть был бы рад изменить некоторые факты современности. Он позволил бы Гитлеру победить. Патрокл – запоздалый нацист, обожающий разгромленное движение. Поверженное в ходе самой масштабной капитуляции царства теней, что заставляет меня задуматься о том, что в XX веке сочувствие вызывали не только святые, но и бандиты.

В общем, к концу дня мое душевное состояние мутировало из экстаза в депрессию. В то время радость моя была хрупкой, а отчаяние и скука безграничны.

Собираюсь домой, иду по коридору лицея. Во всех классах уроки – приглушенный шум, мерцающий свет. Такое ощущение, что я шагаю по айсбергу, который вот-вот треснет.

Заворачиваю в учительскую. Отто, сидя за столом, проверяет контрольные. Я зашел за своим портфелем и не хочу вступать с ним в разговор. По понедельникам, средам и пятницам Отто преподает физику, в остальные дни пьет. Когда трезв, он обладает тонким чувством юмора. Он мне нравится.

– Ты как раз вовремя. Дай мне взаймы пару песо, – говорит он без паузы и продолжает, получив деньги: – А теперь могу угостить тебя пивом.

– Сегодня я занят, – отвечаю я, хотя не принял бы его приглашение ни завтра, ни послезавтра.

Попойка с Отто для меня столь же невообразима, как полет на дирижабле. Мы коллеги, общаемся и похлопываем другу друга по спине в лицее, но за его стенами нас ничто не связывает. Окажись мы за одним столом в баре, нам не о чем было бы говорить. Весь вечер молча глядели бы друг на друга и неловко улыбались.

В ответ на мое прощание он предостерег:

– Завтра зарплата, – говорит он мне в спину, пока я открываю дверь, и продолжает: – Завтра наше жалование обесценится на двадцать процентов. Сходи на черный рынок, успеешь получить за него хотя бы двадцать два доллара. Ровно двадцать два.

Выхожу на улицу с мыслью об услышанном. «Двадцать два» вспыхивает и гаснет перед глазами, словно рекламная вывеска. Двадцать два доллара – просвещение в этой стране выставлено на барахолку. Столько же за полчаса зарабатывает бронкская проститутка. На эту зарплату я могу позволить себе в праздник полторы бутылки шотландского виски. Месяц работы сведен к литру жидкости цвета мочи. Туго пришлось бы бедному Отто, потребляй он импортный алкоголь, – стал бы трезвенником. Мысль о подачке в двадцать два доллара приводит меня в оцепенение. Это заработок меньше, чем у продавца мороженого на углу. Что мешает правительству поднять нам зарплату? Наверное, они думают, что во время экономического спада больше, чем бумажные деньги, обесценивается только образование. Они видят, что мы ничего не производим, и потому решили уморить нас голодом. Геноцид учителей идет полным ходом, и ни одна гнида не пикнет. Не исключено, что министерство образования решило сыграть с нами роковую шутку и надеется, что, взглянув в расчетный листок, мы наконец-то умрем – от смеха.

Понятно, что в моем случае смерть от голода всего лишь метафора. Ни для кого не секрет, что я зять Патрокла дель Пасо-и-Тронкосо, так же как и то, что тесть поддерживает тепло в моем семейном очаге. Коллегам прекрасно известно мое экономическое положение, отчего подозреваю, что где-то в городе весит ориентировка с информацией обо мне. Все, вплоть до школьных мух, жужжат о том, что я не нуждаюсь в учительской зарплате. А я дорожу работой. По словам жены, я «вредина», поскольку не бросаю лицей назло тем, кто советует мне так поступить. В чем-то она права. Из года в год я отклоняю предложения, о которых для меня настойчиво хлопочут родственники жены. Может быть, я так цепляюсь за учительское место именно для того, чтобы разочаровывать милосердные души, обеспокоенные моей судьбой.

Как бы то ни было, финансовая стабильность мне не в радость. Ведь ее обратной стороной стала зацикленность на проблемах, далеких от реальности. В семье жены я ощущаю себя пленником, племенным петухом, которого пичкают прививками от пятидесяти тысяч болезней.

Добравшись до улицы Либертад, я повернул в сторону центра. Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось движение. На перекрестках приходилось притормаживать. Машину сразу же брали в окружение менялы, предлагавшие доллары и крузейро [6]. Они правили бал в радиусе пятисот метров вокруг. Менял легко было узнать по черным чемоданчикам, по тому, как они нервно поджидали клиентов и их лица покрывались испариной вследствие интоксикации деньгами. Они покупали и продавали доллары прямо на улице без опаски и лишних церемоний, словно торговали картофелем.

Все во мне возмущалось, когда я видел, как эта армия спекулянтов, подобно одноруким бандитам, ведет в пучине народного бедствия беспрерывную торговлю. Сам собой напрашивался вопрос: откуда, черт подери, берутся участники этого несметного числа сделок. Может быть, они обмениваются долларами и песо беспрерывно по кругу, повышая после каждой операции стоимость валюты и пожирая полученную экономию с каждой новой покупкой, как мифический змей, поедающий собственный хвост?

Мне нравится ездить на машине по центру города. Пробираешься сквозь нерегулируемый поток. Правила движения никто не соблюдает. Работающих светофоров нет. Улицы словно ничейная земля. На перекрестках поворачивают храбрецы или те, что едут впереди всех. Выделенные полосы как будто упразднены. Машин с каждым днем все больше. Должно быть, где-то есть стальное чрево, порождающее их без устали. Они устремляются вперед, расталкивая друг друга. Бесчисленными вереницами. Словно корчатся от карнавального веселья, схватившись за бока. Естественная для шизофреников среда обитания.

Прямо на перекрестке с университетом я встретил, кого бы вы думали? Музу. Солнце ударило в глаза. Острейшие лазерные лучи. Поле зрения вмиг сузилось до мутной щелки. И вот в этой полосе света возникла Муза. Я резко затормозил. Водитель ехавшего сзади «доджа» бешено засигналил, но я сделал вид, что не слышу. Тип сдал назад и объехал меня сбоку.

В миг, когда Муза, приблизившись, наклонилась и заглянула в окно, облако поглотило солнце, и затмение миновало. Слепые, обретшие зрение, переживают похожий шок. Я готов был поверить, что Муза медленно спустилась с небес, приняв облик безымянной птицы, последней представительницы вымирающего вида. Открытое улыбчивое лицо. Мокрые после недавно принятой ванны волосы. Необузданно мокрые, как если бы она вынырнула из подземной реки. Без заднего умысла она вплотную подошла к машине, повинуясь порыву любопытства. Ее лицо всего в нескольких сантиметрах от моего. Я ощущал ее запах, бесхитростный аромат, равнодушный и безмятежный, – небрежно нацепленная драгоценность.

– Садись, – пригласил я, – отвезу тебя домой.

Она отказалась. Назвала нелепую отговорку. Дескать, идет в испанскую галерею за покупками. Навязаться сопроводить ее я не решился. Гулять вместе было не к чему. Она ничего обо мне не знала. Не догадывалась, что является Музой и вот уже несколько месяцев живет внутри меня, словно брильянт, который невозможно переварить. Она не представляла, что любое ее движение передавалось мне. Стоило ей моргнуть, как мне жгло глаза, и так сильно, что я моргал в ту же секунду. Она и подумать не могла, что обладает властью надо мной. Посади она меня в цветочный горшок и поставь его в своей комнате, из моих пальцев на радость ей распустились бы розы.

Однако Муза была ко мне безразлична. Она даже не задержалась у машины. Виляя бедрами, направилась по улице Хунин и пошла вдоль беспорядочных верениц менял. Раздалось посвистывание. Она молча продолжала двигаться, не ускоряя и не сбавляя шаг. Ее тело вдруг раздалось и заняло собой все пространство этой заполненной мужчинами улицы, сделавшись как будто даже слишком большим для узкого тротуара. Каравелла, проходящая по тесному каналу.