Леди, которая любила готовить

– Прошу, – Демьян Еремеевич предложил руку. И Василиса ее приняла, а после спохватилась, что, возможно, не следовало бы делать этого, что Марья точно не одобрила бы подобной вольности, и Настасья тоже не одобрила бы, пусть и по иной причине: женщина вполне себе сама ходить способна. Так бы она сказала.

Но ни Марьи, ни Настасьи в вагоне не было.

А Демьян Еремеевич был.

И от него пахло камфорным спиртом, травами и самую малость – целительской магией. Этот едва уловимый, пряный аромат заставил Василису принюхиваться, выискивая малейшие его оттенки.

Вагон-ресторан располагался не так и далеко. Пара узких коридоров и еще более узких мостиков, переступать по которым было страшновато, хотя Василиса и понимала, что поезд стоит, что, даже если бы он ехал, никакой бы опасности не существовало, но вот… она с трудом удерживалась, чтобы не вцепиться в руку Демьяна Еремеевича.

А тот делал вид, что не замечает ее страха, за что Василиса ему была несказанно благодарна.

Пахло съестным.

И запахи эти окружили, привычно успокаивая, отвлекая, заставляя разбираться в них. Вот терпкость бадьяна, довольно агрессивного, и мало кто из поваров рискует пользоваться им. А вот мягкая свежесть мяты, ее, напротив, суют, кажется, всюду, порой изводя совершенно безо всякого смысла, но исключительно по моде.

Горьковатый анис.

И тонкий, едва уловимый флер тимьяна.

Розмариновый букет на мясе, которое пронесли мимо них, заставил Василису обернуться и сглотнуть. Мясо выглядело приготовленным если не идеально, то к тому близко.

[1] Санаторий «Таласса» – один из первых российских санаториев.

[2] В нашей реальности ни один из проектов железной дороги, которая должна была бы связать Крым с Империей, так и не был реализован до революции.

[3] Название вагона первого класса.

[4] Одна из станций железной дороги, которая планировалась Ф.Ф. Баталиным, но так и не была построена.

Глава 6

Демьян чувствовал себя до крайности глупо.

Пора бы уже привыкнуть.

Тот, чьего имени ему так и не сказали, собственное обличье Демьяна примерил легко, и видно было, что не испытывает он ни малейшего неудобства. А вот на себя Демьян со стороны смотрел и удивлялся, неужели он и вправду такой?

Крупноватый.

Неловкий какой-то. И двигается будто урывками, и имеет неприятную привычку замирать, уставившись взглядом куда-то за спину собеседника. И хмурится постоянно. Тот, другой, он ведь неспроста. Он сперва дня два подле Демьяна находился, почитай, неотлучно. Наблюдал. Повторял.

Перенимал.

Копировал столь тщательно, что под конец Демьян сам едва не поверил, что этот вот человек, сидевший напротив, и вправду он сам. Человек был определенно болен и за время болезни исхудал. И добротный, пусть и слегка поношенный костюм из собственных запасов Демьяна откровенно был ему великоват. Мешком повис пиджак, а брюки удерживались единственно на ремне, в котором пришлось для того дырки добивать.

– Может… – робко предложил Демьян себе же, другому, – новый…

– В Петербурге, – отмахнулся он сам. – Старые вещи придают облику достоверности. А нам нужно, чтобы все поверили, что в столицу прибываете именно вы.

Он улыбнулся, чуть кривовато и неловко, будто извиняясь, что вынужден был взять облик, а собственный его оказался каким-то…

Не таким?

Пожалуй.

Обряд прошел обыденно. Правда, после него Демьян почти сутки пластом лежал. И Марк Львович, вызванный в квартиру, долго качал головой, а во взгляде его виделась укоризна – все ж людям надо больше внимания уделять собственному-то здоровью. Впрочем, говорить ничего он не стал, и за это молчание Демьян тоже был ему благодарен.

Никонов появился уже потом, после, и, оценив результат, хмыкнул:

– Это лучше, чем вовсе ничего…

Именно тогда Демьяну подали зеркало, и он понял, что обряд, если и прошел, то вовсе не так, как ожидалось. Отражение было… знакомо.

Лицо гляделось одновременно и чужим, и своим, будто кто-то свыше взялся вдруг переменить привычные черты его, да после передумал, бросив дело на половине.

Подбородок вот тяжеловат получился.

А брови и глаза вовсе не переменились.

Нос стал тоньше и горбинка на нем, бывшая, пожалуй, единственным, кроме дара, явным свидетельством иной, немещанской крови, переменилась. Теперь в ней виделся не этакий намек на высоких предков, а скорее след давнего неудачно сросшегося перелома. Волос посветлел, но опять же неровно, и пегая этакая шевелюра раздражала неимоверно.

Руки стали тоньше и изящней, вот только смотрелось это с прежним массивным телом по меньшей мере нелепо.

– Да, от пляжных костюмов вам лучше воздержаться, – вынес свой вердикт Никонов. – И амулет мы вам дадим, чтоб внимание рассеивать. Раз уж оно так… неудачно вышло. Хотя, конечно, странно, да… странно…

Он обошел Демьяна кругом, потрогал даже, словно желая убедиться, что глаза не обманывают. Покачал головой.

– Должно быть, ваше состояние тому причиной, да…

Состояние не сказать, чтобы сильно изменилось. Огня в себе Демьян не ощущал, как и прежде, но и опустошенности не было, скорее ощущение этакой легкой неправильности, которая никак не исчезала, однако и объяснения, что именно было не так, он не находил.

– Ничего, амулет возьмете, и ладно будет, – решил советник, амулет и выдавший. – Как оно вам? Не мешает?

– Слабое поле я вовсе не ощущаю, – признался Демьян, который, чего греха таить, не удержался, полез эксперименту ставить, пусть и с простыми, слабенькими амулетами, коих в любой приличной квартире дюжина сыщется. – Если ненаправленное. Направленное хуже, но… терпимо.

Целительские, выданные Марком Львовичем, воспринимались особенно неприятно. Ледяные. Колючие. И главное, цепкие донельзя. Сила, в них укрытая, так и норовила впиться в тело, расползтись, да и после долго еще мучила этакими льдинками, которые все не желали таять.

Правда, после становилось легче, но все же само…

– От и ладно. От и замечательно, – Никонов ответу обрадовался, а уж амулетов принес целую шкатулку, этакую, из меди и серебра сплетенную, о семи печатях и замочке прехитром, на крови заговоренном. – Заодно и защитой озаботиться стоит… на всякий случай, так сказать. Да и вовсе негоже человеку вашего статуса путешествовать без всякого рода полезных мелочей.

Мелочей в шкатулке нашлось изрядно. В другой раз Демьян, может, и обрадовался бы этакому богатству, которое нашлось бы куда применить, а теперь же испытал лишь самому ему непонятное раздражение.

С чего бы, спрашивается?

– Вы пока осваивайтесь, – велел советник, оставив шкатулку. – Привыкайте.

К телу Демьян привыкал долго.

К имени…

Его вовсе решили не менять.

– Ни к чему, – Никонов полюбил захаживать вечерами, проверяя, как идет процесс перевоплощения. – У вас, уж простите, нет того опыта, который позволит носить чужое имя, как собственное. Замешкаетесь где ненароком, не отзоветесь, возбудите подозрения ненужные… и мало ли, у кого? А имя у вас распространенное. С отчеством сложнее, но вот… тоже не сказать, чтобы слишком уж редкое. Фамилию же сменим. Шипшиным походите.

Документы выправили быстро.

И паспорт, и регистрационная карточка выглядели настоящими. Впрочем, верно, ими и являлись. Весьма потрепанными, сдобренными парой заломов и жирными пятнами, которые имеют обыкновение возникать на любых бумагах.

– Будете у нас военным в отставке… подполковником, скажем так. Служили ведь?

– Собирался, но не сложилось, – ответил Демьян и сдержался, чтобы не поморщиться. Собственный голос звучал чересчур уж тонко, визгливо даже. Это раздражало неимоверно. Все-то, признаться, раздражало. Колючий волос, который и завиваться вдруг начал.

Шея чересчур уж длинная.

Отражение в зеркале. И главное, собственная невозможность что-либо изменить.

– Ничего, жандармы – тоже люди служилые. Считайте, даже почти врать не придется. А в таком деле чем меньше врешь, тем оно лучше… мы выезжаем завтра. Вас сегодня препроводят на другую квартиру, которую вы, чтоб вы знали, снимаете уже год как, просто бываете на ней редко. Дела семейные требуют присутствия.

…ему оставили папку с новой жизнью, которую предстояло выучить, и пусть сама она не особо отличалась от собственной жизни Демьяна, но вызывала внутри глухое отторжение.

Он ведь…

Не тот. Не такой, как в зеркале.

…и ныне, поймав отражение, – в вагоне первого класса зеркал было едва ли не больше, чем пассажиров – все ж не выдержал, скривился. А после покосился на женщину, что оказалась рядом. Видит ли? А если видит, то что подумает?

Впрочем, Демьян тотчас себя одернул. Какое, собственно, ему дело до нее вот и мыслей ее? И прочих людей? Нет, Никонов велел вести себя обыкновенно.

– Гуляйте. Кушайте мороженое. В синему загляните. Может, встретите кого… не знаю, как ваш Марк Львович, а вот мой целитель утверждает, что нет ничего более полезного для мужского здоровья, чем курортный роман.

Романов заводить Демьян не собирался.

Да и вообще…

Беспокойно было.

Его двойник отправился в Петербург третьего дня. А в утреннем выпуске написали о взрыве близ Борисовой Гривы, что повредил рельсы. Совпадение? Или… и как знать, удалось ли покушение?

Хотя…

Нет. Никак. Если бы удалось, его, Демьяна, отыскали бы. А потому надобно набраться терпения и играть собственную нехитрую роль. Благо, вот и зрители имеются.

Зрительница.

Впрочем, пока она с большим интересом меню изучает, нежели Демьяна. Симпатичная. Не сказать, чтобы вовсе красавица, скорее из тех, кого принято называть миловидными. Личико округлое. Волос темный, с легкою рыжиной на макушке, которая появляется, если долго под солнцем гулять да без шляпки. И косу заплела.

Кто из современных барышень косы плетет?

Они все-то больше по стрижкам, одна другой короче, того и гляди недалеки времена, когда и вовсе девку от парня отличить невозможно будет. А эта… губы пухлые. Глаза раскосые, и в этом, как и в необычайной смуглости кожи, чувствуется иная кровь.

Вот и зачем, спрашивается, ему это приключение?

Хотя… девица явно не из тех, которые готовы воспользоваться случайным знакомством, переводя его в неслучайное с далеко идущими и большею частью матримониальными целями. Скорее уж ищет она того же, что и сам Демьян, – спокойствия.

…а неспокойно.

То ли ранение сказывается, то ли просто страх смерти, которого он, как любой живой человек, не чужд. И лезет вот в голову всякое, навроде того, что план статского советника, безусловно, хорош, однако же вдруг да не сработает.

Вдруг обман их ни для кого-то обманом не является?

Не след полагать, что освободители глупы.

И сочувствуют им многие, до странности многие. И люди же приличные, образованные, а поди ж ты… и как знать, не отыщется ли такой сочувствующий средь Никоновых людей? И не шепнет ли словечко-другое, а там…

– Простите, задумалась, – женщина убрала полупрозрачную прядку за ухо и робко улыбнулась.

А не она ли?

…в прошлом году, помнится, тоже одну судили, хрупкую да нежную, хорошего рода, слушательницу консерватории по классу рояля, застрелившую Максимовского, а следом и само Главное тюремное управление едва не подорвавшую[1].

Демьян потряс головой. Этак он и собственную тень в заговоре подозревать начнет.

– Я, кажется, тоже. Немного.

– Место… наверное, располагает, – она легко пожала плечами.

Брат?

Тот, который ее провожал. Демьян его неплохо разглядел. Высокий. Статный. Светловолосый. И непохожи они настолько, что поневоле возникают сомнения в этаком родстве. Но высказать их? С какой стати?

– Вам нравится?

Ресторация была роскошна. Пожалуй, куда как роскошнее всех, в которых Демьяну случалось бывать, если только не по служебной надобности.

Красное дерево.

И серебро.

Треклятые зеркала, в которые ему не хотелось смотреться, но и избежать взглядов не получалось, и казалось, что собственные Демьяна отражения за ним следят.

– Пожалуй, что да. Хотя… моя сестра сказала бы, что, за неимением лучшего, следует удовлетвориться тем, что есть.

Ей шла улыбка.

Легкая, слегка лукавая.

– У вас еще и сестра имеется?

– Две.

– Большая семья.

Она пожала плечами и легким взмахом руки подозвала официанта. А ведь не из простых. И чина не назвала, но все одно видно, что не из простых. Платье по моде, хотя, конечно, сам Демьян не больно-то в дамских модах разбирается, но, помнится, у квартирной его хозяйки нечто подобное, прямое, что труба, появилось недавно. А уж она-то за модами следит пристальнейше. Правда, то ее платье, пусть и шитое из богатой ткани, казалось мешок мешком, а на Василисе, пожалуй, что сидело. Хотя все одно мешком.

– Большая, – согласилась она, сделавши заказ. – Порой… от этого устаешь. А вы…

– Братьев у меня нет. А сестра давно замужем.

Он замялся, не в силах вспомнить, что же там было написано о новой его биографии, и были ли вовсе упомянуты хоть какие-то родственники. А ведь казалось, наизусть выучил.

– Племянников трое, – так и не вспомнив, Демьян решил, что лучше будет говорить правду. – И племянница…

…которая скоро совсем заневестится, что ввергает сестрицу в ужас, ибо сундук с приданым еще не готов, да и вовсе по нынешним временам одного сундука мало. А старшенький из племянников и вовсе жениться вздумал, правда, невесту выбрал сам, чем вновь же возмутил сестрицу до глубины души, потому как что-то там с этою невестой было неладно. То ли нехороша она была, то ли, наоборот, чересчур уж хороша. Демьян, честно говоря, так и не понял. Но на всякий случай пообещался приехать, если свадьба все же состоится.

– И у меня племянники. Двое. Пока двое, – она вновь улыбнулась и кивнула на меню. – Вы были, кажется, голодны.

Был. Вот только… цены в этой ресторации как-то чувство голода унимали. Оно, конечно, Демьян не был беден, да и статский советник от щедрот то ли своих, то ли государственных пять тысяч выделил во поддержание должного образа. Но тратить их на ресторацию было как-то… неудобно.

– Весьма советую консоме из рябчиков, – сказала она.

За семьдесят пять копеек?

– Стерляди паровые… боюсь, будут не той свежести. Рыбу все же надо готовить, когда гости едят суп, а здесь это невозможно. А вот филей с трюфелями должен быть неплох.

– Думаете?

– Я люблю готовить, – сказала она и слегка покраснела, словно в этой ее любви было что-то в высшей степени неприличное.

– А на десерт?

– Ореховое парфэ или пломбир. К сожалению, сложно сказать, что удастся лучше… пломбир, насколько знаю, берут уже готовым. И если заказывали в приличном месте, то будет вкусно. А вот парфэ главное не переморозить.

Она вновь отбросила прядку, которой за ухом не сиделось. Эта прядка все норовила упасть на лицо, его перечеркивая. И Демьян поспешно отвел взгляд. Вдруг да не так поймут? С девицами никогда-то не угадаешь, что им в головы прехорошенькие взбредет.

Меж тем раздался протяжный гудок, предупреждая, что стоянка, сколь бы долго ни продолжалась она, все же подошла к концу.

[1] Речь о Евстолии Рогозинниковой, арестованной за участие в покушении на Столыпина. Она притворилась душевно больной, чтобы после с помощью мужа сбежать из больницы. А спустя неделю после побега явилась на личный прием к начальнику Главного тюремного управления Максимовскому и выстрелила ему в лицо. В платье Евстолия напихала динамита, но подрывать себя, как планировалось, не стала.

Глава 7

Обед проходил в неловком молчании. Василиса совершенно не представляла, о чем следует говорить. И Марья бы, конечно, разозлилась, потому как уж она точно не стала бы теряться в присутствии мужчины, пусть и довольно странного.

А тема?

О чем говорят приличные девушки из благородных семейств? О погоде. О театре. Или вот еще о книгах можно. Василиса дважды собиралась, но… ее спутник выглядел столь задумчивым и сосредоточенным, что она так и не решилась.

В конце концов, ее ведь не обязаны разговорами развлекать. И вообще ничего не обязаны. И… поезд тронулся, дрогнул столик, зазвенели бокалы, коснувшись друг друга сияющими боками. А Демьян Еремеевич вздрогнул и очнулся.

– Извините, – сказал он, в который уж раз. – Филей и вправду хорош.

– Вот только трюфелей здесь нет, – Василиса выдохнула. О еде тоже говорить было можно. Впрочем, та же Настасья утверждала, что запретных тем вовсе не существует, что все это – глупости прошлого, с которыми следует бороться найрешительнейшим образом. А Марья, услышав этакое, поджимала губы и слегка хмурилась. Самую малость.

Но в отличие от Марьиного супруга, Настасья этакой малости не замечала. Или замечать не хотела.

И Василису наверняка одобрит.

Может, даже вновь позовет к себе, в Париж. Или она уже не в Париже? И придется придумывать достойную причину, чтобы не ехать. Или все ж поехать? Посмотреть? Хотя… Настасья заговорит про образование и университет, а в университет Василисе хотелось еще меньше, чем замуж.

– Думаете?

– Трюфельное масло. Оно дешевле. И вкус дает схожий весьма, – Василиса сложила вилку и нож, и руки убрала. – Но самих трюфелей я ни кусочка не нашла…

– А по цене будто только их и ели.

Он проворчал это и тут же спохватился.

– Не подумайте, я…

– У меня есть деньги, – поспешила сказать Василиса.

– Нисколько не сомневаюсь. Но все же позвольте оплатить счет. Или вы из этих… которые… полагают, что женщине никак нельзя позволять… ну… – он явно смутился, не зная, как завершить фразу. И рукой взмахнул, а поезд покачнулся, и рукав задел за край высокого стакана, опрокидывая его на пол. Потекла лужа, расплылась, впитываясь в ковер.

– Извините, – вздохнул Демьян, хоть бы беды в том не было никакой. Ковры наверняка зачарованы, вон, темное пятно почти исчезло, а половой, появившийся будто из ниоткуда, стакан убрал. Спустя мгновенье на столе появился новый, столь же высокий, как прежний. – Порой я неловок.

– Я тоже, – Василиса отлично понимала нынешние его чувства.

Ее платье, которое имело несчастье пострадать от вишневого пунша, в отличие от ковра зачаровано не было. Да и людей в гостиной собралось куда больше, чем в ресторации, где ныне никому-то до Демьяна Еремеевича с его неловкостью дела нет. А вот на Василису смотрели все.

Неприятный был случай.

И Марья, пусть ничего не сказала, но…

– Бывает, – она ободряюще улыбнулась. – И нет, я не из суфражисток. Да и вовсе… даже моя сестра, которая воистину суфражистка, полагает, что порой они чересчур уж… активны.

Парфэ оказалось весьма неплохим, вот только вновь же вместо ванили использовали новомодный ванилин, который, пусть и обладал весьма схожим ароматом, но тот был каким-то слишком уж ярким, не столько оттеняющим истинный вкус сливок, сколько напрочь его перебивающим.

Хорошо, что Василиса не поленилась и потратила время, упаковывая приправы. Александр, конечно, ворчал, что она тратит время на пустое, но как знать, удастся ли ей в Гезлёве настоящую ваниль купить? И будет ли она свежею, или же, как часто водится, пересушенной и утратившей часть волшебства? А корица? Сколько ее портится лишь оттого, что в лавках ленятся разобрать ящики, разложить хрупкие палочки по отдельным пакетам, убрать их в защищенную от сырости зону…

Мысли свернули не туда.

А на нее смотрят, верно, ожидая продолжения беседы.

– Сестры у меня очень… разные. Марья живет здесь. Она замуж вышла. Давно. И детей у нее двое… мои племянники. И она княжна. Муж ее обожает. И не только он. Марью обожают все. Она красивая.

Только не в красоте ведь дело. Точнее не в одной красоте. И как рассказать, что даже у Василисы, к сестрициной магии привыкшей, сердце сбивается, когда Марья вплывает в комнату. Что вокруг нее-то, словно вокруг единственного солнца, собираются все, будь то капризные старухи, что с превеликим удовольствием в каждом ищут недостатки, но в Марье не находят, что совсем юные барышни, взирающие на Марью с восторгом. А о мужчинах и говорить не приходится.

– А Настасья уехала. Давно уже. Она училась, но потом поняла, что здесь, в Империи, женщин долго всерьез воспринимать не станут. Она так сказала, – Василиса аккуратно доела парфэ, хотя привкус ванилина сделался до крайности навязчив. И даже ледяная вода с лимонным соком от него не избавили. – Ей предложили работу во французской лаборатории, при тамошнем университете. Она согласилась и вполне довольна. Изучает теперь способности некоторых веществ к накоплению магических эманаций. Или к передаче? Я совершенно ничего в науке не смыслю.

– А брат?

– Учится. В Высшем имени Его императорского Величества Николая I Дворянском Институте. Пока лишь первый общий курс завершил и теперь спорит с Марьей куда дальше идти. Она его в боевики отправляет, но у Сашки талант. Из него чудный артефактор получится. Если, конечно, сумеет настоять на своем. Но с Марьей это сложно… знаете, как бывает? Она и слушает вроде, а все равно не слышит. И если решает сделать по-своему, то и делает. Только и Сашенька, пусть и младшенький, а все одно упрямый до невозможности… точь-в-точь, как она. Правда, оба в том ни за что не признаются.

– Вы их любите, – сказал Демьян Еремеевич. А вот он к парфэ не притронулся. Сладкого не любит?

– Да. Это странно?

– Нет. Отнюдь. Просто… что-то сегодня я постоянно попадаю в неловкие ситуации, – он усмехнулся.

– Не только вы.

И Ляля, которая должна бы встретить Василису в Евпатории, непременно углядела бы в этаком совпадении перст судьбы. А потом стала бы шептать, что к господину надобно приглядеться. Что господин этот неспроста появился на жизненном пути Василисы, что и возраста он самого подходящего, не молодой, но и не старый. Собой, пусть не особо красив, но и не страшен.

Солиден, если по одежонке судить.

Воспитан.

С образованием небось. И ей ли, старой деве, перебираться. Коль судьба по доброте своей кавалера сует, то хватать его надо обеими руками и держать покрепче. Василиса представила, как хватает бедолагу и, преодолевая сопротивление, волочет к ближайшей церкви, приговаривая, что судьбе оно виднее… и с трудом сдержала улыбку.

Не сдержала все-таки.

И ей улыбнулись в ответ.

А в купе прибавилось людей. Подле пухлого господина писателя, который, уставши от газет – на коленях его появилась целая стопка – придремал, появилась девица того неопределенного возраста, который у некоторых особ начинается после восемнадцати и продолжался до самой старости. Серое платье строгого кроя, украшенное лишь узкой полоской кружева по воротничку, лишь подчеркивало до крайности болезненный вид девицы. Сама она была бледна, а вот щеки полыхали тем чахоточным румянцем, который заставил Нюсю поменяться местом с матушкой.

Напротив девицы устроился молодой человек совсем иного толку. Василиса сполна оценила и костюм его, того насыщенного темно-зеленого колеру с шелковым отливом, который говорил о магической трансформации ткани. Сияли каменьями крупные, пожалуй, даже чересчур крупные запонки, блистал алым цветом рубин в булавке для галстука. Поблескивали перстни на пальцах. А в руках молодой человек держал часы величиной с кулак. Причем поворачивал он их то в одну, то в другую сторону, чтоб уж точно все присутствующие оценили.

Нюся оценила.

И часы. И костюм. И зачесанные гладко, сдобренные бриллиантином и посыпанные золотой пылью волосы. Она подтянулась, села ровненько, сложивши ручки на коленях, и даже потупилась.

Демьяну тип категорически не понравился.

Чуялось в нем что-то до крайности фальшивое. В той вот поспешности, с которой он вскочил, приветствуя даму. В разноцветье слов. С ходу комплиментами осыпал, к ручке приник и еще глядел так, снизу вверх, с восторгом.

С чего бы?

А когда Василиса ручку забрала и даже за спину спрятала, заговорил. И говорил, говорил…

– А еще у меня имение имеется, – голос его оказался приятен, этакий бархатистый баритон, от которого и донельзя разумные женщины этот самый разум вдруг утрачивают. – От матушки осталось. Тысяча десятин земли…

– Прелесть какая! – воскликнула Нюся и матушку в бок подтолкнула, а вот так не спешила радоваться, напротив, разглядывала блондинчика исподволь, явно не испытывая к нему, столь прекрасному, доверия.

– И что выращиваете? – спавший господин вдруг проснулся.

– Так всего. Овес там. Не знаю, чего еще растят… у меня этим управляющий занимается. Еще тот пройдоха. За этакими глаз да глаз нужен. Только где уж за всеми уследить? Дел-то полно… и на завод надобно заглянуть. И по своим ресторациям пройтись…

Он покосился на Василису, которая сидела тихо, и не понять было, слушает она или нет.

– У меня их три.

Сказал и вновь замолчал.

– А еще мануфактура есть. Прядильная. Вот.

– Это какая же? – Ефимия Гавриловна достала из рукава кружевной платочек, которым аккуратно вытерла и без того чистые пальцы.