Бесстрашная

Мир жил, пробуждался от ночной дремы, и не было никакого чудовища, мусорной ямы или вора в черных одеждах. От столкновения с ночным посыльным накануне ночью не осталось ни одного напоминания, только зернистая гравюра, подоткнутая под раму зеркала.

В комнате еще горела лампа, и тусклое сияние растворилось в ярком утреннем свете. Спустив босые ноги на ледяной деревянный пол, я потянулась, чтобы потушить ночник, но заметила, что на столике пульсирует красными всполохами магический вестник[4], выданный мне в конторе вместе с гравиратом.

Я потерла пересеченную трещиной слюдяную пластину устройства, и кончики пальцев ударило заметным магическим разрядом, словно намекавшим, что отправлявший послание человек находился в страшном раздражении, не сказать гневе.

– Войнич!!! – разрезал тишину спальни визгливый вопль шефа «Уличных хроник», и в голове, словно живая, промелькнула картинка плюющегося от гнева потрепанного жизнью редактора. – Как ты думаешь, какой новостью сегодня заполнятся все щиты города? Правильно! Новость о романе Жулиты и Чеслава Конопки, и только мы расскажем о королевской цветочной ярмарке! А знаешь почему?..

Как газетчики прознали про мою новость, если я сама только вчера впервые сумела застукать голубков за известным занятием?!

Под вопли возмущенного шефа я соскочила с кровати и принялась спешно собираться, мысленно представляя толпу газетчиков, штурмующих особняк актерки… а я – не в гуще событий!

Сжимая под мышкой позвякивающую магическими устройствами торбу, я выскочила из спальни и пронеслась мимо кухни, представлявшей собой островок мирового спокойствия. За кухонным столом с выскобленной столешницей, читая манускрипт по мужским болезням, вкушал утренний кофей отец. При виде меня родитель изогнул брови и протянул крошечную фарфоровую чашечку:

– Завтрак?

Он являлся счастливым обладателем богатого телосложения и огромных ручищ, больше подходивших костолому, нежели потомственному травнику, а потому хрупкую кружечку держал двумя пальцами, кокетливо оттопыривая мизинец.

Не долго думая, я бросилась к чашке, одним глотком опрокинула в себя горький напиток и обтерла рукой губы. От таких манер моего бывшего учителя этикета из Института благородных девиц, наверное, хватил бы удар. Вот бы мне получился подарок!

– Все! – Я чмокнула отца в густо надушенную благовонием щеку. – Опаздываю!

– Дорогая, – сдержанно произнес папа, – я, конечно, не берусь утверждать, но мне кажется, ты кое-что забыла.

– Что? – Я помедлила и для порядка потрясла сумкой, проверяя, на месте ли гравират. – Вроде все взяла.

– Ты забыла надеть штаны.

Опешив, я осторожно опустила голову и с изумлением обнаружила голые ноги, жалко, словно в стакане, торчащие из широких голенищ кожаных сапог.

– Эм?

– Да… – кивнул родитель и подлил себе густого напитка из высокого медного кофейника.

Наверное, если бы отец не держал аптекарскую лавку на первом этаже нашего особняка, виновницу неистребимого запаха лекарственных снадобий, то точно бы открыл собственную едальню, где подавал обожаемый им кенерийский кофей и засахаренные цукаты. Тогда, возможно, моя одежда пахла бы густым терпким ароматом кофейных зерен, а не бальзамом «Тысяча и одна трава».

– Пожалуй, натяну порты, – пробормотала я.

– Было бы неплохо, – согласился он.

С независимым видом я попыталась повесить на плечо сумку и едва успела ее поймать, ловко подставив коленки, ведь после вчерашней встречи с вором лямка была порвана.

– И возьму другую сумку.

Сдув падающую на глаза челку, я горделиво прошлепала обратно в спальню, где резво натянула узкие кожаные штаны, побросала вещи из одной матерчатой сумки – в другую и выскочила в коридор. Оценив мой облагороженный портками вид, отец почесал густую бороду и заметил:

– В штанах ты выглядишь приличнее, чем без них.

– Благодарю.

Не заботясь о том, что нимам надлежало ходить медленно, высоко задрав подбородок и выпрямив спину, я пронеслась по Кривому переулку и едва не пропустила нужный омнибус[5].

Актерка Жулита жила на Королевском холме, где находились резиденции гнездинской знати, и путь к ее дому лежал по выложенной гладкой брусчаткой дороге, круто поднимавшейся в горку. Пока я добралась до нужной улицы, нешуточно выдохлась. В боку закололо, а рубаха на спине – взмокла.

Особняк с изящным крыльцом и черепичной крышей осаждала разномастная толпа газетчиков. Если бы на воротах не стояли угрюмые стражи, то наверняка охотники за сплетнями давно бы стучались в узкие окна с белыми рамами и сбивали с подоконников пустые цветочные ящики, по всей видимости, буйно цветшие летом.

– Откуда ж вас столько набежало-то? – Я с тоской огляделась вокруг. Складывалось ощущение, что коллеги по газетному цеху приготовились к долгой осаде.

Особняк выглядел неживым. Оставалось разве что вернуться ночью, когда в комнатах зажгут магические лампы, и попытаться сделать пару гравюрных оттисков в озаренных окнах. Я на глазок оценила высоту забора с острыми пиками на вершинах прутьев, и желание перелезать на территорию особняка под покровом темноты мигом пошло на убыль. Очень не хотелось насадить саму себя на кованое жало.

– Нима Войнич, что-то ты сегодня припозднилась, – отвлек меня от размышлений гнусавенький голос Пиотра Кравчика, газетчика из «Вестей Гнездича».

С елейной улыбкой на устах я повернулась к худосочному типу с изъеденным оспой лицом.

– Суним Кравчик, давно не виделись.

И не видеть бы тебя еще столько же, змеюка подколодная!

За его плечом маячил помощник, мальчишка лет семнадцати с гравиратом на плече. Пиотра я не любила даже не за самомнение и не за личные карточки с гербом «Вестей Гнездича» на лицевой стороне, а за личного школяра.

– Вот скажи, Катарина, – обнажая потемневшие от жевательного табака зубы, улыбнулся Пиотр, – как ты выживаешь в нашем ремесле, если все время оказываешься последней? Хочешь совершенно бесплатный совет?

– Суним Кравчик, вы обычно столько советов даете… Не боитесь, что придется подвинуться на тепленьком местечке, если ими кто-нибудь воспользуется? – недвусмысленно намекнула я, чтобы он закрыл рот.

Пиотр действительно закрыл рот, да так, что щелкнули зубы.

– Снимай окна, и поехали отсюда, – не сводя с меня уничижительного взгляда, рыкнул он помощнику.

– Так мы же только приехали… – слабенько воспротивился тот, и у меня вырвался издевательский смешок. Пиотр злобно зыркнул в сторону мальчишки. Бедняга мгновенно принялся расчехлять гравират с кожаной гармошкой мехов и большим объективом.

– Подвиньтесь, нима Войнич, – с официозом велел Кравчик и махнул рукой. – Вы нам вид загораживаете.

И тут из-за поворота показался закрытый экипаж без опознавательных гербов, запряженный ходкой лошадкой. Заставляя народ расступиться, карета проехала к особняку, и газетчики взбурлили, пытаясь угадать, кто же прятался за кожаными занавесками. Стражи открыли ворота. Неизвестный визитер беспрепятственно въехал во двор.

– Как только выйдет, снимай! – рявкнул Пиотр своему помощнику, когда дверца кареты отворилась.

Пока высокий суним в дорогом плаще спускался с подножки, улица заполнилась щелчками гравиратов. С безразличным видом мужчина повернулся к толпе, и через объектив я разглядела известного на весь город судебного заступника Кастана Стомму, обладателя ледяных серых глаз, породистого лица и старшего брата-мэра.

С разочарованным видом народ принялся чехлить гравираты, ведь печатать портреты Стоммы-младшего решился бы лишь отчаянный смельчак или откровенный кретин. Последний газетный лист, написавший сплетню о его предположительном романе с третьей принцессой Алмерии, оказался втянутым в долгое судебное разбирательство и в итоге с центральных переулков переселился на новостные щиты, стоявшие за городскими стенами.

Пусть «Уличные хроники» печатались на желтой бумаге[6] да и вывешивались на небольших рыночных площадях, где публика знала грамоту через одного, но гравюра судебного заступника, пускай и самого желанного холостяка Гнездича, точно не стоила последующих тяжб.

– Расходитесь, господа, – громко произнес он притихшей толпе, и некоторые газетчики принялись собирать вещи.

Удовлетворившись произведенным эффектом, Кастан твердой походкой направился к крыльцу, но вдруг помедлил. Снова повернувшись к улице, он обвел нас, газетчиков, долгим взглядом, а потом вдруг уставился прямо на меня. Некоторое время мы разглядывали друг друга с безопасного расстояния, а потом судебный заступник махнул рукой, точно приглашая меня составить ему компанию. Не понимая, чего он хочет, я пару раз хлопнула ресницами.

– Вы! – определенно указал он рукой, затянутой в перчатку. – Шустро идите сюда!

Народ опешил. Впрочем, я тоже и на всякий случай ткнула пальцем себе в грудь, уточняя, не ошибся ли суним Стомма адресом.

– Разве вы приехали не за интервью?

– А?!

Даже на расстоянии мне удалось разглядеть, как брови мужчины недоуменно изогнулись. В моей голове галопом заскакали лихорадочные мысли. Соблазн получить уникальные оттиски был огромным… как и опасения оказаться разоблаченной. Очень живо вспоминалось, с каким непритворным изумлением меня, кубарем вывалившуюся из шкафа, разглядывала полуобнаженная актерка.

– Суним Стомма! Я представляю «Вести Гнездича»! – воспользовавшись моментом, завопил, как бешеный, Пиотр.

– Так вы идете? – с нетерпением в голосе подогнал меня Кастан.

– Надеюсь, суним Кравчик, вы достаточно согрели для меня свое место? – пробормотала я и, толкнув нахально встрявшего конкурента, ринулась к воротам.

Ощущая волну всеобщей ненависти, я прошмыгнула сквозь приоткрытые стражами кованые створки и нагнала судебного заступника.

– Никогда не видел столь застенчивой газетчицы, – буркнул он недовольно.

– Почему вы выбрали меня? – полюбопытствовала я.

– У вас честные глаза.

Ошалелая от происходящего горничная проводила нас в роскошный будуар, где в компании импресарио Савушки страдала театральная звезда. В комнате тяжело пахло розовым благовонием и старой пудрой. Осторожно отодвигая пальцем закрытые портьеры, усач в желтом камзоле, делавшем его похожим на пузатую канарейку, украдкой подглядывал за толпой на улице.

При нашем появлении Жулита вскрикнула:

– Кастан, спасите мою жизнь!

Она явно переигрывала и выглядела до нелепости больной, но сунима Стомму, похоже, совершенно не волновало поведение клиентов, пока они платили золотые. Он был абсолютно непроницаем к наигранным слезам.

– Слышал, что они прислали письмо с просьбой не приезжать на вечерний спектакль? – Он плеснул из графина в стакан воды и заменил бокал с алкоголем в руках актерки.

– Они посмели дать мне от ворот поворот! – Жулита сделала пару больших глотков, даже не осознав, что пьет простую воду. – Представляете? Им не понравилось, что я невинно беседовала с поклонником своего таланта в гримерной комнате. Сказали, что это непристойно!

Конечно, невинно… Я едва слышно хмыкнула, чем невольно привлекла к себе всеобщее внимание.

– Помощница иллюзиониста? – нахмурилась Жулита.

В комнате наступила настороженная тишина. Я оцепенела.

Актерка поднялась и приблизилась ко мне. От нее сильно пахло алкоголем.

– Это ведь ты вчера выпала из волшебного шкафа?

Я покосилась на Кастана Стомму. На лице того мелькнуло такое выражение, будто он раз и навсегда решил, что у его знаменитой клиентки от распутства съехала крыша.

– Газетчица Войнич, – не растерялась я и ловким жестом сунула под нос девице личную карточку. – «Уличные хроники». Суним Сто…

– Ты притащил сюда одну из них?! – взвизгнула театральная звезда и указала пальцем в зашторенное окно.

– Вы же хотите вернуться на подмостки? – спокойно уточнил судебный заступник.

Прима переглянулась с импресарио и неуверенно кивнула.

– Нима Войнич – ваш пропуск обратно в театр. Расскажите городу о том, какое ужасное недоразумение произошло вчера вечером, а милая Катарина поможет людям узнать о нем, – предложил Кастан.

Последовала очередная пауза.

– Дорогуша, слова твоего судебного заступника кажутся логичными… – попытался вставить осторожное слово Савушка и нервическим жестом обтер рот.

– Заткнись ты! – Жулита махнула рукой. – Я думаю!

Она действительно напряженно думала и грызла ноготь.

– Но ведь «Уличные хроники» даже у центральных ворот не вывешивают, – после долгого молчания изрекла актерка.

– Зато на рыночных площадях нас просто обожают, – вставила я, вытаскивая из сумки видавший виды гравират. – Откройте шторы и поверните кресло к свету.

Импресарио немедленно рванул портьеры, позволяя солнечным лучам ворваться в душное полутемное царство.

– Почему мне эта штука кажется такой знакомой? – пробормотала актерка и, плюхнувшись в кресло, приняла образ оболганной невинности…

Когда интервью закончилось, я проверила пластинки с гравировкой на свет. Оттиски получились отличные, четкие, крупные, хоть сейчас вывешивай портреты раскаявшейся Жулиты на новостные щиты. Во время интервью она плакала с такой искренностью, что вызвала бы сочувствие даже у столетнего сухаря.

– «Молнию» и колонку выпустят завтра утром, – объявила я, убирая пластины в деревянный ящичек.

Актерка слабо махнула рукой.

– Если вы закончили, то я отвезу вас в контору, – предложил Кастан Стомма.

– Я лучше своим ходом.

Становилось не по себе от мысли, что проницательный судебный заступник сложил воедино комбинацию из газетчицы с честными глазами, волшебного шкафа и утреннего скандала.

– Я отвезу вас. – Мы на мгновение встретились глазами, и стало ясно, что он действительно хотел бы задать пару неприятных вопросов.

– Ну, раз нам по пути… – вынужденно согласилась я.

У Кастана Стоммы оказалась самая удобная карета, в какой мне приходилось ездить за всю сознательную жизнь, с мягкими кожаными сиденьями и потолком, затянутым натуральной замшей. Она не билась по брусчатке в предсмертных конвульсиях, подобно наемным кебам, а мягко покачивалась на рессорах. Выезжая со двора, я немного отодвинула кожаную занавеску и глянула на газетчиков, провожавших экипаж недобрыми взглядами.

– Катарина Войнич, газетный лист «Уличные хроники», – произнес Кастан, привлекая мое внимание.

– Простите?

Он продемонстрировал мою личную карточку с гербом «Уличных хроник» в уголке, врученную мною Жулите.

– Давно вы в ремесле?

– Около трех лет, – копируя светский тон собеседника, ответила я.

– Чем занимались прежде?

– Училась игре на клавесинах и заграничным языкам в Институте благородных девиц.

– Почему не доучились? – От ледяных глаз судебного заступника, наверное, замерзла бы вода в стакане.

– Видимо, оказалась не столь благородной, как требовали правила, – отозвалась я. – О чем вы хотели поговорить?

Губы Кастана тронула усмешка, едва заметная, как будто только дрогнул уголок губ, но аристократическое лицо немыслимым образом приобрело столько мужской привлекательности, что, наверное, у монашки екнуло бы сердце. Не зря за Стоммой-младшим ходила слава сердцееда.

– Могу я называть вас Катарина?

Я кивнула.

– Так вот, Катарина, хочу прояснить одну вещь, чтобы просто понимать, что мы оба верно расцениваем ситуацию.

Изображая живейший интерес, я изогнула брови.

– Завтра утром «Уличные хроники» расскажут слезливую историю о несправедливо оговоренной ниме актерке, которая очень хочет вернуться на сцену. Иначе я вас засужу.

– Конечно, никакой самодеятельности, – согласно кивнула я. – Но есть одна проблема.

– Какая же?

– Вдруг суниму Стомме не понравится заголовок?

– Тогда я засужу не только газетный лист, но и вас лично.

– Может, сразу выберем название для колонки? – без иронии предложила я. – А то страх перед судом начисто лишает меня воображения.

В лице Кастана на мгновение мелькнуло странное выражение, а потом он расхохотался. Отворачиваясь, я пробормотала:

– Вот теперь вы меня точно испугали.

В «Жирной утке» набилась толпа народа. За окном стемнело, и помещение, озаренное лишь тусклыми масляными лампами, утопало в полумраке и глубоких тенях. Духота пахла дешевым элем, и с каждым часом, проведенным за длинным добротным столом в компании спиртного, газетчики говорили все громче.

– За завтрашний день! – в очередной раз провозгласил шеф и поднял тяжелую кружку с солодовым напитком. После того как утренний номер «Уличных хроник» с интервью заплаканной Жулиты ушел в печать, контора вздохнула с облегчением. Отчего-то все были уверены, что завтра утром я проснусь знаменитой, а газетный лист заслуженно переместится с рыночных площадей в центральные переулки.

А мне, измотанной бессонной ночью и долгим днем, хотелось просто заснуть. Сидя за общим столом, я подпирала щеку рукой и клевала носом, хотя не сделала ни глотка эля.

– Уйдешь ты теперь от нас, Катарина, – с мрачной решимостью пророчил шеф. – Сбежишь в «Вести Гнездича».

– Куда я денусь, шеф? Не уйду! А если еще помощника личного дадите, так буду вас до самой отставки мучить, – зевнула я и с тоской оглянулась к большим настенным часам, не представляя, как сбежать хотя бы с затянувшегося веселья.

Со второго этажа, где располагались комнаты для постоя и закрытые трапезные, по деревянной лестнице спустилось несколько человек. Неожиданно среди прочих я узнала Пиотра Кравчика. Наши взгляды встретились, и вдруг на нервическом лице газетчика мелькнула нехорошая ухмылка. Он вышел за дверь, а у меня окончательно отпало желание праздновать. Под благовидным предлогом я сбежала из едальни.

– Не смей завтра опаздывать! – проводил меня полупьяным замечанием шеф.

– Приду тютелька в тютельку!

– Не надо в тютельку! Надо в восемь! – отрезало хмельное руководство.

– Про помощника я серьезно! – на всякий случай напомнила я. Вдруг пообещают?

Небо было беззвездным, а воздух – ледяным. Холодный ветер звенел в маковках фонарных столбов, тревожил худенькие огоньки уличного освещения. Улицы опустели, в будках мерзли ночные постовые. И я бы обязательно добралась до омнибусной станции без приключений, если бы на Горбатом мосту, какой в народе прозвали «мостом самоубийц», не заметила худенькую девушку, с пугающей смелостью забравшуюся на парапет.

В панике я покрутила головой, надеясь позвать кого-нибудь на помощь, но, как назло, вокруг не было ни души. Девица вытянулась в струнку, расставила руки, словно приготовилась взмахнуть ими, как крыльями. Злой ветер рванул подол платья, обрисовал контуры тела: ноги, талию, грудь.

Внизу плескались черные ледяные воды Вислы.

– Стой!!! – заорала я как чокнутая и сорвалась с места. – Нима, стой где стоишь!!

Тяжело дыша, я подскочила к самоубийце и, к собственному изумлению, узнала актерку Жулиту.

– Нима Жулита! Меня зовут Катарина Войнич, я сегодня с утра к вам приходила с судебным заступником Кастаном-как-его-там-фамилия!

Она не слышала меня, точно в трансе смотрела в беззвездное небо пустыми глазами, не замечала, что стоит на самом краешке парапета. Один неверный шаг – и под ногами разверзнется ледяная Висла с неровным, илистым дном.

Забравшись на каменную ступеньку, я протянула трясущуюся руку.

– Хватайтесь, нима! Отставка из театра – не повод топиться. Знаете, сколько в королевстве театров, где вы еще не выступали? На полжизни хватит…

Злой порыв ветра заставил девушку пошатнуться.

– Держись!

Ловко изогнувшись, я вцепилась в самоубийцу и со всей силы сдернула с парапета. Вместе мы шибанулись о мостовую. От сильного удара в плече что-то нехорошо хрустнуло, а из глаз посыпались звездочки.

Жулита слабо пошевелилась, потом села. Она диковато огляделась вокруг, точно сомнамбула, заснувший в теплой постели, но неожиданно обнаруживший себя посреди холодной улицы.

– Нима, вы очнулись? – потирая ушибленное плечо, промычала я.

Она пару раз моргнула, видимо, пытаясь собраться с мыслями. Дотронулась до рассеченной брови, с недоумением посмотрела на испачканные кровью пальцы, а потом пролепетала с полубезумным видом:

– Пожалуйста, помогите! Он хочет меня убить!

II. Охотники и жертвы

– Я понимаю, раньше ты домой притаскивала раненых собак… но актерок? – пробормотал отец, наливая успокоительный отвар из ковшика в кружку. Снадобье окрасило стенки посудины темным налетом.

– Я чувствую ответственность за нее… – тихонечко отозвалась я и добавила, не желая вдаваться в подробности: – Кое за что.

Пытаясь проверить, не услышала ли гостья перешептывания, мы одновременно оглянулись к столу, где, понурившись, сидела растрепанная Жулита и куталась в клетчатый плед. Вид известной актерки, завернутой в одеяло, каким еще вчера вечером отец оборачивал ноги, чтобы от холода не ныли суставы, казался диковатым.

– Бедная девочка, – поцокал языком отец.

Он поставил перед актеркой дымящуюся кружку.

– Выпейте. – Когда Жулита принюхалась к содержимому, то поспешил уверить: – Это поможет вам расслабиться.

Она с сомнением покосилась в мою сторону, словно спрашивая, стоит ли рисковать здоровьем.

– Расслабиться, а не расслабить, – уточнила я, присаживаясь к столу. – Пахнет не очень, но успокаивает хорошо.

– Снадобья и не должны пахнуть розами, – оскорбленно проворчал папа себе под нос, продолжая наш многолетний спор на тему неудобоваримых ароматов его настоек.

– Спорное утверждение.

– Спасибо, – отозвалась Жулита, и когда сделала крошечный глоточек, то мы с отцом, без преувеличений, задержали дыхание. – На вкус неплохо.

Из сбивчивого рассказа актерки нам удалось понять, что она даже мысли не держала о самоубийстве и совершенно не понимала, как оказалась на парапете. Помнила, что к ней пришел импресарио, а очнулась она уже на мосту, глядя в мое перекошенное от ужаса лицо.

– Я думаю, что это он… – сдавленным голосом произнесла она. – Чеслав Конопка.

– Королевский посол? – шепотом уточнила я, точно высокородный чиновник мог меня услышать и предъявить обвинения в поклепе.

Девушка серьезно кивнула:

– Он не оставит меня в живых… после того, как пострадала его драгоценная репутация. – Она судорожно всхлипнула, приложила ладонь ко рту, пытаясь сдержать рыдания.

– Пейте, пейте, Жу… Жулита… – С осторожной улыбкой отец заставил гостью сделать еще один глоточек.

– Да какая Жулита, – махнула она рукой. – Меня зовут Анна Кобыльская. Савушка решил, что моя фамилия не слишком романтичная для актерки.

– Савушка? – не поняла я.

– Этот подлец, мой импресарио. – Она шмыгнула носом. – Скорее всего, он уже на полпути к Теурии[7]. Заморочил меня и сбежал.

Невольно мне представилась закрытая почтовая карета и трясущийся среди сонных пассажиров усач в канареечном костюме, без оглядки сбегавший в соседнее королевство.

– Есть кто-нибудь, у кого вы сможете укрыться? – мягко спросил отец. – Родственники, родители?

Девушка тихо покачала головой.

– А судебный заступник? – вдруг сверкнула у меня мысль. – Кастан Стомма! Мне показалось, что вы довольно близки…

– Разве вы не знаете, чей он родственник? – фыркнула Анна-Жулита. – Вы не представляете, какие это страшные люди. Они помогают только друг другу, а от неугодных людей избавляются не задумываясь.

У нее снова задрожали губы.

– Пейте! – в один голос посоветовали мы с отцом, едва ли не насильно заставив отхлебнуть настойку.

– Тогда что вы собираетесь делать? – осторожно спросил отец.

Жулита посмотрела на нас огромными заплаканными глазищами, особенно темными и глубокими в блеклом свете почти истлевшего кристалла.

– Разрешите мне укрыться здесь! На время… Я боюсь возвращаться в тот особняк.

Мы с отцом задумчиво переглянулись. Одно дело было спасти самоубийцу, успокоить и спровадить к родственникам в деревню, но совсем другое – спрятать неудачливую любовницу королевского вельможи, замыслившего избавиться от темного пятна на реноме.

Пауза затягивалась. Не придумав ничего получше, папа хитро уклонился от прямого ответа:

– Уже поздно. Давайте спать, а завтра решим, что делать. Катарина ляжет в комнате для гостей.

– Я? – невольно вырвалось у меня.

Комнатой для гостей он важно называл каморку у лестницы, где обычно оставались его приятели, приезжавшие в Гнездич из столицы и не желавшие тратиться на дорогие постоялые дома.

– Мы же не можем заставить нашу гостью спать на топчане, – с нажимом заметил он.

И этот человек ругал меня за то, что в детстве я таскала домой побитых собак!

– Спасибо, дядюшка! – шмыгнула Анна-Жулита и одарила нас слабой улыбкой, способной растопить даже ледяное сердце, а не только таких простаков, как мы, подбиравших по всему Кривому переулку раненых животных или бесплатно отсыпавших дорогущие травяные пилюли нищим старухам.