Ворожей Горин. Зов крови

Я медленно встал, опираясь на здоровую ногу, приспустил трусы, вывалил приборчик и, подставив тот самый горшок, приступил к делу. И так мне в процессе хорошо стало, так приятно (ну, вы понимаете это ощущение), что я не заметил, как расслабился и чисто машинально перенес свой вес на обе ноги. Ох, не стоило мне этого делать… Боль в колене мгновенно прострелила все мое тело до самой головы. Да так прострелила, что я попросту отключился.

И тут бы истории и завершиться, но нет, тут она только начинается. Вместо того чтобы постепенно прийти в себя, как это обычно и бывает у людей во время обморока, я пережил совсем иной опыт. Я почему-то оказался вне себя. Увидел мир собственными глазами, вот как вы сейчас глядите в текст или вокруг себя, да только глаз у меня не было. Ни глаз, ни рук, ни ног – ничего вообще. Я обнаружил себя парящим над полом на привычном уровне своего роста. Посмотрел вниз – и обомлел, увидев самого себя лежащим на диване без чувств. И тут мне бы испугаться или вообще принять все за странный сон. Но нет, я в тот момент почему-то сосредоточился на собственных ощущениях. И ощущения эти, скажу я вам, невозможно передать словами. Представьте невесомость, ну, вроде как вы, полностью расслабленные, парите в толще воды. Вода эта – той же температуры и плотности, что и ваше тело, то есть водой не ощущается. Она полностью обволакивает вас, вы же ощущаете чувство бесконечного покоя и полного релакса. Подобные ощущения испытывают люди в камерах сенсорной депривации. Но ощущения тела (которого нет), то есть условные внешние ощущения были ничем в сравнении с внутренними ощущениями того странного состояния. Хотя, признаюсь, в тот момент грань между внешним и внутренним была довольно условной, но для полноценного объяснения будет правильно употребить именно такую терминологию. Так вот, внутренние ощущения тогда были куда ярче, нежели внешние, физические.

Первое, что вас удивляет и доводит до щенячьего восторга, – это то, что вы парите над землей и ничего вам это не стоит. Вот совсем никаких усилий прилагать не нужно. Вы просто есть, вы просто парите. Во-вторых, вы не просто парите, но и можете произвольно менять свое положение в пространстве. То есть речь уже шла о настоящем полете. А кто бы на моем месте не был в восторге от такого? И третье, что меня поразило, – чувство полного счастья, покоя, тепла, разливающегося по всему телу. То было ощущение абсолютного здоровья и абсолютной безмятежности. У тебя ничего не болит, нигде не зудит. Тебе не хочется ни по-маленькому, ни, извините, по-большому. Тебе не надо зевать, не надо есть, не надо пить. Тебе вообще ничего не нужно, поскольку у тебя нет тела. Тебе как личности, тебе как сути вообще не нужно ничего, кроме самого бытия. Все земное, все бренное осталось там, на диване, вместе с твоим хрупким телом, вместе с твоим вместилищем.

Именно тогда я и понял простую истину: мы – это не наши тела. Мы – это даже не наш мозг. Наш мозг – высокоорганизованный биологический компьютер, причем не самый совершенный, если учесть, сколько в нем бывает органических сбоев и как бывает просто взломать его извне и сбить с толку. Но об этом позже. Я тогда понял, что мы – это мы, и по-другому уже не объяснить. Кем именно я тогда был в этом мире, я сказать не могу. Был ли это мой дух или душа, или я был простым сгустком энергии – не знаю. Но вот факт – я был, и я все осознавал. А где есть сознание, там может быть и воля. Где есть воля, там будет и действие.

Паря вот так над самим собой, я решил вдруг, что было бы неплохо получить на будущее некие доказательства своего текущего пребывания в столь странной ипостаси. Я решил пролететь на кухню и в деталях запомнить все, что там происходит. После я наведу справки у бабушки и дедушки и пойму, причудилось ли мне все это или же я и впрямь парил в воздухе.

Сказано – сделано. Я двинулся с места, лететь было легко и приятно. Как в компьютерной игре-авиасимуляторе, только без сложных команд, кнопок, джойстиков и без какой-либо физики полета. Простое движение в пространстве, ничего лишнего. Я вылетел из зала. Дверь открывать не пришлось, я просто просочился сквозь стекло. Почему-то я был уверен, что именно так и нужно делать – проходить сквозь предметы. Затем я повернул налево в коридор, пролетел еще метр и вновь повернул налево, в кухню. Там я увидел ту самую картину, которую и должен был увидеть. Картину, которую я должен был запомнить. Дедушка стоял в семейных труселях и майке возле раковины и сосредоточенно мыл посуду. Бабушка жарила у газовой плиты блины сразу на двух сковородках. Я медленно пролетел мимо деда в надежде миновать бабушку и вылететь в окно. А кто на моем месте не захотел бы полетать на свободе, а не в ограниченном пространстве квартиры? К сожалению (а может, и к счастью), моим планам не суждено было сбыться. Подлетев к бабушке, я увидел, как она насторожилась и прислушалась.

– Вить, ничего не слышал? – спросила она, отвлекаясь от своих сковородок.

– Чего? – дедушка выключил воду и тоже прислушался.

– Ничего. Ты грохот не слышал? Что-то там Гришка наш заворочался… Пойду, проверю.

И с этими словами бабушка пошла прямо на меня. Я растерялся, опешил. Полёт, конечно, полётом, но делал я это впервые, так что увернуться от внезапно возникшей передо мной преграды не смог. А дальше все было, как в страшных фантастических фильмах. Увернуться ты не можешь, а через тебя проходит живой человек. Вернее, это ты пролетаешь сквозь него, наблюдая попутно все его внутренности. И это в четырнадцать-то лет! Было страшно. Но еще более страшным оказался крик бабушки из комнаты, оттуда, где лежало мое брошенное тело:

– Мать твою, Гришка, что ты тут натворил!

И вот этот крик бабушки вместе с привычным чувством вины, настигающим, если ты накосячил и этот косяк внезапно всплыл, заставили меня буквально за секунду обратно втянуться в свое тело. Выглядело это, как в обратной ускоренной перемотке. Раз – и меня просто внесло обратно в свой организм. Тут-то я и понял, что за тепло растекалось у меня по всему телу и почему, собственно, бабушку взволновал не факт моего обморока, а другая вещь. Я очнулся с тем самым горшком на голове. Все содержимое горшка я, разумеется, вылил на себя и на огромную перьевую подушку. Вот именно из-за этой подушки бабушка-то и взбеленилась.

Странные приоритеты, скажете вы, но я за бабушку свою затуплюсь. Во-первых, она не могла знать, что именно произошло. Для нее я встал, пописал, опрокинул горшок на голову и лег обратно спать. Более того, я облил своей уриной самое ценное, что было на тот момент в ее доме из постельного белья – подушку из натурального гусиного пуха, сшитую ею в незапамятные времена собственноручно, а затем еще несколько раз так же собственноручно перебранную и перешитую. Намочить такое чужой мочой означало для нее перечеркнуть труд всей ее жизни. Это сейчас все просто – сходи в «Икею» да купи себе подушку, а тогда подобные вещи были на вес золота и являлись достоянием семьи и приданным. Во всяком случае, в мире моей бабушки было именно так.

Так я получил свой первый опыт внетелесного существования. Второй подобный эпизод был уже много позже, лет в девятнадцать, я тогда в колледже медицинском учился. Был жаркий сентябрь, я перегрелся на паре и был очень голоден. Именно эти два фактора привели к моей временной отключке и очередному сеансу полёта наяву.

Ну а третий и последний на сей день такой опыт случился в тот самый момент, когда реаниматолог Семен ударил мою пациентку Семенову дефибриллятором, а я имел неосторожность схватиться во время разряда за ее тело.

И вот я парю над своим телом и телом Семеновой, ощущаю уже знакомое чувство бесконечного восторга, тепла и лёгкости. Готовлюсь вернуться обратно в своё земное вместилище. Я же точно знаю: долго такие полёты не длятся. Сейчас на меня начнут орать, станут бить по щекам, дадут подышать нашатырем или, того хуже, перейдут к непрямому массажу сердца. В общем, приведут меня в чувство насильно, и я вернусь в своё бренное тело. Вернусь как миленький, поскольку контролировать длительность пребывания вне тела так и не научился. Не то чтобы я тренировался или же искал «то самое» ощущение по жизни – нет, ничего такого. Просто тех первых красочных эмоций хватило, для того чтобы понять: мы – это не физические тела, но и пребывать в первородном состоянии чистой энергии нам долго никто не даст. Если время ещё не пришло, нас буквально впихнут обратно в нашу оболочку, нашу тюрьму, если хотите.

Но время шло, а ничего не происходило. Я видел, как над моим телом суетятся медики, видел, как Семен бросил заниматься бабкой и присел возле меня. Кажется, он давил мне на болевые рецепторы под носом и под глазом.

«Ну, нет – так нет», – подумал я и решил продолжить исследовать свое странное состояние.

Если по-честному, я попросту решил подурачиться и даже сделал несколько кульбитов в воздухе, но неописуемый восторг от чувства свободного полёта внезапно сменился замешательством. После одной из таких лихих мёртвых петель я замер, не в силах что-либо сказать или даже осознать. Передо мной парило то, что и словами-то описать трудно. Представьте себе полупрозрачный клубок тумана, светящийся изнутри матовым белым светом. Как лампа дневная, только сотканная из невесомой ваты и шарообразной формы. Форма, впрочем, постоянно менялась, как и положено туманной субстанции.

По ощущениям, на изучение этого дива у меня ушло секунд десять, по прошествии которых меня озарило:

– Варвара Петровна? – догадался я.

Сразу после моей догадки эта странная субстанция зашевелилась, разрослась до полноценного тела молодой и очень привлекательной женщины. Правда, женщина эта была полупрозрачной, голой и совсем не походила на то сморщенное состарившееся человеческое существо, которое я пытался откачать минутой ранее.

– Ну, и чего ты пялишься? – я опешил и ничего ответить не смог. А что можно было ответить бесплотному духу, выглядевшему настолько соблазнительно, что глаз не отвести. Дух Семеновой (назовем это явление именно так) меж тем заливисто рассмеялся, облетел меня по кругу и вновь предстал передо мной. – Нет, ну это ж надо, как все обернулось! – опять заговорила молодая Семенова. – Кому расскажешь – ведь засмеют. Ни дочке, ни внучке, ни даже правнучке… Впрочем, выбора уже нет.

Женщина вдруг насторожилась и посмотрела куда-то в сторону. Я тоже перевел свой взгляд туда, где в углу палаты что-то чернело. Черная клякса становилась все гуще, с каждой секундой наливаясь формой.

– Значит так, сынок, – быстро затараторила голая женщина, встав между мной и черным сгустком, – ты меня прости, если что, и это… не обессудь.

– Чего? – я вообще ничего не мог понять. Все мысли были лишь о том страшном черном нечто, растущем за спиной полупрозрачной женщины.

– Да ничего, пень ты тупой! Ржать, говорю, все будут над тобой, когда узнают. Сперва поржут, а после прибить тебя задумают. Ты особливо моей правнучки бойся, она на эту силу больше всех зарилась! Да не срослось у них, потому что дуры тупые.

– Кто дуры? – выглядел я, должно быть, довольно глупо, поскольку женщина смотрела на меня, как на умалишенного юродивого на паперти.

– Ладно, все одно времени нет. Так прощаешь меня али нет? – голос ее зазвучал крайне властно, я даже немного перепугался. Да и в целом вся эта обстановочка начала меня напрягать, от былого ощущения блаженства и бесконечной неги и следа не осталось. Особенно сильно пугало то существо, которое сейчас позади бабки, эммм, женщины… (непечатно)… да что тут вообще творится?! Мамочки, страшно-то как… Если кратко, то особенно сильно пугало существо, которое позади девушки Семеновой стояло, от него буквально веяло ужасом и безысходностью.

– Да ни в чем вы не виноваты, – прошептал я, только сейчас сообразив, что тоже потихоньку обретаю форму собственного тела. У меня уже появилось некое подобие рук и ног, даже что-то между ними вырисовываться начало. Я покосился вниз на свое бренное тело, над которым вовсю колдовали мои коллеги, и ужаснулся – я их уже почти не видел. Они вроде как и были, а вроде как и не было их уже. Все было в каком-то сизом тумане и почему-то от меня удалялось.

– Вот послал Род дерево! – закатила глаза Семенова, с виду ставшая уже более реальной, чем тот я, который лежал сейчас на полу. – Прощаешь али нет? – заорала она на меня исказившимся до неузнаваемости голосом. Изменилось и ее лицо – изо рта показались клыки, нос ввалился и превратился в две узкие щели, а глаза выкатились из глазниц, как при Базедовой болезни.

– Прощаю! – заорал я в ответ, отшатнувшись.

Девушка тут же приняла свой прежний облик, улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй. А вместе с ним мне в рот влетело нечто маленькое, беленькое и очень-очень вкусное.

– Тогда вот тебе мой дар. Не восприми как проклятье.

– Спасибо, – только и смог проблеять я, рефлекторно глотая странную субстанцию. Хотя о каких рефлексах может идти речь, если я сейчас не я, а дух бесплотный?

– Ну, чего смотришь? Вали отседова! То, что тут сейчас будет, уже не твоего ума дело!

С этими словами Семенова толкнула меня в грудь и медленно повернулась к огромному черному существу, уже окончательно воплотившемуся у нее за спиной в нечто страшное и похожее на персонажа некогда популярной компьютерной игры «Diablo-II».

Меня же начало втягивать обратно в собственное тело, но происходило это как-то тяжко, медленно, с надрывом, словно бы мое тело уже и не моим было. Даже нет, не так: словно прибыло в мое тело гораздо больше, нежели ранее из него убыло. Это как пытаться в полный кувшин долить еще столько же воды, сколько в нем уже имеется. Последним, что я услышал от странной женщины (все-таки я не был уверен, что это была именно Семенова) – обращение к тому, кто за ней пришел:

– А все, милок, опоздал ты. Нет на мне греха-то больше. Ну, того, из-за которого ты нагрянул, во всяком случае…

Глава 4

Знаете это чувство, когда вы несколько лет подряд выполняете какую-то рутинную работу, а вам при этом на нее все жалуются – мол, то, что вы делаете, приносит дискомфорт и даже боль. Вы же как ни в чем не бывало продолжаете делать своё дело и внимания на такие жалобы не обращаете. А что поделать, работа такая. Но в итоге настаёт день, когда вы на собственной шкуре испытываете то, что чувствовали те жалобщики. Именно в такие моменты вас настигает озарение: «Ого! Так вот оно как на самом деле!»

У меня так было дважды. В первый раз – с зубной анестезией. По первому своему образованию я зубной врач, так уж вышло. В военное училище меня после школы не взяли – не прошел по состоянию здоровья. Пришлось в спешном порядке искать, куда поступать. Альтернатива учебе в виде армии в семнадцать лет мне никак не улыбалась. В общем, из всего, что тогда было предложено на рынке профессионального образования, самым адекватным показался медицинский колледж. Туда-то я и поступил на зубоврачебное отделение. Не путать с зубными техниками – это разные вещи. Я именно что зубы лечу. Кариесы там всякие, пульпиты, несложные удаления и так далее по списку. После армии, правда, мне все же пришлось получать высшее образование, поскольку так вышло, что зубные врачи со средним специальным образованием стране оказались не нужны. Стоматологов с вышкой как грязи, а тут еще и мы со своими тремя годами обучения по программе «взлет-посадка». В общем, поднапрягся, сдал ЕГЭ и прорвался на бюджет в один из столичных медицинских ВУЗов.

Так вот, еще в институте мне повезло найти подработку по первой специальности. И при каждом удалении жевательного зуба на нижней челюсти я применял, как мне всегда казалось, оптимальную анестезию. А пациенты жаловались, говорили, что сам укол ужасен, что до того, как подействует препарат, они испытывают нестерпимую боль. Я, глупый, до поры до времени на такие жалобы внимания не обращал, поскольку свято верил, что подобный «укольчик» не может быть настолько болезненным, как его описывают некоторые пациенты. Ну, другие же терпят – и ничего. Но однажды случилось мне самому расстаться с зубом, и один из моих коллег засандалил мне по такому случаю ТУ САМУЮ анестезию, так полюбившуюся мне еще с колледжа. Ощущения, как оказалось, буквально «вырви глаз»! Игла при этой анестезии умудряется чуть ли не в «гусиную лапку» проникнуть (это такое нервное сплетение на лице). Да, бесспорно, после такой анестезии можно пару часов человеку операцию делать на челюсти – вырубается половина лица, да так капитально, что даже при имплантациях такую анестезию применяют. Но те ощущения, которые испытывает пациент перед наступлением обезболивания, простыми словами не передать. Прострелы бывают такие, что и в глазах темнеет, и до потолка подпрыгиваешь.

Это я к чему сейчас так подробно про медицинские манипуляции рассказываю? Просто после своего триумфального возвращения в подлунный мир я практически сразу сделал для себя пару выводов, один из которых звучал примерно так: «Без острой необходимости непрямой массаж сердца делать людям не стоит». Второй раз в своей жизни я на собственной шкуре испытал то, что сам неоднократно с другими людьми вытворял.

Это умозаключение само пришло на ум, поскольку я не просто чувствовал себя неважно после нескольких циклов «массаж – два вдоха», который мне самоотверженно проводил наш реаниматолог Семен Борисович Зубков (надо же, вспомнил его полное имя!). Нет, я чувствовал себя отвратительно. Ощущения были, словно на меня сверху положили бетонную плиту из тех, что используют в строительстве домов в качестве перекрытия между этажами. Положили и просят дышать самостоятельно. Ну, или если из более тривиальных сравнений, то про такое самочувствие обычно говорят «по мне словно катком проехались».

Какой там дышать, мне просто лежать сейчас было больно. Любое микроскопическое движение или легкое сотрясение вводили тело в судорогу, заставляли морщиться и видеть перед глазами всполохи искр. Самопроизвольным дыханием в моем случае даже не пахло. Каждый вдох – все равно что подвиг. Приходилось тщательно контролировать все мышцы, напрямую задействованные в дыхательном акте. И не просто контролировать, а при каждом цикле их произвольно напрягать. Обычно мы вообще не задумываемся, как именно дышим. Вот сейчас, читая эти самые строки, сколько вдохов вы совершили? Не знаете? А все потому, что в норме этот физиологический акт выполняется автоматически и не требует подключения нашей воли.

После активного участия в моей жизни реаниматолога Семена ребра мои словно вышли из чата. Каждое движение грудной клетки и диафрагмы (а при дыхании чаще всего задействованы именно эти мышцы) приводили к ужасно болезненным ощущениям. Пришлось на ходу пробовать иные варианты, чтобы дышать. Например, дыхание животом, то самое, что практикуют в йоге. Попробовал, стало чуть легче. Голова немного прояснилась, на щеках появился румянец.

– Сатурация растет, – услышал я голос помощника реаниматолога. Имя молодого парня я, как ни силился, так и не вспомнил – это был ординатор с другого потока, с ними мы пересекались лишь на экзаменах.

– Вижу, – ответил ему Семен и тут же добавил. – Запишите, время смерти – три сорок две.

Я открыл глаза и в ужасе уставился на реаниматолога. Тот озабоченно смотрел на меня сверху вниз.

– Очухался наконец? Лежи, лежи, не вставай, – он придавил меня к полу своей огромной рукой, не давая подняться. Держал он меня за лоб, чему я был безмерно рад, поскольку плита с груди так никуда и не делась.

– Что значит «время смерти»? – каким-то чужим хриплым голосом уточнил я.

– А, это? – спохватился Семен. – Не, это не к тебе относится, это пациентка твоя отъехала в три часа сорок две минуты. Там, уж извини, либо она была, либо ты. Я предпочел тебя, дурака.

– Почему сразу дурака?

– А ты чего руки под дефибриллятор суешь? – попенял он мне. Ласково так пенял, по-отечески. Чувствовалось, что бывалый реаниматолог струхнул и сейчас находится если не в шоке, то в состоянии, очень близком к оному. – Я двадцать лет работаю, а такое впервые вижу. Ну да, я знал, что тряхнуть может знатно, потому мы и предупреждаем перед каждым разрядом, чтобы все руки убрали. Но чтобы так, до клинической смерти, да еще и на целых пять минут! Такое в моей практике впервые.

– Ясно, – прохрипел я и попытался оглядеться. – Вставать-то можно?

– А ты как, норм? Я, кажется, тебе пару ребер сломал все-таки. Ну, сам понимаешь… – тут он запнулся, думая, видимо, о чем-то своём. Наверняка решал мысленно, докладывать об инциденте наверх или же нет. Понятное дело, за такое не погладят по головке. Причем, не погладят нас обоих. Его за то, что не доглядел за раздолбаем-ординатором, а меня за банальное несоблюдение техники безопасности. Косяк первым же и прицепится.

Взвесив на своих внутренних морализаторских весах все «за» и «против», Семенов выдал следующую мысль:

– Горин, а ты можешь, ну, это…

Чувствовалось, что сейчас у реаниматолога происходит довольно серьезный разрыв шаблона. С одной стороны он привык действовать по регламенту и клиническим рекомендациям. Разумеется, он всегда все делал по правилам, поскольку в нашей системе это единственный способ выжить и не угодить за решетку. Тем боле с его-то профессией, где в ходу много препаратов наркотического ряда. Тут спустя рукава работать не получится, достаточно одной-единственной пропавшей ампулы, чтобы тебя уволили к чертовой матери. И хорошо, если просто уволят, запросто можно и по соответствующей статье уехать в места не столь отдаленные. В общем, раздолбаи в такой профессии надолго не задерживаются. А с другой стороны – такое досадное происшествие могло стоить Зубкову карьеры. Чай не один он реаниматологом работает в нашей стране! На его место заведующего в одной только нашей больнице претендовали как минимум три врача. Зубков поломался еще немного и все же решился на компромисс.

– В общем, Горин, ты можешь не докладывать никуда о случившемся?

– Сам хотел предложить, Семен Борисович, – признался я, пытаясь приподняться на локтях. – О ребрах не беспокойтесь. Пара таблеток ибупрофена, бандаж – и я снова в строю. Надо будет только рентген сделать, так, на всякий случай. На худой конец возьму больничный.

– Вот и славненько, вот и хорошо, – прошептал перепуганный здоровяк, помогая мне подняться на ноги.

Находиться в вертикальном положении было тяжело, но если опереться о кровать бабки Семеновой, то терпимо. Я стоял ошеломленный и прокручивал в голове все, что со мной произошло. В этот момент в палату стремительно влетела медсестра Маринка с кардиографом.

– Да не нужно уже, – отмахнулся от нее Зубков. – Или, может, сделаем? – это он уже у меня спрашивал.

Я отказался. Укладываться обратно на пол не было ни малейшего желания. Тут Маринка как-то глупо хихикнула. Все присутствующие (кроме Семеновой, разумеется) уставились на нее. Девушка смотрела куда-то в область моего живота, все синхронно повернули головы туда же.

– А это что такое? – все так же глупо улыбаясь, спросила она, тыкая пальцем мне в пах.

– Что-что… – Зубков встал горой между мной и Маринкой. – Эрекция это. Неужто не видела никогда? Иди уже отсюда, не смущай парня. Он пять минут в гипоксии провел, так бывает.

Только сейчас я почувствовал своё деликатное состояние. Посмотрел вниз, а там и впрямь творилось что-то странное.

– Обычно на людях я так себя не веду, – смущенно прокомментировал свой потенциал я.

Стояк был такой, что хоть орехи колоти. Тут же вспомнилась голая Семенова, и стало ещё хуже. Странная смесь ощущений: тебя минутой ранее словно трамвай переехал, а желание обладать женщиной через край бьет.

«Господи, – подумал я, закатив глаза к потолку, – ты неисправим, Горин! Кто про что, а вшивый о бане».

Хотя тут, возможно, Семен и прав был. Я же вроде как помер. Не дышал, стало быть. Вот оно все и случилось. Говорят, что некоторые особо деятельные искатели приключений во время мастурбации сами себя придушивают – мол, так эрекция сильнее и ощущения острее. Насчет наслаждения не скажу, не практиковал такое, а про крепость аппарата, похоже, не врали.

Только давайте уж, друзья, договоримся на берегу. Все, что вы из моего рассказа узнаете, не есть руководство к действию. Лады? Предупреждаю в первый и последний раз – я никого не призываю ни душить себя, ни употреблять запрещенные препараты, ни курить, ни пить алкоголь. Все трюки, как говорится, совершены профессионалами, и дома подобную дичь повторять не стоит! Согласны? Тогда поехали дальше.

Договорившись с реаниматологом Зубковым держать языки за зубами, я кое-как доковылял до своих родных пенатов, то есть до кардиологии. Нужно было срочно уединиться и подумать. Крепко подумать. Лучшего места для мозгового штурма, чем моя родная ординаторская, было не найти во всей больничке. Там, собственно, я и засел. Благо никто из местных в столь поздний, а точнее, уже в столь ранний час меня увидеть не ожидал. На часах было без четверти четыре утра, до прихода первых ранних пташек у меня было часа полтора. Времени хватит и «на подумать», и чтобы в себя прийти немного. Закинувшись парой таблеток ибупрофена, я приступил к мозговому штурму.