Реальная жизнь

– Ты тоже будешь на этом прослушивании? – спросила меня Роза, пытаясь найти еще кого-нибудь, кому не покровительствует Ричард, – даже если это был кто-то вроде меня.

– Нет, я туда не подавалась.

– Серьезно? Это ты зря! Марика и Ричард дружат. Он часто берет ее учеников.

Натали изучила меню, заявила, что все это слишком тяжелая пища, петь после нее невозможно, и они отправились в японский ресторан по соседству. Фрэнки закрыл партитуру.

– Все злишься? – спросил он.

– Да нет, уже успокоилась, – ответила я. – Что я, не понимаю, что ли? Александр прямо-таки возбуждается, унижая женщин. Он считает, что самая большая трагедия оперы – в самом факте существования женских партий.

– Он не только женщин унижает, – откликнулся Фрэнки. – Так что не думай, что тебе как-то особенно повезло.

Я забыла склеить фрагменты партитуры для аккомпаниатора, и Александр, преподаватель немецкого, который требовал, чтобы все его указания неукоснительно исполнялись, первые десять минут орал на меня: «Дилетантка! Чертова дилетантка! Как он, по-твоему, все это дерьмо перелистывать будет?!» Петь он мне не дал.

Фрэнки проверил температуру горячей воды в своей чашке и сыпанул туда соли из солонки.

– Помнишь, на самой первой неделе? – проговорил он. – Когда он заявил, что не может воспринимать меня всерьез, потому что на мне брюки с принтом?

– Ну, тут он в чем-то прав.

Фрэнки не мог мне ответить, потому что как раз набрал полный рот воды и полоскал горло.

– Представляешь, мне сегодня за утро пришло четыре отказа, – сказала я. – Четыре. Мой личный рекорд.

Он сплюнул в стакан.

– Тебя до сих пор задевают эти отказы? Я для своих специальную папку завел. Когда стану знаменитым, придумаю с ними какой-нибудь перформанс. А тебе пора стать более толстокожей.

– Да я уже.

Он поднял стакан и посмотрел его на свет. В воде плавало все, что до того оседало на его миндалинах и зубах.

– Наоборот, ты очень мягкотелая, Анна, – сказал он. – Как персик.

– Тебе обязательно вот это делать?

– Я заболеваю. А через два дня финал Бриттеновского конкурса.

– Погоди, а ты прошел? Меня-то послали.

– Нашла чему удивляться.

– Я и не удивляюсь, – ответила я. – Конечно, ты прошел! Все потому, что ты тенор, да? Вас и заявилось-то два человека.

– Все потому, что я выдающийся талант.

– Ох уж эта оперная школа. Единственное место в мире, где пришлось бы вводить квоты, чтобы набрать достаточное количество заурядных белых мужчин.

– Не завидуй, дорогуша, – ответил он. – Тебе не идет.

Фрэнки называл дорогушами всех, и мужчин и женщин. Я никогда не понимала, откуда эта его манерность – от бессознательного подражания окружающим парням, которые почти все были голубыми, или – что более цинично – он делал это нарочно. Не повредит, если мужчины, от которых зависит твоя карьера, будут считать, что тебе нравятся мужчины. Отношениям Фрэнки с девушками это совершенно не мешало. Всего два месяца с начала учебного года, а он уже переспал с половиной магистранток – они за это очень злились друг на друга и, судя по всему, нисколечко на него.

– Может, тебе не стоило вчера вечером так надираться? – поинтересовалась я. – Не думал об этом?

Два раза за занятие он выходил проблеваться.

– Ой, пожалуйста, не читай мне мораль! – воскликнул Фрэнки. – Я думал, ты не такая!

– Не такая, как кто? Как другие девушки?

– Ну, не как все эти капризные сопрано, которые никогда не пьют.

– Я пью, – сказала я. – Но только не перед ответственным мероприятием. Я правда чувствую разницу. К моему большому сожалению.

– Надерись в следующий раз! Тебе понравится.

Он включил фонарик на телефоне и попросил посветить ему в горло, посмотреть, нет ли гноя.

– Ничего?

– Ничего, – ответила я. – Все у тебя в порядке.

По пути на занятие по вокалу я открыла письмо. Меня взяли в шорт-лист Мартиньяргского фестиваля. Прослушивание через шесть дней в Париже.

* * *

– Конечно, я хочу поехать! – воскликнула я. – Но у меня нет денег.

– Ни у кого нет денег, – ответила Анджела. – Ты певица, а не топ-менеджер. Пора бы привыкнуть.

– Но я не просто так это говорю! – возмутилась я. – Не как Натали, которая уверяет, что у нее не осталось ни гроша, а после обеда заявляется на занятия с пакетами обновок. У меня правда совсем нет денег! Ни на билет, ни на отель – мне ведь еще платить за лондонское жилье и есть что-то надо! Именно это я называю «нет денег».

Она смотрела на меня, словно я упорствую в какой-то ереси, и я почувствовала беспомощную ярость. Мне-то хотелось сочувствия.

– Ну хорошо, как насчет арендной платы? – спросила она. – Может, можно договориться?

– Договориться? Нет, без вариантов.

– А отель тебе зачем? Ты на прослушивание едешь, а не в отпуск.

– Но я же не смогу уложиться в один день! Меня поставили на самое утро. Я вот что подумала: может быть, вы замолвите за меня словечко перед Марикой? Может, факультет даст мне денег в долг? Я все верну!

– Это на прослушивание-то? – сказала Анджела. – Боюсь, что нет. Студенты постоянно ездят по прослушиваниям. Это будет несправедливо по отношению к тем, кто сам ищет средства, не говоря уже о том, что так мы быстро разоримся. Анна, слушай, ну это же Мартиньяргский фестиваль, а не благотворительный концерт. Сегодня утром я утешала Софи, она рыдала, потому что ей пришел отказ, а ведь Софи – хотя она убила бы меня за такие слова – на пять лет тебя старше. Это был ее последний шанс, там ограничение по возрасту – до тридцати, и все время, что она здесь учится, она пыталась туда попасть. Честно, упустить такой шанс – безумие. Скажи прямо: ты просто не хочешь? В этом все дело? Боишься, что не потянешь? Нет, нам, конечно, еще работать и работать, но к лету…

– Что? Конечно, я хочу поехать!

Я правда хотела. Надо хотеть каждую роль, на которую пробуешься, иначе и смысла нет – ничего не выйдет. Найдется кандидат, который ничем не лучше тебя, но хочет эту роль больше, и именно он ее получит. Вроде бы это само собой разумеется – конечно, надо хотеть, но я имею в виду – прямо-таки жаждать, чтобы желание было осязаемым, мучительным и неотступным, как туфли, которые настолько трут, что корчишься на каждом шагу. Конечно, ты, скорее всего, пролетишь. Такова статистика: большинство остается за бортом, но что поделать – когда откажут, тогда и будем горевать. Бывает, что на некоторые прослушивания настроиться труднее, чем на другие, но тут и подогревать себя не надо. На кону шесть недель во Франции следующим летом – мастер-классы с самыми известными певцами, сольные выступления, концерты с ведущими дирижерами. С того момента, как я прочла письмо, желание разрасталось под кожей, как тонкая паутинка из крапивы, и я ощущала сладостное жжение с каждым вдохом, с каждым движением.

– Да блин, как я могу этого не хотеть! – вырвалось у меня. – Я что, чокнутая?

Анджела театрально ахнула. Она с удовольствием рассказывала пространные истории о том, кто с кем в какой постановке спал и почему тот знаменитый дирижер ненавидит эту певицу сопрано, и имела четкие представления о том, что такое непрофессиональное поведение. Я перешла черту.

– Простите, – сказала я. – Очень уж обидно.

Она вздохнула:

– Послушай, Анна. Поверь, я знаю, как трудно порой приходится начинающим певцам, но ты же вкладываешься в собственную карьеру. Что вложишь, то и получишь. Ты и сама это понимаешь.

Я сказала, что извернусь и найду деньги, а она ответила: вот и прекрасно, молодчина. Так чего они там хотят? Две арии? На французском? В жюри Поль, да? Ему понравится твоя Русалка. И, может, еще что-нибудь пособлазнительней из Пуленка?

Мы приступили к работе.

* * *

Перспектива любых денежных трат меня угнетала, поэтому после занятий я пошла домой пешком. Стоял холодный ясный вечер, и, шагая по мосту Ватерлоо, глядя на необъятность реки, раскинувшейся по обе его стороны, на ее черноту в прожилках отраженного света, я с изумлением осознала, что счастлива. Это была моя любимая часть Лондона, часть, где я чувствовала, что могу увидеть весь город разом и он принадлежит мне – ну или я ему. Я перешла на другой берег, в Саут-Банк, где деревья были опутаны синими огоньками, а вдоль реки выстроились киоски рождественской ярмарки, и двинулась сквозь толпу людей, высыпавших на праздничные гулянья. Я это сделала. Именно этого прослушивания я хотела больше всего, и я его добилась. Конечно, это счастье. Я шла и пыталась определиться со стратегией. Экономия на арендной плате покроет все расходы, поэтому для начала надо обратиться к миссис П. Если она согласится отсрочить платеж на одну-две недели, все проблемы будут решены. Попрошу у Малкольма дополнительные смены, чтобы подзаработать. На следующей неделе обойдусь без обеда. И буду каждый день ходить пешком.

Моего оптимизма хватило до Воксхолла – там я осознала, что до дома еще идти и идти. Чем дальше на юг, тем шире становились дороги, тем больше на них было машин – то еще место для прогулок. В городском ландшафте не было никакой логики, словно пазл сложили из деталек, высыпанных из разных коробок. Огромные мрачные викторианские дома – именно в такие заходят беззаботные герои ужастиков, не подозревая, что их скоро выпотрошат, – грязные окна, серый от пыли тюль. Низкоэтажная типовая застройка с бетонными балконами. Тут и там улицы были перегорожены, и за щитами стремительно росли новые здания: квартиры бизнес-класса, круглосуточный консьерж, восемьдесят процентов продано. Букмекерские конторы. Магазины плитки. Парикмахерские для собак. Фитнес-клубы с окнами от пола до потолка, за которыми усердно приседали молодые тела, обтянутые лайкрой.

Я целых два часа добиралась до своей станции метро, где посреди тротуара раскорячился временный загончик для рождественской елки, и пешеходам, чтобы обойти его, приходилось под вой клаксонов выбегать на проезжую часть. Да, ходить пешком – дурацкая затея. Чтобы собрать нужную сумму, пришлось бы проделывать этот путь каждый день на протяжении целого месяца.

Миссис П. я застала на кухне, где на полную громкость играла песня «Я еду домой на Рождество». Она вычесывала кота, посадив его на стол. Клочья шерсти летели вверх и оседали в блюдо с лазаньей.

– Вернулись, хе-е? – проскрипела она. – А мы хотели с вами поговорить – мистер П. да я.

– Вот как? О чем же?

– Да все о готовке! Вы же готовили, да? Вы да она. С луком!

– С луком? – тупо повторила я.

– Готовили-готовили. Либо вы, либо эта, другая. Мы тут лука не потерпим! Ясно вам? Никакого лука! И чеснока. И специй. Ведь это же все въедается в стены! Копится под обоями. И как нам потом все это выводить?

Я посмотрела на стены. Они были покрыты засохшими брызгами, много лет летевшими от плиты. И краска облупилась.

– Не знаю, – сказала я. – Простите. Это больше не повторится. А я вас тоже хотела кое о чем попросить.

У меня в голосе, вопреки моему желанию, прозвучала эдакая воинственно-оборонительная нотка. Сбавь обороты, пронеслось у меня в голове. Дави на жалость. Ты ей нравишься, по крайней мере больше, чем Лори.

– Хм?

Она отпустила кота, и я рассказала ей о прослушивании.

– И я хотела вот о чем попросить, – проговорила я. – Понимаю, это большое одолжение… но я в этом месяце изрядно потратилась. Так вот не могли бы вы дать мне небольшую отсрочку? Хотя бы неделю. Ну а если бы вы согласились на две, было бы просто прекрасно…

– Арендная плата вносится в первую пятницу месяца, – пробурчала миссис П.

– Да, я знаю, – сказала я. – Но я подумала…

Миссис П. открыла шкафчик над плитой и принялась вынимать оттуда всякое барахло: полупустые упаковки макарон, муку, зажимы для пакетов, тюбики с кондитерской глазурью (покрытые засохшей коркой). Наконец она извлекла кипу бумаг и отделила от нее верхний листочек.

– Вот, – сказала она.

Кот тем временем пристроился к лазанье. Она спихнула его со столешницы на пол и положила листочек на липкую пластиковую столешницу.

– Смотрите.

Миссис П. ткнула в листочек пальцем.

Я посмотрела. Это был договор аренды, и ее палец с силой надавливал на сумму.

– Первая пятница месяца, хе-е, – сказала она. – То есть ближайшая.

– Да, – сказала я, чувствуя, как начинает раскалываться голова. – Ладно, не важно.

Поднимаясь наверх, в коридоре я наткнулась на кота – он царапал дверь гостиной. Я чуть-чуть ее приоткрыла, впустила его внутрь, а потом закрыла.

* * *

Поднявшись к себе, я села на кровать и бросила взгляд на телефон – опять «Дом». Мама звонила еще позавчера, а я так и не перезвонила. Когда раздался звонок, я шла в репетиционную, поэтому отвечать не стала, решила, что перезвоню оттуда. Но она тут же позвонила снова, и я поняла, что ничего хорошего не услышу – когда она названивает вот так, это не к добру, – и смалодушничала. Отключила звук и только смотрела, как телефон на пианино снова и снова загорается и гаснет. Двенадцать пропущенных звонков. Когда она сдалась, я написала сообщение: мол, сейчас на занятии, потом перезвоню. Тут же выбросила из головы и, к своему стыду, забыла.

Я долго слушала гудки, наконец мама взяла трубку. Телефонные звонки были в родительском доме событием, и не самым радостным.

– Привет, – сказала я. – Это я.

– ЭТО ОНА! – прокричала мама папе. – ЭТО АННА!

И сказала мне:

– Как поздно ты звонишь! Что-то случилось?

– Случилось? Нет, ничего. Да вроде и не так уж и поздно. Девять часов.

– Девять тридцать.

– Ах да. Извини, – пробормотала я. – Слушай, прости, что не перезвонила вчера. Закрутилась… дел невпроворот. Ты хотела о чем-то поговорить?

Молчание, скрип стула. Я представила, как мама в своем желтом халате садится за кухонный стол. Как же все это далеко. Воспоминание из глубокого детства.

– Я хотела спросить, когда ты приедешь на Рождество, – ответила она. – Но уже уточнила у папы, он мне сказал, так что все в порядке.

– А, хорошо, но это не то чтобы прямо завтра. Вроде двадцать второго. Я уже купила билет на поезд.

Я была совершенно уверена, что дело не в этом. Никогда она не хотела таких простых вещей, когда названивала много раз подряд, – всегда чего-то невразумительного, непредсказуемого. Например, требовала, чтобы я перебрала свою косметику и выкинула все, что содержит парабены. Пыталась выбить из меня обещание никогда не ездить по Центральной линии, потому что прочла статью о том, какая она опасная. Услышав по радио про порноместь, в слезах умоляла успокоить ее материнское сердце заверением, что я никогда не пересылала своим бывшим снимков в обнаженном виде. А при следующем разговоре держалась холодно, и мы обе делали вид, что ничего не произошло.

– Я вчера встретила эту славную девочку, твою подружку, Тару, – сказала она. – В супермаркете. Ты знаешь, что она, оказывается, родила?

– Да, мы общаемся. Она мне даже фотографии присылала.

– Такой очаровательный кроха! Тара, похоже, счастлива.

– Ну конечно, счастлива.

Мама всегда питала к Таре неприязнь, особенно когда мы достигли подросткового возраста и она связалась – с точки зрения мамы – с дурной компанией. Мама подозревала, и небезосновательно, что Тара склоняет меня пить и обжиматься с мальчиками, и объясняла мое недостойное, с ее точки зрения, поведение влиянием подруги. Так продолжалось до тех пор, пока Тара не вернулась в спокойное болото родного городишки, не вышла замуж до нелепости рано и не родила ребенка. Тут-то она и превратилась в эту славную девочку.

– Что делаете? – поинтересовалась я, пытаясь нащупать какую-нибудь нейтральную тему.

– «Прослушку» смотрим. Ты на середине серии позвонила.

– Ой, правда? Никогда бы не подумала, что вам такое нравится. Там же такая озвучка, что половины слов не разобрать.

– Да ничего, мы с субтитрами. Пойду, кстати, скажу отцу, чтобы выключил телевизор. Мы его на паузу поставили, а ему это вредно, сама знаешь.

– Не стоит, я ненадолго. У меня к тебе просьба…

Я рассказала ей о прослушивании: что мне выпал великолепный шанс и что само это приглашение – уже успех.

– Но есть загвоздка, – объясняла я. – Мне придется ехать в Париж – за свой счет. Плюс проживание в отеле. А денег у меня нет. Если бы вы мне одолжили, не знаю, сотни две фунтов, мне бы хватило. Я не стала бы просить, но это правда очень важно, честно.

Я услышала, как она набрала воздуха в грудь, но ничего не сказала.

– Мама? – окликнула я ее.

Она выдохнула.

– В Париже, говоришь? – переспросила она. – Но ты же никогда не была в Париже! Только в детстве, когда мы ездили туда все вместе. А уж одна-то! Да ты хоть знаешь, каким поездом добираться? И в каком отеле останавливаться? В каком районе? Пойми, Анна, это все не так просто, нельзя наобум приехать в чужой город и уповать на удачу. В жизни так не бывает.

Ее невозможно было заставить сосредоточиться на сути. Словно подводишь человека к окну, чтобы показать великолепный вид, а его занимает только муха, ползающая по стеклу.

– Все это я могу узнать у своей преподавательницы, мам. Или в учебной части. Это не проблема, честно, тебе не о чем беспокоиться. Слушай, я понимаю, что прошу крупную сумму, но я все верну. Обещаю.

Опять молчание. Глупо было заводить с ней этот разговор.

– Мне нужно обсудить это с отцом, – сказала мама. Голос звучал глухо, словно она вот-вот расплачется. Она повесила трубку.

* * *

Я включила запись с занятия, чтобы переслушать, и дошла до того места, где сказала Анджеле, что найду деньги. Она ответила: прекрасно, молодчина.

Мне вдруг сделалось тошно в этой комнате. Голые унылые стены, низкие потолки. Светлая мебель. Шкаф перекосился так, что дверцы не сходятся. Толстый слой пыли, покрывающий все вокруг, сколько бы я ни убирала. Скрежет машин на улице – раздражающе постоянный, под самыми окнами. Я надела наушники и погрузилась в «Манон». Первый акт. Она говорит шевалье, что любит удовольствия – по крайней мере, так считал ее отец, потому и отправил ее в монастырь. Словно удовольствие – это самое ужасное, чего может пожелать женщина. И словно всякая женщина по умолчанию знает, в чем оно заключается и как его получить.

Я принялась разбирать кучу одежды на полу.

Как вошла Лори, я не слышала, но, когда обернулась, она сидела на моей кровати. Губы у нее шевелились. Я сняла наушники.

– …Собралась замуж за этого своего постного толстячка, – говорила она. – Нашла что праздновать!

– Прости, – сказала я. – Ты о ком?

– Да не суть. Об Аманде. Мы с ней дружили в школе. Знаешь, эти девчонки, которые говорят: ой, ты так хорошо на меня влияешь, все кругом такие бескультурные! Как будто культура – это овощ такой. Съешь суточную норму – и можешь дальше обжираться всякой дрянью.

– Ну, ты и сноб.

– А ты как будто нет! В общем, она помолвлена. И сегодня вечером объявила об этом нам. И тут все как начали вспоминать свадьбы, на которых бывали, да рассуждать, что из подсмотренного у других людей они бы и сами не прочь использовать, а что – полная чушь. Короче, я весь вечер провела в разговорах о цветочном оформлении чужих бракосочетаний. Какой же все-таки жалкий народец женщины, а? Ничего удивительного, что всем в мире по-прежнему заправляют мужчины! Они этого достойны.

Я добралась до основания кучи. Одежда, лежавшая внизу, вся была в липкой кошачьей шерсти. Я закинула вещи в мешок с грязным бельем и села на кровать.

– По-моему, – проговорила я, – тебе пора смириться с тем, что женщины имеют право сделать выбор в пользу патриархального уклада. Почему бы не рассматривать это как акт феминизма – свобода соучаствовать в собственном угнетении.

– Куда катится мир, – вздохнула Лори.

Она взяла с моей кровати блок стикеров. Переслушивая занятия, я иногда писала на бумажках сказанные Анджелой фразы, а потом клеила их на зеркало. «Певец не должен угождать публике, – было записано у меня. – Истина идет изнутри».

– Что за чушь? – скривилась Лори. – Там, кстати, миссис П. брызжет слюной.

– Что такое?

– Кот закрылся в гостиной. Загадил весь диван.

– Да неужели? – сказала я. – Удивительно! Ума не приложу, как это произошло.

Лори усмехнулась:

– Когда ты плохая девочка, я тебя особенно люблю.

– Достаточно сильно, чтобы одолжить мне денег?

– Сколько?

– Да прилично. Как минимум пару сотен.

– Одолжила бы, если б они у меня были, – сказала она. – Однако увы.

– Но ведь ты мне должна! Ты у меня занимала в прошлом месяце.

– Это твой хахаль воспитывает в тебе капиталиста? – ласково поинтересовалась она. – Может, еще и проценты брать начнешь?

Я заткнулась.

Лори подошла к зеркалу, наклонилась к нему поближе и принялась выдергивать седые волосы надо лбом. Они приводили ее в неописуемое отчаяние, хотя я их даже разглядеть не могла, когда она пыталась мне их показывать.

– А зачем тебе деньги? – спросила она.

Я рассказала о прослушивании.

– Я даже попросила миссис П. отсрочить арендную плату за этот месяц, – сказала я.

– Серьезно? Не сомневаюсь, что успешно. А почему ты хахаля своего не попросишь? Это же так легко! Он за один вечер запросто спустит двести фунтов на стриптизершу – так почему бы не потратить их на тебя?

– Ты можешь перестать его так называть? – попросила я. – Ты с ним даже как следует не говорила ни разу!

– Я думала, мы обе считаем, что он тот еще придурок, разве нет?

Я совершила классическую ошибку: слишком откровенничала с Лори в самом начале, – а теперь не могла удалить из ее памяти обширную подборку его мыслимых и немыслимых недостатков.

– Как сказать, – пробормотала я. – Уже не совсем.

– Ты же знаешь, что необязательно влюбляться в него только потому, что вы трахаетесь? – уточнила она. – Слава богу, секс – лишь часть быта, в чем бы нас ни убеждали романтические комедии.

– Так Оскар говорит? – поинтересовалась я с деланой невинностью.

Оскар был новым парнем Лори, хотя мне его так называть не разрешалось. Они оба спали с другими людьми, или по крайней мере он спал, потому что, по его словам, не хотел быть «одним из этих». Из тех мужчин, которые предъявляют права на женщину. Он считал, что все должны иметь возможность заниматься сексом, когда хотят и с кем хотят, а пока общество не научится жить по этому принципу, мы так и останемся рабами патриархального уклада. Будем и дальше пытаться контролировать женщин и их желания – ничуть не лучше тех мужчин, которые в былые времена запирали своих сексуально озабоченных жен и дочерей в приютах для душевнобольных и объявляли их истеричками. Или что-то в таком духе. Лори объяснила мне все это, когда они только начали встречаться, и, когда я выразила сомнение, заявила, что я слишком старомодна и у меня рабское сознание. Вероятно, тут она права.

– Оскар – настоящий революционер, – говорила Лори. – У него многому можно научиться. Он ниспровергает систему.

– И поэтому живет в квартире, которую ему купили родители?

Лори фыркнула.

– Квартира, между прочим, обалденная, – сказала она.

– Короче, я и не думала влюбляться в Макса.

– Но он тебе нравится, так ведь? – спросила она с таким выражением, словно, если тебе кто-то нравится, это особая форма полового извращения.

– Да. Нравится.

– И чем же?

Я попыталась подобрать правильные слова. К примеру: мне с ним тепло, когда он смотрит на меня; я словно в свете софита, и все, что я говорю, он слышит, слушает, считает важным. Или так: он хладнокровен и невозмутим; когда я с ним, мне спокойно, я чувствую, что нахожусь на своем месте, и надо просто с него никуда не сходить, и тогда все будет хорошо. Скажи я так, ни то ни другое не будет соответствовать истине – то есть будет, но не совсем. Я не могла составить о нем какое-то цельное представление. Края все время размывались. Я понимала только, какое чувство он мне внушает, – словно раньше моя жизнь была низенькой и узенькой, а я об этом и не догадывалась. Словно я бродила кругами по комнате с голыми стенами и думала, что за ее пределами ничего нет, а он открыл дверь и выпустил меня в мир, а там, снаружи…

– Он хороший, – сказала я.

– Хороший? – переспросила она. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком много беспокоишься о том, что другие думают о тебе, поэтому тебе некогда разобраться, что о них думаешь ты сама.

Тогда я спросила, не приходило ли ей в голову, что так переживать из-за своего возраста недостойно феминистки, и она велела мне заткнуться.

* * *

Мама оставила голосовое сообщение, пока я была на занятиях. Сказала, что денег они мне дать не смогут. Слишком большая сумма.

– И знаешь что, Анна, – добавила она, – мы тут с отцом поговорили… может, лучше тебе во все это не ввязываться? По-моему, это перебор – требовать, чтобы ты платила такие деньги за одно только прослушивание, да еще ехала в такую даль, ну и вообще, ты в Лондоне-то недавно, а тут…

Мама очень старалась, чтобы ее доводы звучали естественно, разумно; я это понимала – но меня не провести. В детстве она стремилась научить меня видеть мир таким, каким он был для нее. В нем было то, что безопасно, – наш городишко, наша улица, наш дом; и то, что опасно, – категория широкая и расплывчатая, к которой относились и микробы на руках других детей, и пятна на сиденьях в автобусе, и мессенджеры в телефоне, и немытые фрукты, и это еще далеко не полный список. На мгновение я представила себе Париж таким, каким он рисовался ей: тускло освещенные переулки, уличные перестрелки, запутанная транспортная сеть, хищные мужчины. Я дослушала ее сообщение до конца и тут же удалила. И написала в оргкомитет фестиваля, что с радостью приму участие в прослушивании.