Дело шести безумцев

Я отошла к садовой ванночке с дождевой водой, где Камиль промывал перо с морды Золушки. Собака давно выбралась из дома через створку для животных. Она принялась лакать воду, пока я распугивала пальцами водомерок. Золушка обглодала кость убитого, и теперь в ее крови – ДНК жертвы. Думал ли мужчина, что его труп съест собака? Думал ли, что частички его останутся на языке псины, а позже попадут в воду, по которой скользят мои пальцы и лапки водяных жуков-конькобежцев?

Прикрыв глаза, я наблюдала за пятнами по ту сторону век, слушая внутри себя «шепот» Аллы, который принимала за звон в ушах, оставшийся последствием взрыва. Раньше это были не слова, порой лишь ощущения, похожие на интуицию, но все чаще они обретали свою форму. Свой голос. И вес. Именно он давил на меня свинцовой тучей на безоблачном небе, и видела эту тучу я одна.

Думала ли Алла, что погибнет в девятнадцать? А думала ли я, что выстрел произведет мой палец, зажатый пальцем Максима?

«Пальцы! Слишком много!» – хохотнула Алла.

– Прекрати! – выкрикнула я, чиркая по воде ладонью и опуская лицо к коленям, после чего прислонилась спиной к ванне.

– Прекратить что? Расследовать дело? – переспросил Камиль, остановившись ко мне спиной. – Твои версии, Журавлева. Ну же, я жду, – чуть обернулся он через плечо, и я была уверена, что смотрел он на меня в отражении стекла веранды.

Но я себе позволить такой роскоши не смела. Я не смотрела в зеркала с тех пор, как погибла Алла, потому что я не только слышала странное, но и видела то, чего быть не может.

– Я тебе не подчиняюсь! – буркнула я в ответ.

– К счастью. Я бы тебя давно уволил!

– Не уволил бы. Я не оформлена по трудовой, к твоему сведению!

– Ты бы не прошла тест на профпригодность. Особенно, – сделал он паузу, – у психотерапевта.

– А ты сам-то его прошел?! – подскочила я с земли, резко разворачивая его за плечо.

«Нет! Нет, нет, нет!» – пропела довольная Алла.

Камиль отшатнулся, пробуя унять взбесившееся плечо, пока я пыталась до него достучаться:

– Ты меня не знаешь, Смирнов!

– Всему бюро известно, кто ты, Журавлева! Известно, что ты… убийца.

– А про тебя всему бюро известно, что ты Задович!

Линейка покосился на Воеводина.

– В смысле «убийца»? – не мог поверить участковый, что я, одетая как девочка-отличница, могла быть причастной к чьей-то смерти. – Кто вы такие?

Он и без того с первой минуты воспринимал нас как косплейщиков, что примеряют на себя роли героев из сериала про Пуаро.

Воеводин – с седыми пышными усами, в костюме-тройке и начищенных ботинках. Не хватало только котелка и трости. Вместо них у него была кобура. Очень необычная. Белая. И такой же белый револьвер с серебряными выпуклыми узорами на массивной рукояти.

Боевое оружие (на стажировке, без контракта и диплома) мне, естественно, не светило, но я таскала с собой в рюкзаке спортивные ножи для метания, записавшись в школу боевых искусств сразу, как переехала в Москву.

Камиля в лучшем случае и вовсе принимали за психопата, с его вечно взъерошенными волосами, синим латексом на руках (надеюсь, его никто не травил токсином, еще одной такой истории я не вытяну), дергавшимся плечом и огромной лупой.

Но магнетизм и амплуа «таинственного детектива» притягивали к Камилю каждую вторую фигурантку расследуемых нами дел – так барышни в беде слетались на его плечо. Только он каждый раз их прогонял, «стряхивая» не то демонстрацией контузии, не то потому, что и правда так хотел – быть вечным одиночкой. Камиль не мог никого согреть, не мог испепелить их страстью. Он оставался холоден, как синее пламя свечи. Той самой свечи, которая каждую ночь горела на веранде особняка Страховых.

– Коллеги, я вас прошу! – торопился Воеводин усмирить нас.

Камиль кривил рот и скрипел зубами, стягивая с кистей синие латексные перчатки, и этот его жест вызвал неясную реакцию Воеводина.

– Камиль! – уперся Семен Михайлович в грудь патологоанатома пальцем. – Не смей. Ты понял?

Вот бы мне понять, что именно запретил Камилю Воеводин? Почему его руки без перчаток так насторожили Воеводина (хорошо, это не был испуг, но что-то очень похожее).

– Много птиц, – произнесла я, отворачиваясь от неба, от Камиля и Воеводина. Больше не в силах уловить ничего из «звона» или ощущений, посылаемых мне Аллой.

– На фабрике его кокнули! На птицеферме! – надрывался участковый.

– Балийский скворец? – уставилась я на замызганные черноземом ботинки Смирнова. – По одному взгляду на грязное перо понял, что оно принадлежит скворцу, да еще и балийскому? Как ты узнал?

Камиль отвернулся, устремляясь к машине. Которую он так и не заметил, направляясь дальше по дорожной земляной колее в сторону электричек.

– Как? – догнала я его. – Говори, как?!

Он косился мимо меня:

– А еще на следователя учишься. Сама догадаться не можешь?

И пока я изо всех сил пыталась догадаться, Камиль повернул экран телефона с входящим сообщением. Отправитель был подписан: «Серый К».

– Кирилл он или Константин?

– Ну точно не журавль… – выдохнула я.

Как сама не догадалась, что идентифицировать перо с такой скоростью мог только орнитолог с птичьей душой?

Покинув Костино, мы с Воеводиным вернулись в город на служебной машине, а Камиль предпочел добираться на электричке. В восемь вечера, на подъезде к городу, я заказала доставку еды в бюро, выбрав нам с Воеводиным салаты, тушеные овощи и морковный торт. А еще почему-то я заказала креветки, хотя они вообще не подходили под остальные блюда.

– Смеркается, – остановился Воеводин на ступеньках бюро, которое уже покинули почти все сотрудники.

Семен Михайлович сверил время по своему брегету и бросил взгляд на небо, словно мог определить его по движению облаков или солнца с точностью до секунды.

Мы расположились с ужином за деревянным столиком на веранде. И пока я жевала салат, не могла не смотреть на стеклянный купол лампы, что свисала на цепочке с потолка справа от нас.

Каждый вечер, покидая особняк Страховых, Воеводин зажигал внутри стеклянной сферы свечу, которая горела полные сутки приятным синим пламенем.

Я спрашивала на обеде в кантине Татьяну – коллегу из группы шифровальщиков Жени Дунаева: «Что за свеча?»

Она отвечала пресно и быстро, не желая вдаваться в детали:

– Да кто его разберет? Он же Воеводин! Про него и половины правды нет в той правде, которую мы о нем знаем!

– Вот, – услышали мы доносившийся из темноты голос Камиля, – статья. Вышла два месяца назад.

Камиль перепрыгнул через ограждения веранды так легко, что я сразу поняла – может, он и сутулится, может, и носит очки с белым халатом плюс перчатки из латекса, но он находится в идеальной физической форме, несмотря на свое ранение с контузией. Кто бы смог так легко перепрыгнуть на одной руке через белый заборчик, высотой с человеческий рост, да еще горизонтально сгруппироваться в узкой щели под потолком, приземляясь, как кот на мягкие лапы, не задев ни столика, ни единой тарелки?

– Вот, – повторил Смирнов, – здесь написано, что в парк «Снегири» прибыла «самая редкая птица». Балийский скворец.

Он держал монитор разбитого телефона перед лицом Воеводина. Тот забрал трубку и передал мне, я только отвернулась, толкнув телефон по поверхности стола обратно Смирнову.

– Статье два месяца, – продолжал Камиль. – Столько же, на первый взгляд, пролежали кости. Мужчину убили там. Где много птиц.

Последняя ремарка была адресована мне.

– Не там… – буркнула я, вспоминая, как держала руки в ванночке, из которой лакала Золушка.

Мои ощущения и все мое нутро орало (приятно), что Камиль ошибается.

– Я дам распоряжение проверить, – достал свой телефон Воеводин, – есть ли в парке «Снегири» ленточная пила, экзотический скворец и не было ли чего странного.

Пока говорил, он поджег свечу с синим пламенем.

– Вы не боитесь спалить особняк? – поинтересовалась я у Воеводина, помня, что здание выстроено преимущественно из дерева.

– Прикоснись к огню, – двинул Воеводин седыми усами, из-за густоты которых вкупе с бровями и не разберешь – улыбается он или хмурится.

Иной раз мне казалось, я прохожу практику в заколдованной сторожке Деда Мороза, где все вверх дном и наши подарки – не пестрые коробочки с игрушками, а цинковые гробы с грузом двести (двести килограмм в среднем весит цинковый гроб с телом, отсюда и название). Сегодня вот был «мячик» в пасти собаки, оказавшийся суставом.

Помощник Деда Воеводина – снеговик Смирнов – такой же отмороженный. А рядом с ним наивная юная Снегурка, что верит в квантовую запутанность любви, и кучка эльфов, уважающих, но побаивающихся седобрового и седоусого Деда.

Быстро коснувшись пламени, я не ощутила совсем ничего, словно воздух погладила. Зажигалась свеча от огня, горела синим, но совсем не нагревалась, оставаясь прохладной. Наверное, такой температуры допамино-окситоциновое сердце у снеговика Камиля.

– Она не греет.

Судя по выражению лица Камиля, тот уже провел свой эксперимент с прикосновением к свечке. Как только свои латексные перчатки не оплавил?

– Холодный огонь, – хмыкнул всезнайка Смирнов.

– Или Благодатный? – добавил Воеводин. – Он не обжигает руки в первые минуты, как спускается. Но откуда? Не знает никто, кроме…

– Кого? – не терпелось мне узнать все, что знает Воеводин.

– Кроме того, у кого есть вера, Кира.

– Вера? Но мы… криминалисты. Нам важны факты и гипотезы.

– Но где заканчивается гипотеза? – спросил Воеводин.

Выдохнув, ответил ему Камиль:

– Там, где начинается вера, что криминалист превратит гипотезу в факт.

Пока Смирнов говорил, он смотрел на веточку с парной вишней, что я повесила за ухо на дачном участке Ляпиной. Сняв вишню с уха, я надкусила одну из ягод. Прыснул алый сок, окропив участок шеи, где находилась сонная артерия Камиля.

«Как это красиво, Кирочка…» – восхитилась во мне Алла, пока Камиль в ужасе покидал веранду бюро, снова перемахивая ограждение в прыжке гибкой черной кошки (с голубыми накладками из латекса на когтях).

Мне не нужны гипотезы, уравнения и сложение в столбик, чтобы посчитать, что после встречи Воронцовых с Журавлевыми из десяти человек из двух птичьих семей условно нормальными остались двое – Максим и я.

Плюс половина Кости, испытавшего на себе действие пыльцы из оранжереи Аллы.

Итого нас – два с половиной человека.

«Подумай тысячу раз, сообщать ли Максу правду? Не придется ли тебе, как Ляпиной, хоронить прикопанную тушку черного ворона, стоит вам приблизиться друг к другу?»

И это уже совершенно точно был мой внутренний голос, а не издевки Камиля или предостережение шепота.

* * *

Убийцу в деле со спаниелем Золушкой, бедренным суставом и пером балийского скворца взяли через две недели.

Официальные экспертизы подтвердили слова Камиля: перо было той самой птицы, доставленной в парк «Снегири». Там же обнаружили и слесарный станок, используемый для постройки вольеров.

Воеводин зачитал заключение вслух, и довольный Камиль вздернул нос, произнося без слов в мою сторону: «Вот видишь! Я был прав. Его убили в парке и распилили там же на куски!»

Мои щеки пылали, и Алла внутри меня помалкивала, не собираясь оправдываться за свою провальную версию, что убили жертву в другом месте.

Труп был, станок был, скворец тоже был.

Семен Михайлович продолжал:

– На слесарном станке в парке птиц, – зачитывал Воеводин с листа, – ДНК-материал жертвы не обнаружен. Мужчина умер не на территории парка «Снегири».

Камиль ссутулил спину, а я встала прямее.

Воеводин посмотрел на нас обоих, не спеша продолжая:

– Исследуемый слесарный станок был заказан и доставлен в парк «Снегири» тремя сутками ранее. В тот же день родственники жертвы подали заявление о пропаже человека, чью смерть подтвердили, сравнив останки черепа с зубной картой, полученной на последней диспансеризации от его логистической компании.

– Водитель! – одновременно произнесли мы с Камилем.

Вот только что мы имели в виду? Кто в этой истории водитель – убийца или жертва?

– Оба! – снова попробовали мы с Камилем перекричать друг друга, как пара первоклашек, которых спросили, сколько будет один плюс один.

Убитый не имел отношения к парку. Он работал водителем фуры. Его машина перевозила ту самую птицу и груз слесарных станков, один из которых числился утерянным.

Убийство случилось в прицепе.

По какой-то причине между жертвой и его сменщиком, вторым водителем, произошла драка. Мужчины боролись у клеток, врезаясь в них спинами. Так птичьи перья попали на расчлененные куски в мусорных пакетах, а с них – на нос спаниеля по кличке Золушка.

Когда полиция задержала сменщика жертвы, что водил ту же самую фуру, он спросил: «Кто меня сдал?»

Ему ответили: одна сука с пером.

И это была правда.

* * *

Правду о том, кто и за что выстрелил в висок Камилю, Воеводин не рассказал. Наверное, нужно было спросить, но я промолчала. Или решила, что сама смогу выяснить, или (надеюсь на второе) что-то более человечное – чувство, как неловко копаться в сокровенном, – остановило меня от бестактного допроса.

Возможно, Камиль презирал меня из-за моего контакта с огнестрельным орудием убийства, которое фигурировало в деле о смерти Воронцовой Аллы. Может, он даже переживал за Максима, считая меня охотницей на дичь: после трех месяцев знакомства со мной серый журавль Костя оказался в беспамятстве, вороная Алла Воронцова – в могиле. Хотя Алла продержалась дольше, если посчитать тот единственный день из нашего детства, когда мы с ней встречались. И да, тогда умерли две мои сестры – два журавленка.

Вернувшись домой, я сбросила на пол жилет, стянула с себя рубашку и три майки, переодеваясь в три домашних топика и шорты. Взяв на руки Гекату, я чесала ее шкурку под ошейником, рассматривая тяжелый будильник с золотыми шапками перевернутых стаканчиков с мороженым крем-брюле.

Убить таким будильником элементарно, если ударить по голове. А легко ли убить отправленной эсэмэской? Это была бы самая эпатажная смерть.

– Эпатажная смерть, – повторила я вслух, разглядывая золотистые всполохи огоньков, что покачивались над зажженными свечами.

«Позже, Кирочка… – снова прошептала Алла, – ты пока не умрешь…»

* * *

Каждый день в бюро я присутствовала на допросах, совещаниях, вела протоколы встреч Воеводина. Его часто звали экспертом и довольно редко поручали вести дела в открытую.

Он всегда числился внештатным консультантом, не претендуя на звания и регалии, отдавая все лавры тем, кто его нанимал.

У Воеводина не было семьи, и вечерами он засиживался в кабинете особняка Страховых, полном интересных вещичек. Если бы Воеводин не вступил на пост Деда Мороза, он легко мог бы стать старьевщиком в лавке Аладдина, но я точно знала, что каждый предмет возле него не случаен.

С каждым у следователя своя ассоциация и связь, почти тотемная.

Если слова, реплики Камиля постоянно витали вокруг смерти, то от предметов Воеводина веяло… не то чтобы жизнью, но надеждой. Чувствуя себя как в музее, я подолгу рассматривала заставленные полки и завешанные стены.

Здесь были сабли с пышными кистями, альбомы с засохшими гербариями, рамка для фотографий с портретом балерины, множество звездных карт, коллекции камней и сборник с изображениями нелетающих попугаев кака́по.

Как-то раз я наткнулась на записную книжку, в которой оказались рисунки девушек всех возрастов, сделанные карандашом. Первые портреты выглядели ровными и точными, но ближе к концу карандаш принялся метаться в границах листка, и я была уверена, что размазанные коричневые пятна вокруг – следы застаревшей крови.

Поверхности полок с уликами-воспоминаниями о жизни Воеводина блестели чистотой, и только один уголок оставался нетронутым. Меня сразу привлекла собравшаяся на паре предметов пыль. Там покоились часы, перевернутые циферблатом вниз, а поверх серебристой крышки в арке кожаного ремешка возлегал огромный гвоздь.

– Кира, будешь чай? – предложил вернувшийся в кабинет Воеводин, и от неожиданности я схватилась за полку, коснувшись часов.

Гвоздь покатился, рухнул на пол. Быстро подняв его, я вернула неизвестный для меня артефакт на место.

Справившись с чашками, Семен Михайлович принялся наполнять их кипятком. Запахло мятой и кунжутными пряниками.

– У вас тут, – озиралась я по сторонам, – столько разных коллекций. Это предметы с мест убийств?

– Скорее, с мест жизни.

– А из жизни Камиля тоже есть?

Дубовая дверь кабинета скрипнула.

Без стука и не здороваясь в кабинет вошел Камиль, как раз в тот момент, когда я снимала с уха баранку, макая ее в чай. Сжав зубы, он, как обычно, не удостоил меня ни кивком, ни взглядом, передавая отчет об очередном вскрытии Воеводину.

Пока Воеводин листал бумаги (а я уверена, Семен Михайлович делал это специально невыносимо долго, пытаясь «подружить» нас – играющих в одной песочнице), я произнесла вроде как в пустоту:

– Что по поводу пленки из Калининграда? Когда ее уже можно будет увидеть?

Я говорила о пролежавшей восемь лет в лесу видеокамере, которую потерял Костя Серый в день своего рождения – в день смерти моих сестер.

– Женя Дунаев держит меня в курсе, – ответил Воеводин. – Пока его шифровальщики пробуют разгадать послания с рисунков Аллы, техники корпят над восстановлением.

В особняке Женя служил у Воронцовых водителем, был словно на их стороне, потому бабушка и пальнула в него, увидев оружие, которое он выронил, которое подняла я, которое оказалось у меня и Макса и которое убило Аллу.

Вот такое простое уравнение.

Мой взгляд метнулся по красной паутинке-шраму на виске Камиля. Интересно, а он простил того, кто сделал с ним это? Или убил его? Или хотел бы, но не может? Мог, но не убил?

И главный вопрос – кем был тот стрелок и за что так поступил с Камилем?

Словно почувствовав обращенную к нему мысль, Камиль дернул плечом. Морщась, он не стал дожидаться Воеводина, застрявшего на второй странице из ста пяти, и ушел, демонстративно хлопнув дверью.

Воеводин вернул чашку в центр блюдца, промокнул белой отутюженной салфеткой с вышитой монограммой «В» усы и поднялся из-за стола. Сделав оборот стрелкой компаса, Семен Михайлович замер на только ему одному понятных координатах и, встав на цыпочки, быстро достал с верхней полки какой-то белесый предмет.

– Здесь память о Камиле.

Я не могла понять, на что вообще смотрю. Предмет был похож на камень: белый, гладкий, чуть овальный, большой.

– Это камень, – произнес Воеводин, и я чуть было не прыснула со смеху. – Он с острова.

– Камень или Камиль?

– Оба. Камень провел на острове тысячелетия, а Камиль около года.

– Что за остров?

– Остров Стюарт. Племена Маори называли его Ракиура.

– Ракиура, – повторила я необычное название, которое, точно знала, больше никогда не смогу забыть.

Оно словно бы проступило новой бороздкой на моих отпечатках пальцев.

Воеводин сцепил руки перед собой. Он смотрел на камень у меня в руках, продолжая:

– Ракиура на языке маори означает «Земля пылающих небес». Остров находится в аномальной зоне, где на небе чуть ли не каждый день вспыхивают полярные сияния.

– Аурора бореалис, – вспоминала я латинское название, – шепот солнечного ветра, – воскресила в памяти еще и легенду Якутии, и Костю, и наше с ним озеро… и выступление на фигурных коньках для конкурса, и все, что было после вплоть до рассвета, с лучами которого исчезают огни полярных сияний, как исчез и Костя.

Я провела рукой по белоснежной поверхности гальки.

– Окаменевшее уравнение Камиля. Это его каменное сердце, да? Вы знаете, почему оно стало таким?

– К сожалению, да.

– А знаете, почему Камиль меня ненавидит?

– Да, к сожалению.

– Но, как наставник, вы не скажете ответ прямо сейчас? Хотите, чтобы я нашла его сама?

– Ты ищешь ответ, Кира, как ищет его и Камиль. Вы две прямые. Пока – два минуса, но я верю, что вы сможете превратиться в знак равенства.

– Одно такое уравнение уже убило Аллу, – посмотрели мы с Воеводиным на ее детские рисунки, – думаете, мы с Камилем сможем стать равенством?

Воеводин пожал плечами:

– Мне остается только верить в это.

* * *

Может, я просто устала быть одиноким капитаном неизвестности среди серо-ледяных вод Камильского океана, Воеводино-Бермудского треугольника и мне срочно был нужен старпом?

К тому же я будущий следователь. Моя работа – расследовать и находить правду среди лжи, а значит, я как минимум должна рассказать Максиму, что у него другая биологическая мать.

Отодвинув миску китайских печенюшек с предсказаниями, я вытянула из-под нее замызганный лабораторный бланк. Геката принюхалась к записям, но быстро потеряла к ним интерес, сворачиваясь вокруг моей шеи теплым уютным воротником.

Разломив одну из печенек, я прочитала: «Дружба – это заслуга двоих».

С чистой совестью исполняя предписание печеньки, мы с Гекатой отправились к моей новой подруге. Она работала в кофейне на первом этаже моего дома, обожала хорька, а мы с Гекатой обожали ее круглосуточные смены, благодаря которым можно было спуститься за кофе в два часа ночи, как сейчас.

«Дружба с живыми? – хохотала Алла в моей голове, но голос ее прозвучал с ноткой обиды. – А как же я?»

«Ты умерла», – зажмурилась я перед зеркалом в холле, и без того закрытым плотным клетчатым покрывалом.

«Но я еще здесь… Кирочка… я – твоя сестра…»

«Я не такая, как ты! Я не хотела стрелять в тебя!»

«Не такая? Ты получаешь от меня подсказки… Ты чувствуешь смерть».

«Но я не собираюсь убивать!» – сжали шерстяной плед мои пальцы, готовые проткнуть его или сорвать с ненавистного зеркала.

«А их?..»

Я чувствовала, как мои глаза колет тысячей пылинок раздавленного в труху стекла. Ощущала кожей желание Аллы увидеть моими глазами то, что скрывает плед.

И я дала утолить ей ту жажду. И больше Алла не произнесла ни слова. Благодаря ее молчанию мне удалось поспать четыре часа.

К счастью, я не знала, что утром в особняке Страховых я буду готова к чему угодно, но не к страху, когда услышу о по-настоящему эпатажной смерти (куда уж убийству будильником или скрепкой).

Смерти, так привлекающей Аллу.

И меня.

Глава 2

Плюс-минус шесть трупов

Как правило, мне хватало двух-трех часов сна (или забытья), чтобы перезагрузиться. Когда-то я вообще не видела снов и жутко расстраивалась по этому поводу. Потом стала видеть даже больше, чем хотела. Мне начал являться серый журавль, а точнее, им становилась я сама.

Так я узнала правду о взорвавшейся машине Кости, так Костя нашел видеокамеру, после того как во сне ему подсказал нужное место серый журавль с моим голосом.

Лишь становясь журавлем, я могла видеть Костю. Если я отпустила его – человека, то его – журавля – я сохранила в своих снах.

Свернув под вывеску кафешки «Вермильон» в шесть утра, я застала заспанную Алину, машинально протирающую витрину по одной и той же дуге.

– Кира… привет… ты же в два часа ночи заходила.

– А сейчас шесть. Еду на службу, а значит, время утреннего кофе!

Алина зевнула, прикрывая рот. Затянув потуже длинный бордовый фартук, она решила пролезть под столешницей, и если бы я не опустила руку ей на макушку, врезалась бы в плотную древесину.

– Может, и мне пора начать пить наш кофе? – Пар капучинатора, отскочив от сливной решетки, ударил Алине в лицо. – На меня кофеин вообще не действует.

– На меня тоже, – пожала я плечами.

– Ты себя видела? – ахнула Алина.

Знала бы она, что я не смотрелась в зеркала вот уже несколько месяцев. Я не могла… они не могли… все было… неправильно. Все то, что происходило по ту сторону. Все, что видела я.

– Я ну… не причесалась, да? – принялась я приглаживать отросшую по бокам челку, что вечно выбивалась из растрепанного пучка.

– Глаза у тебя блестят, – подмигнула Алина. – Ты или влюбилась, или пьешь слишком много кофе!

– В девятнадцатом веке дамы капали в глаза мышьяк и белладонну, расширяя зрачки для красоты и блеска.

– Это яд? – наивно переспросила Алина. – Я слышала что-то страшное про мышьяк.

– Белладонна – королева ядов. У нее в составе растительный алкалоид атропин.

– Очень вредный?

– Вызывает судороги, галлюцинации, нарушение памяти, паралич дыхания и еще много чего.

– Жесть… – Алина добавила банановый сироп, но перестаралась и бухнула в мой переносной тамблер порцию в два раза больше. – Ой! Ты не размешивай, ладно! Или лучше переделаю!

– Не переводи продукты, – забрала я напиток, пока Алина мечтательно меня рассматривала.

– Ты точно влюбилась! Расскажешь потом, кто он? Как его зовут?

– Страхов, – быстро ответила я.

– Какая… необычная фамилия. То ли «страх», то ли… без буквы «с»!