Исповедь игромана

***

Наступил 2011 год. Упорная в своей последовательности, Алина продолжала – без моей помощи и без моего противодействия – придавать нашим отношениям лицо дружбы, лепив его на ощупь из подручных средств. Но и без обоюдных ласканий слуха страстными словами и бессчетными комплиментами, без рассказов о всепобеждающей любви и о борьбе за нее, без свиданий и всего того, что делают на них парочки, мы все равно усилили, углубили нашу связь. До такой степени, что были вынуждены признать, что влюблены друг в друга.

Общаясь так тепло и подолгу, мы сами приблизили тот неизбежный час, когда один из нас уже не мог не высказаться прямо о том, что жило между нашими строчками, переглядываниями, перемигиваниями, переговариваниями, перешептываниями. Жило и не желало умирать в безвестности. Тем, кто одним махом разломал вылепленное лицо, на создание которого ушли месяцы, стал я. Алина не бросилась собирать его обломки, восстанавливать их – она ответила признанием.

В подобные минуты молодые парочки готовы взмыть к небесам, чтобы поцеловать в щечку и прижать к себе амура, соединившего их. Они жаждут обзвонить и обойти друзей, подруг, родителей, с тем, чтобы сообщить словами и своим настроением о радостном событии, о том, что испытываешь такой душевный подъем, что готов без устали трудиться во имя сохранения и развития этого высокого чувства. И пусть уже через несколько недель впечатление отчасти утратит свою лучезарность, но ведь здесь-то, сейчас оно сияет в полной мере!

Отогреться в его сиянии нам не посчастливилось – на нас пала огромная тень бремени любви и поиска безупречного выхода. Единственной отрадой под прохладной тенью этой служило то, что там в кои-то веки не было одиноко…

Шестнадцатого марта 2011 года я не желал быть ни в игре, ни с друзьями, ни с Алиной – я нуждался исключительно в той, чье присутствие с первых дней жизни подле себя принимал как данность. Увы, как данности было безразлично мое принятие, так и не спрашивала она моего согласия на то, чтобы в одно мгновение прекратить свое существование навечно. Уникальная, содержательная, любимая данность сменилась холодной пустотой.

Узнав о ней, Алина, в меру своих возможностей, пыталась заполнить ее, окрасить, пусть и наверняка осознавая, что звонков и сообщений недостаточно для этого, что пора снова посмотреть друг другу в глаза. Не через веб-камеру, которую мы иногда использовали, чтобы создать подобие живого общения, а наяву. С другой стороны, что могла принести с собою эта долгожданная встреча? Случаем, не начало разрыва супружеских уз, уход из семьи, конфликт с матерью, осуждение и презрение окружающих?

Рано или поздно даже в сильном, психически устойчивом, волевом человеке зарождается чувство бессилия, безысходности, отчаяния. В начале апреля, в первый раз за все время, проведенное так или иначе вместе, я услышал голос Алины именно в таком состоянии:

– Панда, привет, как ты там? – послышалось из трубки.

– Привет, Алин, нормально, – буднично сообщил я. – Как…

– Ты врешь, ты опять мне врешь, – утверждала она. – Наверняка занимаешься самокопанием.

– Да, не без этого, – вздохнул я. – Если честно, я никак, но так и должно быть – это и есть новая норма, новая данность. Откуда ты звонишь? – спросил я, слыша неясные посторонние шумы. Было уже около десяти часов вечера.

– С улицы, я ушла из дома… сказала, что за продуктами. Я не могла там больше находиться. По пути заходила к маме, искала поддержки, но там мне ее не оказали.

– Все настолько плохо?

– Слушай, я знаю, у тебя без меня хватает проблем и…

– Стоп. Не говори так, как будто мне до тебя дела нет. Расскажи, что случилось.

– Да все то же самое, – надломленным голосом продолжила она, – только он теперь забавляется какой-то новой популярной онлайн-игрушкой, работу даже не пытается искать. Прошу его забрать меня с работы, а он говорит, что, мол, машину не хочу гонять туда-сюда. С сыном может просидеть от силы час, больше лучше не просить – вой поднимает похлеще ребенка. Благо, могу Кирюшу (так звали ее сына) оставить на маму. Но о разводе или о чем-то подобном при ней упоминать не стоит: начинаются сплошные наставления и взывания к терпению и пониманию. На работе тоже сверху стали давить: носятся, приказывают, орут, как будто близится конец света. Тут недавно слегла из-за недомогания. Надеялась, что хоть передохну на больничном, но пришлось с температурой тащить на себе и рабочие дела, и весь дом. Никого не допросишься. Отвечают, что ничего страшного-то нет – обычный грипп.

– Да что за черт! – вскипел я. – Они что у тебя там, разума и сердца лишились?! В гроб, что ли, собрались загнать?!

– Тише, Панда, не горячись так.

– В конце концов, они родные тебе или кто?! Или, может, решили завести себе рабыню?!

– Успокойся, хорошо? Это я виновата – выбрала не лучшее время для подобных разговоров.

– Нет, делись со мной всем, я должен быть в курсе, – более спокойным тоном попросил я. – Просто и ты пойми меня – мне обидно, что тебя не ценят. Не уживается в моей голове то, что я знаю о тебе, и такое наплевательское отношение со стороны твоих близких людей.

– Ну я тоже не безупречная, и у меня провинностей выше крыши.

– Да мы все такие, Алин. У всех нас есть недостатки, но к ним всегда прилагаются силы исправить их. А еще есть достоинства, и у тебя их гораздо больше. Просто ты привыкла недооценивать себя.

– Панда, знал бы ты, – после небольшой паузы тихо сказала она, – как я хочу сейчас оказаться рядом с тобой… Сказала – и уже сама жалею об этом. Ну что за напасть.

– Поверь, я понимаю общую ситуацию, твое положение, но все же говорю – давай встретимся. Сегодня, сейчас, или завтра, или на неделе. Не надо жалеть о том желании, которое идет от самого сердца. В нашей жизни и без того хватает драмы. Давай хотя бы ненадолго забудем о ней. Я наготовлю тебе вкусняшек, покажу искусство готовки повара четвертого разряда. Посидим, по…

– Что мы делаем, а?

– Это же очевидно – мы любим… мы пытаемся любить, – поправил себя я.

– Но… как я могу?

– Если ты боишься, что я начну приставать к тебе, то могу дать тебе слово – я не позволю себе того, чего ты не желаешь.

– Я правда не знаю, я запуталась, я никогда не была в такой ситуации, – взволнованно протараторила она. – Господи, что я говорю, я никогда не собиралась быть в такой ситуации.

– Все когда-то бывает в первый раз. Я не буду гнать тебя скорее дать ответ. Просто подумай над тем, что я сказал.

– Хорошо… Спасибо, что выслушал, твоя поддержка особенна для меня. Пойду для вида куплю продуктов. Чмокаю тебя, Панда. Пока!

Я не переоценивал себя: я бы выполнил обещание, как бы меня ни соблазняла возможность тем или иным поступком продвинуться вперед в нашей близости. Достаточно неплохо узнав меня за последние полгода, Алина вряд ли не поверила моим словам. В ее интонации мне почудилось, что она сама испугалась своих мыслей и того, что ее полностью захватит любовная стихия, в эпицентре которой меня кружило уже тогда, когда я наивно размышлял о тактичном дистанцировании от своей игровой подруги. В отличие от меня, ей она грозила тем, что могла неожиданно сорвать самую главную печать брака – верность супругу.

***

Я следовал своим словам и не подгонял ее с ответом. Его важность снижалась для меня тем больше, чем дольше откладывалось свидание, чем глубже становилось мое самокопание. В перерывах вылезая наружу, я писал стихи, при подробном рассмотрении оборачивавшимися виршами. Поэзия начала откликаться во мне только в последних классах – для меня в восьмом и девятом – школы. В тот же период мой образ мыслей заметно пропитался высокопарностью. Любовная лирика в отсутствии эротических журналов, порнокассет и доступа к интернету сподвигала меня предаваться фантазиям о красоте, нежности, обаянии противоположного пола, о его возвышенности, глубине чувств, тонкости восприятия. Не вязался со всем этим великолепием один донельзя знакомый женский образ – образ матери. Но мечтание было до того сладостным процессом, что как-то сам собой образ вытеснился из сознания, и я в блаженной некомпетентности дальше летал в облаках, выписывая чудовищные зигзаги.

При первом близком общении с прекрасным полом я ожидаемо оказался во власти его очарования, сдобренного моим поэтичным представлением. От переизбытка чувств хотелось совершенствоваться, творить, улыбаться всем и вся, насвистывать, нащелкивать, напевать что-нибудь жизнеутверждающее.

Месяц-другой переизбыток нормализировался. Вместе с былым настроением возвращалась скупость на улыбки, напевы, на трату энергии. Мечталось не так охотно, не столь ярко – напирала действительность, приближалась земля. Полет продолжался, но теперь взгляд перманентно цеплялся за грубое взаимодействие со штурвалом, нарушение техники безопасности, игнорирование приборного оборудования, за полное несоблюдение курса.

Через свидание-другое в небесном создании, столь воспеваемым в прошлых веках лириками, проступили вполне человеческие черты. Оказалось, оно не обитало в воздушном пространстве, не испускало света, и все его желания, потребности, эмоции, характер, поведение, речь были человеческими. Оно рассуждало практически, чтобы не сказать – поверхностно, банально. Оно по-человечески зевало, скучало, надувалось, отворачивалось, когда разговор заходил о высоких материях. Небесное создание занимала обывательская земная жизнь.

И вот он я, юный, неудавшийся, но сумевший катапультироваться летчик, заново привыкал стоять на земле. Разбросанные обломки разрушенного воздушного судна ворошили свежие воспоминания о тех славных деньках, где мне открывались чистота, безграничность, тихое, скромное величие голубой вышины. Неужели он больше не повторится, тот головокружительный полет?

Годик-другой спустя в моем послужном списке кратно увеличилось количество летных часов. Я стал аккуратным, внимательным пилотом. Мой новый летательный аппарат не обладал той высокой маневренностью, не поднимался на те большие высоты, зато отличался надежностью, имел функцию автопилота, простое, удобное управление. Случалось совершать на нем экстренные посадки. Оба раза успешно. В целом полеты проходили нормально.

25 апреля, в понедельник, около четырех часов дня Алина своим звонком застала меня в режиме автопилота. На самом деле, в нем она застала бы меня и в предыдущие дни. Вслед за мной она тоже перестала заходить в игру, и, покуда отсрочивалось неизбежное, мы ограничивались перепиской в мессенджере.

– Привет, Валер! Христос Воскресе! – звонким голосом провозглашалось в трубке.

– Воистину Воскресе, – спокойно сказал я.

– Хотела узнать, ты ходил освящать кулич, пасху, яйца?

– Нет, работы подвалило, – ответил я, умолчав о том, что в мои планы это в принципе не входило.

– А ты сам где сейчас?

– На другом от нас конце Москвы, недалеко от метро «Динамо».

– Сколько ты там будешь?

– Точно не знаю, может, полчаса или час. А что?

– Хочу тебе поскорее передать освященный кулич, – объяснила она.

– Ого! – поразился я больше возможности наконец встретиться, чем подарку. – Опять ты меня сюрпризами балуешь. Мне неловко, Алин, тебе добираться сюда очень долго. Может, лучше мне куда-то подъехать после работы?

– Так, ты снова мне перечишь, Валер? – наигранно серьезным тоном спросила она и ультимативно прибавила: – Я сказала, что хочу передать как можно скорее, значит, передам!

– Хорошо! уже молчу! – повеселел я.

– Вот и ладушки! В таком случае я скоро выезжаю. Встречаемся в центре зала метро. Заранее прошу прощения, если опоздаю.

– Нашла за что извиняться.

– Все! жди меня!

На станции было малолюдно. Под светом шаровых люстр в беспокойном состоянии я ходил взад-вперед по плитам из черного, серого и розового гранита. По обеим сторонам над мраморными скамьями с деревянными сидениями красовались крупные, круглые барельефы с изображениями спортсменов и спортсменок. Долгожданное рандеву в подземке с тематикой советского спорта? Что за ирония?

Где-то в начале шестого приехала Алина. В центральный зал она вышла в черных туфлях на невысоком каблуке, в черной тунике в сочетании с узкими, оранжевыми брюками. Хотя они удачно подчеркивали тонкости и округлости ее фигуры, пантеру с подобным окрасом я не видел ни разу. В руке она держала лакированную белую сумку и прозрачный пакет, очевидно, предназначенный для меня. Энергичность ее походки была под стать ее оранжевым ножкам. Цоканье каблуков действовало возбуждающим образом: они спешили исключительно ко мне одному. Цок-цок-цок, цок-цок-цок.

Мы поприветствовали друг друга, она обняла меня: ее незанятая рука легла на мое плечо, ладонью она похлопывала и гладила меня в области лопатки. Мои руки сдержанно знакомились с ее талией и с тем, что повыше нее, а мой нос жадно вбирал знакомый аромат ее парфюма. Он скучал по нему сколько: два месяца, три? Теплота ее спины передавалась моим ладоням, как и напряженность, которую я не уловил в ее облике. Алина деликатно отстранилась от меня и вручила пакет с пасхальными вкусностями со словами: «С праздником тебя, Валер, кушай на здоровье и не унывай!»

Я поблагодарил.

Мы присели на скамью, завели неуклюжую, деловую беседу. Взрослым, в отличие от детей, чтобы начать говорить о своих чувствах, нужно многое продумать, подготовить почву, созреть и… дождаться подходящего момента, который не может не наступить каким-то чудесным образом. Не считая обсуждений ее и моей работы, вспомнили, как недавно в стране и в мире отмечали пятидесятилетие первого полета человека в космос, как дата двенадцатое апреля стала международным днем полета человека в космос. Я упомянул о том, что в советское время моя бабуля трудилась в фабричном цеху, где изготовляли шоколад для космонавтов, о котором, будучи ребенком, просил ее рассказать во всех деталях: какой у него вкус, отличался ли он от обычного шоколада, как готовился и т. д. В шуточной форме поздравили друг друга с тем, что в последний раз перешли на летнее время из-за решения Медведева отменить переход на зимнее время. Зная о моем увлечении поэзией, Алина спрашивала меня о том, продолжаю ли я следить за новым проектом «Поэт и гражданин», как к нему отношусь, посмотрел ли все шесть выпусков. Обмениваясь мнениями, мы успели посмеяться, повозмущаться, поразмыслить, погрустить. И вроде каждому было что добавить, но обмен как-то резко оборвался, точно высшая сила прошлась тщательно заточенными лезвиями ножниц по непрочным нитям.

Мы молчали, пока Алина обреченно не сообщила, что дома ждут дела, которыми, кроме нее, заниматься некому. Я сказал, что хочу проводить ее как минимум до нужной ей станции метро, до «Волжской». Ни жестом, ни словом она не воспротивилась.

На фоне беспрестанного шума мы посматривали друг на друга в заполненном вагоне. Ничего не говоря, я… мы оба понимали, что беспечный период, когда мы делились своими и чужими историями, чтобы получить представление о мировоззрении другого, подошел к концу. Какого-то развития ожидала наша собственная история.

Мы сошли на станции. Она предложила зайти в одну из нескольких маленьких беседок, где располагались друг напротив друга скамейки. Скорее всего, по идее проектировщиков, эти беседки должны были являться отличительной чертой, но вся она тонула в унылом сочетании светло-серого, кирпично-красного, черного, бежевого цветов станции, в ее настолько тусклом освещении, что она показалась самой темной из всех, на которых я когда-либо бывал.

Присев в пустой беседке, Алина сказала: «Валер, давай пока что просто посидим и помолчим». В чем в чем, а в этом мы преуспели. Я откинулся на деревянную спинку, закрыл глаза и под грохот и свист поездов проникся думами о нашем будущем. Немного погодя моя спутница ворвалась в них вопросом:

– Кирюша у мамы. Я хочу быть с тобой, мой Панда, а ты еще хочешь этого?

– Зачем спрашивать, моя Пантера? Ты все равно не услышишь от меня другого ответа.

– Ты готов к тем трудностям, которые свалятся на нас? – Она пытливо заглядывала в мои глаза.

– Обещаю, что я сделаю все для того, чтобы ты и Кирюша были счастливы.

– Тогда эту ночь я проведу с тобой, – взяв мою руку, она начала подниматься. – Завтра я подаю на развод и начинаю собирать вещи.

– Ты уверена? – спросил я, сам уже опасаясь увидеть на ее лице смятение.

– Я достаточно натерпелась… Я хочу быть любимой.

Я поднялся со скамейки, заботливо прижал ее к себе и очень скоро почувствовал, как слегка подергиваются ее плечи, как в области моей груди намокает футболка от ее слез и горячего дыхания. Она вытирала зардевшие щеки и ожидающе смотрела на меня, пока я поправлял ее локоны, упавшие на лицо. В какой-то момент задержав ладонь на ее шее, я осторожно коснулся своими губами ее губ. Со следующей секунды они говорили на своем языке, двигались в своем ритме, действовали по своей воле.

– Мой Панда, ты ведь не бросишь меня? – шептала она. – Мне ведь больше некуда будет идти.

– Как я могу тебя бросить, моя хорошая, моя радость, – успокаивал я, целуя в макушку. – Не бойся, мы все преодолеем.

– Прошу, никогда меня не отпускай. Я не переживу повторения того же самого.

– Даю слово, что не отпущу. Ближе тебя у меня уже никого нет…

Мы приехали ко мне, откуда она позвонила своей маме и сообщила, что заедет к ней завтра и все объяснит. Как и обещал когда-то, я самостоятельно готовил для нас ужин, пока она расспрашивала меня о подробностях обучения кулинарному делу. За столом мы смеясь кормили друг друга с ложек, с рук, делились впечатлениями, рассказывали припасенные истории.

Усталые и сытые, мы плюхнулись в одежде на кровать. То укладываясь на спину, то поворачиваясь всем телом друг к другу, мы перешептывались о той самой сходке, на какую нас обоих вытащили из наших маленьких миров, о том, как отреагируют те, кто нас вытащил, и другие общие знакомые, когда узнают о нас. Мы посмеивались над тем, как планировали переписки, свидания, звонки, чтобы сохранить в тайне нашу связь, как стыдились обняться или взяться за руки, страшась того, что этот покатившийся комочек снега станет предтечей лавины. От радости я декламировал стихи, она подшучивала, припоминала, что «сам-то тот еще стратег по части любовных отношений», имея в виду мои рассказы о первой влюбленности, о встречах с двумя сестрами, о нас самих.

Задушевные беседы уникальны, памятны, но и им не избежать усталости человека, его стремления к тишине, покою или, например, к познанию другого через соприкосновение тел. Мы замолчали. Через мгновение для нас должна была наступить та длинная ночь, когда возлюбленные всецело отдаются друг другу раз за разом, будучи не в силах насытиться, так, как будто бы утром их поджидает конец всего сущего.

В каком-то смысле он с нами случился: прорываясь сквозь шум поездов, вновь послышался ее озабоченный голос. Он послужил проводником в светлый, уютный приют грез – и он же возвратил меня в прохладную полутьму станции:

– Валер… Валер… Ты что-то слишком ушел в себя. Что с тобой? – Моя муза слегка трясла мое плечо.

– Все нормально… или совсем наоборот… – невнятно ответил я. Поморгав глазами, я повернулся к ней и спросил: – Мы сколько тут сидим?

– Да минут десять, – Алина так же пытливо заглядывала в мои глаза, только теперь по иной причине. – Я поначалу решила не тревожить тебя. Что случилось-то?

– Да много чего… – шумно вздохнул я, проведя рукой по лицу. – Поварское дело вспоминал, стихи.

– Какие? свои? те, что на форуме нашего клана выкладывал?

– Нет, то, что написал я, стихами назвать нельзя – неумелые потуги, да и только. Я вспоминал стихотворение Пушкина «Признание», потому что там упоминается твое имя. Ты читала его?

– Вроде нет.

– Послушаешь пару четверостиший из него?

– Хорошо, – сказала она, обняв и прижав к себе сумку.

Пока на обоих железнодорожных путях пустовало, я вполголоса декламировал:

– Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви.

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Немного помолчав, моя единственная слушательница безутешно спросила:

– Валер, ну почему мы не встретились раньше, а? Где ты был пять, шесть лет назад, когда я тоже была… свободная?

– Как и сейчас – в Москве, – ответил я, пристроив локти на колени и понурив голову.

– Пойми меня, прошу, – она положила руку на мою спину, – я прошла точку невозврата. Мы не можем быть вместе – всё против нас.

– Алин, мы даже толком не попытались, – произнес я, ища что-то вроде надежды в ее лице.

– Нам будет от этого гораздо больнее, – парировала она. – Поверишь ли, я уже сама боюсь своей любви и ненавижу себя за это… Так не должно быть! любовь должна являться источником вдохновения, а не страданий!

– Не должно быть, Алин, не должно. Но мы не в идеальном мире – мы живем там, где изо дня в день надо выбирать, где легко сделать ошибку, где любовь без самопожертвований, не обязательно больших, обречена на угасание. Они могут причинять нам неудобства, страдания, и они же придают любви особую ценность. Это в сказках парочки, не прилагая усилий, живут долго и счастливо и помирают в один день. А куда, простите, делись ссоры, скандалы на бытовой почве, ревность, колкости, оскорбления из-за неудач на работе или плохого настроения? Ладно, где хотя бы мелкие обиды, простое человеческое недопонимание?

– Ну, Валер, детям не станут о таком рассказывать.

– Вот именно! – живо подхватил я. – Осознание всего этого приходит к нам с возрастом. А до тех пор мы живем с искаженными представлениями о любви. И чем дольше это продолжается, тем сильнее будет боль от столкновения с реальностью.

– Я все понимаю, Валер. Лучше, чем хотелось бы. Вот почему я не хочу снова терпеть эту боль. Притвориться… сделать вид, что у нас с тобой вот-вот все кардинально изменится, я не смогу. Это неправильно, это было бы подло по отношению к тебе. Давай мы как-нибудь постараемся больше не выходить за рамки простого общения, а? – умоляюще попросила она.

– Алин, ты сама себе противоречишь – ты только что сказала, что притворяться – не выход.

– Это другое. Не спеши, Валер, подумай, – убеждала она. – У нас ведь раньше как-то получалось, правда?

– Да, получалось, потому что мы занимались самообманом. И для этого нам не понадобились стихи Пушкина. Я просто надеялся, что этот этап мы прошли.

– Прошли – мы признались друг другу. А что если мы поторопились? что если себе лишнего напридумывали? А если нет, то все равно все слишком сложно, ты сам знаешь.

После долгой паузы, встав со скамейки, моя спутница сказала:

– Прости, сейчас мне пора уходить, но, как освобожусь, я зайду в наш чат.

Я снизу вверх молча посмотрел на нее.

– Не смотри на меня так, Валер… – просила Алина, хотя я не понимал, что конкретно она подразумевала. – И очень прошу – не смотри мне вслед… А то я ой как разозлюсь! – добавила она, неудачно придав себе шутливый вид и махая указательным пальцем. – Ну все, я пошла.

Цок, цок. Цок, цок. За моей спиной невесело зацокали по граниту каблуки уставшей женщины. Что, с той сходки ничего так и не изменилось? Я сидел в пустой беседке с узким проходом, упершись взглядом в противоположную скамейку не столько из-за ее просьбы, сколько из-за неопределенности в том, что мне делать дальше. Прошла секунда, вторая, третья. Пригласила для того, чтобы сказать «нет»? Это и есть закономерный финал? Прошло десять, пятнадцать, двадцать секунд. Серьезно рассчитывал на хэппи-энд? Правда что ли? Понимал ведь, понимал, да? Стук каблуков перестал доноситься. Что за непонятная просьба? Я разве давал свое согласие? Оглянулся: ее опущенные плечи, ее черные волосы, терявшиеся на черной спине, ее оранжевые ноги медленно, но верно удалялись. Она не оборачивалась, не позволяла пассажирам менять ее направление – для нее имело значение только то, что было впереди. А до того, как я оглянулся, она тоже не оборачивалась?

Она ушла – я остался. Если бы я ее не знал, в моих глазах она была бы всего лишь еще одной симпатичной незнакомкой московского метро. Если бы я ее не знал, она легко и невозвратимо удалилась бы из моей памяти.

***

В течение следующих двух месяцев Алина, не желавшая сжигать мосты, не прекращала попыток их навести между нами, вопреки тому что ей критически недоставало опор: мы перестали встречаться, использовать веб-камеру, разговаривать по телефону. Все, на чем держались конструкции, – это отвлеченная переписка. Один бы из нас сказал, что наши отношения подошли к концу, другой – что вернулись к тому, с чего начинались. А еще был тот, кто полагал, что между нами только-только могло вспыхнуть нечто, чему необходимо срочно помешать. Ему было невдомек, что там, куда с таким порывом он устремился, это самое нечто уже успело вспыхнуть и потухнуть.