Исповедь игромана

Итак, в первые месяцы 2011 года меня изрядно бесил этот чертов недуг, избравший в качестве своей жертвы моего близкого человека. При этом я все равно, словно какой-то умалишенный, не верил, не допускал, что именно он окажется тем, с чем ей не под силу справиться. К своему позору, я не отвык видеть в старушке двужильную, очаровательную в своей неутомимости и несгибаемости лошадь. Трудолюбивый добытчик, заботливый кормилец, справедливый воспитатель, лучший друг, мудрый наставник и просто искренний, любящий, всепрощающий родной человек – все это непостижимым образом соединялось в ней одной, образуя неповторимую гармонию, которая, к великому сожалению, раскрывается во всей своей неизъяснимой красоте единственно тогда, когда у тебя больше нет возможности лицезреть ее, кроме как в собственном воображении.

В один день я лишился всей семьи, всего ближайшего окружения, точно все разом погибли в массовой аварии. Мог ли я ее предотвратить? Мог ли должным образом подготовиться к ней сам и помочь подготовиться той единственной, с кем жил с самого своего рождения? Мысленно я проклинал судьбу, медиков, винил Бога – что́ бы там он собой не представлял – в том, что мне не дали попросить у нее прощения за все обиды, не дали по-сыновьи с ней проститься. Но за проклятиями и обвинениями неизменно вопросительно изгибались слова: мог, предотвратить, подготовиться, проститься.

Да! да! да! да, черт возьми, мог! Именно я настоял на ее возвращении со мной сюда. Именно я руководствовался тем шкурным интересом, что здесь мне приглядывать за ней будет проще, чем регулярно навещать ее там – там, где сам же когда-то нашел приют. Именно я не желал, чтобы мы жили порознь, вопреки тому что сам уже не демонстрировал ей того непосредственного внимания, той нескрываемой любви благодарного ребенка. Его место занял эгоцентричный мужчина, который полагал, что, раз ничего особенного не происходит, незачем подготавливаться, что его обязательно предупредят, просигнализируют – бабуля ли, обстоятельства, сама вселенная, – о том, что пора сказать больше, чем «держись», «я с тобой», «все будет хорошо», «ты поправишься».

Болезнь, Бог, судьба, медики – больше всех их вместе взятых я возненавидел того, кто представал перед ней ее последние годы жизни. Ненавидел тихо, без истерик. Ненавидел за то, что зарабатывал тем же способом, на том же месте. Ненавидел за то, что свыше шестидесяти квадратных метров были исключительно в моем распоряжении – свыше шестидесяти квадратных метров безжизненного пространства. Ненавидел за то, что поддерживал удовлетворительное функционирование систем своего организма: достаточно питался, двигался, не закладывал основы для пагубных привычек, словно намеревался прожить долгую жизнь. Ненавидел за то, что в дальнейшем стал замкнутым, задумчивым, равнодушным, как тогда, когда вернулся домой после первого побега, и потому ненавидеть такого стало уже практически невозможно. Так ненависти пришлось уступить место презрению.

Презирал я себя чаще всего либо в подземке, стоя на краю платформы, либо дома, когда с наполовину высунутым из окна телом разглядывал свой двор. В первом случае при взгляде на железнодорожный путь воображение вновь и вновь рисовало, как я оказываюсь на нем, случайно упав или спасая кого-то, как остаюсь один на один с поездом, не пытаясь избежать столкновения, как его три пары глаз, образующих треугольник, пронижут меня своим теплым желтоватым светом и как напоследок я успею прочитать название конечной станции. Во втором – стоило мне в позднее время суток высунуться из окна, как мой взгляд сразу же устремлялся вниз, на раскрошенный бордюр, на трещины и выбоины на асфальте, изученные вдоль и поперек. Прыжок с десятиметровой высоты мне отчего-то казался заманчивым, занимательным, как если бы это было спортивное испытание, проверка своей физической формы. В памяти всплывало, как в десятилетнем возрасте мне уже случалось вблизи видеть прыжок мужчины с крыши нашей пятиэтажки. В память, однако, врезался мне не сам короткий полет, а полное безмолвие, сопровождавшее его, если не считать глухого звука удара в конце. Не успел я тогда переварить увиденное, как высыпали из всех подъездов жильцы. Объединившись в маленькие группы и устроившись на лавочках, прогретых летним солнцем, они в ожидании скорой помощи поделились на три лагеря, один из которых корнем зла считал наркотики, другой – алкоголь, третий – женщину. Из них всех обращал на себя внимание кучерявый цыган с серьгой-кольцом в ухе. Он вышел из моего подъезда с гитарой в руках, ударил по струнам, и следующие 20—30 минут расхаживал по двору, наигрывая задорные, энергичные, если не сказать – жизнерадостные, мелодии. Сам виновник их шумного сбора лежал в луже крови не в силах пошевелиться, но не потеряв сознания, что, предполагал я задним числом, ужасало его, как ничто другое в жизни. Уткнувшись половиной лица в асфальт, он пытался что-то отвечать на вопросы о том, как он себя чувствует, дать ли ему воды или еще чего, на уверения, что вот-вот за ним приедет скорая и врачи помогут ему, спасут его, но речевой аппарат предавал его, издавая сплошь нечленораздельные звуки, мычание, что приводило к повторной порции вопросов и уверений. На четвертый, пятый или шестой раз – из-за усталости или бессмысленности – он проигнорировал слова неравнодушных граждан и замолчал до появления людей в белых халатах.

Что он силился сказать им?

«Вы, все до единого, отвяжитесь от меня! не надо меня спасать! По-вашему, я по лестнице взобрался на чердак, прошелся по крыше, выбрал место, немного постоял и сиганул, чтобы потом выслушивать ваши кудахтания, просить воды и ждать врачей? А тот гребаный цыган, он что, на разогреве у них?! Хочет придать моей смерти красоты, романтики? Какая пошлость! Если бы я считал этот мир прекрасным местом, зачем бы мне прощаться с ним столь позорным образом? Заткните этого паяца, не то я гитару разобью о его башку! Почему, ну почему я остался в сознании? Это мне в наказание?! Убирайтесь вон, убирайтесь все вон!»

Что-нибудь вроде этого?

Медработники действительно ему помогли: тем, что спрятали его от заинтригованных взоров и болтовни множества чужих людей, и тем, что сами мало говорили и много переглядывались друг с другом. А вот спасения обещанного не состоялось. Находилось ли, находится ли в принципе оно в их компетенции?..

Таким образом выходило, что в утреннее и дневное время без шансов выжить я погибал в подземке, вечерами и ночами – травмировался или расставался с жизнью под окнами собственного дома, в том месте, где когда-то оставил свой след один молодой мужчина. Продолжалось мое презренное умирание до тех пор, пока все вокруг по-своему не раскрасило и не прогрело лето.

Утром выходного дня, резко поднявшись с кровати, я пошел на кухню, где, свистя, кипел чайник. В это время я обычно выпивал кофе с молоком и съедал пару бутербродов с сыром, сидя перед монитором и бесцельно блуждая по всемирной паутине. От чайника меня оторвал шум за окном. Там, в свете жаркого солнца, носилась детвора, крича и махая руками; сосед на черной «Волге», сигналя проказникам, заворачивал во двор, где, к моему изумлению, напрочь отсутствовали автомобили жильцов; в оранжевых жилетах маячили дворники, звучно собирая метлами пыль в кучи. За моей спиной, легко превосходя свист чайника и уличный шум, раздался до боли, до трепетания знакомый голос. Он назвал меня по имени. Я не верил своим ушам, но тем не менее оборачивался помалу, боясь прогнать грезу. Греза, к еще большему моему изумлению, обладала не только голосом: на расстоянии вытянутой руки в длинном ярко-желтом платье, босая, стояла она. Она – не старушка восьмидесяти с лишним лет, а преображенная женщина лет сорока. Точно она, определенно она – ошибка исключена. В оцепенении я наблюдал за тем, как она погасила газовый синий цветок и улыбнулась мне, как указала пальцем в направлении окна, как подошла ко мне и коснулась рукой моей недвижной груди. Мы повернулись к окну, прижались плечами друг к другу. Мы снова были вместе.

Мне чудилось, что, не сговариваясь, мы безмолвно вспоминали одно и то же: как я, такой же проказник, мчался по двору, играя в прятки, или в салки, или в казаки-разбойники, как она присматривала за мной отсюда или с лавочки, рядом с которой тогда собирались соседи, проводя время в оживленных беседах и спорах, и которая теперь целыми днями простаивала в ожидании редкого прохожего, желающего присесть. Вспоминалось, как мы вместе, неся по сумке в каждой руке, сдавали бутылки в пункт приема стеклотары. Ими с нами регулярно делилась ее давняя приятельница, работавшая уборщицей, добрая чуткая женщина. Получив деньги, мы покупали разливное молоко, что продавалось на улицах в специальных бочках, и горячий белый хлеб, отломанную горбушку которого она всегда вручала мне со словами: «Я же знаю, как ты любишь ее. Кушай, родной мой, кушай». Бывало, она наполняла термос сладким чаем, нарезала хлеб, бросала в сумку карамельных конфет и брала меня с собой туда, где я наблюдал простенький, но отчего-то до странного притягательный процесс – движение междугородних электричек. По дороге, если в карманах не гулял ветер, мы заходили в оставшийся еще с советских времен «Молочный» и просили нарезать нам грамм 200—300 обожаемой мною «Докторской». Потом шли во двор, где обитатели смастерили деревянные лавки с большим столом. От радости болтая ногами, я быстро поглощал сделанные ею бутерброды и запивал содержимым термоса. Именно оттуда за немногочисленными осинами да березами открывался вид на железную дорогу. Подобные дни были для меня праздниками, сокровенными праздниками, о которых, кроме нас двоих, никто не знал. Я садился к ней на колени, и, ощущая скупость в известных словах благодарности, целовал и гладил ее щеки, прижимался к ней, взирал на нее со всей той признательностью, какая только играла во мне. Там мне открывалась любовь, там я постигал счастье.

Как бы ни было приятно растворяться в теплоте своего набитого живота и тела той, кто устроил праздник ему и мне, каждый раз он оканчивался одной просьбой: «Бабуль, пойдем смотреть поезда!» И каждый раз, словно это было представление или фильм, мы шли их смотреть.

О чем, глядя на них, думал ребенок? В общем-то ни о чем. Его пока еще невинное сознание оставалось сравнительно свободным от внутренней болтовни, присущей взрослому. Но по его невольно открывавшемуся рту можно было предположить, что он хотел бы ухватить какую-то мысль, а лучше – истину, которая бы всё проясняла. Всё-всё. Ему было хорошо. Но не так хорошо, как там, на лавке. К этому «хорошо» постоянно что-то примешивалось – не мрачное, не гадкое, не злобное, то, что никак не получалось окончательно определить, прямо как его отношения с матерью и влияние на нее тех или иных привычек.

Чух-чух, чух-чух, чух-чух, чух-чух. Мальчик внимал завораживающе-монотонному стуку колес, жадно разглядывал железнодорожные составы, извечно в этом месте проносившиеся из-за отсутствия поблизости остановки. С еще большей жадностью он ждал редкой возможности понаблюдать за тем, как два состава, каждый двигаясь по своему пути, одновременно окажутся здесь, перед ним. Их встречи заставляли его рот открываться шире, а тело – подаваться вперед. Их ветер дальних странствий обвевал его лицо, которое он с удовольствием подставлял ему. В их гудении и свистах читалась торжественность, они приятно оглушали. Ему было хорошо, но также хорошо он помнил, что за редкой праздничной встречей следует скорое расставание.

Когда оно разыгрывалось на их глазах, мальчик, держа за руку бабулю, поворачивал голову из стороны в сторону. Он видел эту сцену много раз, но все равно старался ничего не упустить – он все еще надеялся на то, что в этот раз все сложится как-то по-другому. Каждый раз все складывалось обыкновенным образом и каждый раз мальчик желал одного: чтобы его благодетельница вновь привела его сюда.

Потом мы бог весть сколько стояли молча на том заветном месте, так же, как стояли теперь посреди кухни. Пока наша память продолжала служить нам преданным, удивительно точным художником, я впервые за все время нашего пребывания здесь почувствовал, что держу ее непривычно большую для женщины руку. Я касался этих огрубевших от тяжелой работы пальцев, этих неровных, кое-где сплетавшихся линий голубых выпуклых вен. Этими руками она носила маленького меня, отводила в ясли, потом – в детский сад, затем – в первый класс. Эти руки подолгу сжимали мои детские ручки, когда она хотела показать, насколько огромен мир и как легко в нем потеряться. Они закрывали мне глаза, когда она хотела от чего-то меня уберечь. Их осторожные, легкие, будто опасавшиеся навредить, касания помнило мое лицо, которое сейчас было обращено к ней.

– Тебе пора, сейчас придут, – произнесла она ровным голосом первые с момента встречи слова.

Не успел я вслух озвучить то, что пронеслось в моей голове: «Почему? что случилось? я еще ничего не сказал!», как поодаль от нас раздались частые удары в ту самую деревянную входную дверь, а за ней – крики и невнятные слова. Мне вдруг пришла на ум шальная мысль, что выход один – через окно. Подобная перспектива ничуть не напугала меня. Нараставший шум – вот что пробудило какой-то первобытный страх, вот отчего я заметался по кухне, где он разрушил атмосферу уюта и праздника, из которой прогнал прочь светлые воспоминания. И когда, когда?! Когда я еще ничего не сказал! Разве не предназначался нам разговор по душам? Разве не ради него мы здесь?

Я силился припомнить, что хотел сказать, что должен сказать. Я хаотично перебирал слова, искал самые важные, самые нужные. Ничего нельзя было упустить.

– Прости меня, – только и сумел с досадой проронить я.

Не говоря ни слова, она ответила понимающей улыбкой, обняла ладонями мое лицо. Во мне странным образом перемешивались печаль, умиротворение и страх. И пусть бы они перемешивались вечно, лишь бы навечно остаться вместе с ней.

«Нельзя!» – слышалось мне в шуме. «Нельзя!» – предательски соглашалось что-то во мне. «Нельзя!» – читалось в ее опустившихся руках. Я никак не мог объяснить себе, как можно больше всего на свете желать остаться и в то же время с небывалой ясностью понимать, что должен уйти. Здесь как будто действовал какой-то непреложный закон, который еще не был открыт и описан, но которому нельзя было не подчиниться.

Дверь, подобно могучему рыцарю в доспехах, оберегавшему нас сколько было сил, громогласно рухнула. Тотчас послышались беспокойные голоса вперемешку с топотом. Я встал на подоконник, зажмурился и в прекрасный солнечный день совершил то, что не решался воплотить в действительность все последние месяцы. Не долетев каких-то считанных сантиметров до асфальта, я открыл глаза, очнувшись разом от сна и от самокопания.

Так презрению пришлось уступить место надежде.

Глава вторая Пантера

Заканчивался июнь 2011 года. Несмотря на то, что я проснулся обновленным, масса старых незаконченных дел и не менее давняя неопределенность в том, что принято называть личной жизнью, которую моя мать когда-то страстно налаживала для себя, никуда не делись. Последнее нуждалось в принятии окончательного решения. И я его принял. Правда, было бы нелепым озвучить его, не рассказав о том, с чего история началась, как развивалась и кто к ней причастен.

В один из пасмурных октябрьских выходных 2010 года, когда на моем любовном фронте уже много месяцев стояла тишина и сердце мирно стучало, ничего не подозревая о грядущих атаках, знакомые в очередной раз пробовали вытащить меня из дома, приглашая посетить одно уютненькое кафе в центре города. Сложилась та ситуация, когда они устали слышать мои отказы и были готовы перейти на упреки, а я устал отказывать и не хотел выслушивать упреки. Идеальное сочетание.

Вшестером мы заняли пару столиков, и, болтая, ожидали прихода той, кто по праву была нашим лидером, основным инициатором встреч, многие из которых я бессовестно позволил себе пропустить. Так уж случайно вышло, что она пришла не одна.

– Ребята, знакомьтесь, это моя подруга Алина, – стараясь перебить шум посетителей, громко произнесла Ира, которой мы не без основания дали прозвище «Наша Бизнесвумен». – Она чересчур засиделась у себя на работе, и я поставила своей задачей вытащить ее к нам, – добавила она, поглаживая рукой по спине подруги, вероятно, в знак подбадривания.

– Всем привет, – сказала Алина, обводя нас смущенным взглядом.

– И тебе привет, Алинка! – вскочив со стула, пробасил Паша, перекрывая негромкие приветствия остальных. Среди нас он был самый младший (восемнадцатилетний) и самый активный. – Ты присаживайся, не стесняйся. Тут все свои! Ха-ха-ха!

– Ну все, сейчас его понесет, – обреченно бросила Лена, самая образованная и самая старшая среди нас. – Такого гормонального монстра и семеро не удержат.

– Паш, опять ты за свое, – вмешался я. – Твое поведение и дикий смех ей точно не помогут влиться в нашу компанию. Алина, здравствуйте, – обратился я к ней. – Не обращайте внимания, просто он немного бесцеремонный.

– Ой, Валер, ну что я такого сделал? – возмутился Пашка. – Подумаешь, посмеялся – какое дело!

– Да ничего страшного, – примирительно сказала Алина, вешая свое черное пальто на спинку стула. – Здесь гораздо веселее, чем на моей скучной работе.

– Вот видишь – ей весело, – ухмыльнулся он, глядя на меня.

За исключением Пашки и Алины, познакомились мы все около года назад благодаря одному игровому онлайн-проекту. На его просторах мы вместе состояли в клане – отдельном игровом сообществе, – куда набралось шестьдесят человек из разных городов и стран. С того времени мы стали собираться, или, говоря на сленге, делать клановые сходки. Возраст их участников колебался от восемнадцати до сорока лет, среди них были студенты и выдающиеся специалисты, безработные и бизнесмены, замужние и женатые, а также ничем непримечательные холостяки, как я.

Девушки, принявшись изучать меню, приумолкли. Если за соседними столами животрепещущими темами были минувшее аномально жаркое лето с его адскими торфяными и лесными пожарами и вездесущим смогом, который окутал даже столичную подземку, отставка Лужкова и вступление в должность Собянина, то за нашим ребята оживленно обсуждали механику и анимацию игры, мощь различных кланов, баланс в битве между разными классами персонажей (воин, лучник, маг, зверь и прочие), но больше всего – игровой донат (трата реальных денег на виртуального персонажа). Им – и еще тысячам других людей на нашем игровом сервере – давно не давал покоя тот факт, что в их рядах находились те, кто задонатил по приблизительным подсчетам и по слухам от двух до шести миллионов рублей. В их число входили и состоявшиеся бизнесмены, и представители золотой молодежи, прожигавшие от собственной праздности родительские ресурсы, и даже депутаты (ну, они тоже люди). Так сказать, все те, кто и без того нередко на слуху. Сам я к беседе практически не присоединялся: ради чего было покидать колоритное пространство виртуального мира? чтобы непрестанно говорить о нем в менее колоритном? Обычно в подобной ситуации я либо поднимал темы нашей реальной жизни, либо оставался наблюдателем. Второе сейчас смотрелось перспективнее.

Напротив меня сидела, положив правую руку на колено, а левой перелистывая меню, чернокудрая девушка примерно моего возраста. Ее длинные, густые брови и ресницы, обрамлявшие большие карие глаза, ее чуть пухлые губы тем чаще приковывали мой взгляд, что были не накрашены. Склонность женщины обходиться тем, чем наградила ее природа или самым минимумом косметики, всегда подкупала меня несравненно больше, чем «боевой раскрас», пусть и самый идеально подогнанный. Впрочем, словно бы следуя древнему афоризму о том, что «нет ничего столь совершенного, чтобы быть свободным от всяких упреков», было кое-что нарушавшее гармонию ее хорошенького смуглого лица. Это была усталость. Но не та, что накопилась из-за бессонной ночи или тяжелой рабочей недели. Это, скорее, походило на усталость от жизни в целом.

Тем не менее она не помешала моим мыслям оказаться в плену красоты моей новой знакомой. Ее облик, который дополняли серьги в виде больших золотых колец и черное приталенное платье с длинными рукавами, все более напоминал загадочную, задумчивую цыганку Грушеньку, будто бы сошедшую со страниц «Очарованного странника» – одной из моих любимых повестей Николая Семеновича Лескова. Я запомнил, как влюбленный в нее офицер говорил главному герою, что «женщина всего на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить». Запомнил, хотя сам имел на этот счет другое мнение.

По-видимому, много чего я мог себе еще нафантазировать, если бы не одно обстоятельство.

– Девушки, позвать официанта? – вновь пробасил Паша. – Определились с заказом?

– Да, зови, Паш, – ответила Наша Бизнесвумен, – и заодно давайте подключайте нас к своему разговору, а то, стоило нам отвлечься, вы устроили междусобойчик.

– Ира, не серчай, – прервав диалог с очкастым, субтильным Колей, сказал студент юрфака Вася, самый толстый из присутствующих. – Как можно вас забыть, когда я на каче, фарме и замесах всегда в одной пати с вами. (По-русски: когда мы развиваем своих персонажей, сражаемся с игровыми монстрами с целью заполучить ценные предметы и вступаем в схватку с представителями других кланов, находясь в одной группе (до десяти человек).)

– Куда ж мы денемся без нашего мастера (Ира была главой клана), – живо подхватил Коля, – с кого ж еще нам ассист брать! (Брать ассист означало ассистировать лидеру группы в сражениях.)

– То-то же, мои верные воины! Подруги, а ну-ка вливаемся!

Пока Бизнесвумен в шутливой форме изображала из себя предводителя, Паша непривычно тихо пробормотал в мужскую сторону:

– Ребят, пивка бы надо или чего покрепче. Кто поддержит?

– Ну… я, пожалуй, – растянул Вася.

– Плюс один, – довольно отметил Паша. – С Коляном все понятно – он и трезвым в очках плохо видит. Валер, чего молчишь?

– Дались тебе мои очки, – откликнулся нахмурившийся Коля. – Что ж они тебе все покоя не дают, Пафнутий, гроза нубасов и мобов (неопытных, слабых игроков и монстров).

Так Коля именовал Пашу, когда хотел уязвить, полагая, что отлично достигает своей цели. Пива, однако, он заказывать не осмелился – вероятно, побаивался моментально захмелеть из-за своей тщедушности и не выйти на подработку, которой он пробавлялся в перерывах между игрой.

– Так что, Валер? – повторил Паша, проигнорировавший выпад Коли.

– Не, Паш, это не по моей части, – ответил я. – Тут я, к счастью или к сожалению, не помощник.

– То же мне! а ещё друг называется! И так собираемся редко, ну давай!

– Да не хочу, Паш.

– Вот упертый! А я все равно закажу – вдруг захочешь.

Алкоголь не приносил мне какого-то особого, да и простого тоже, удовольствия, как и не принесла когда-то выкуренная сигарета. Отсутствие этих вредных привычек объяснялось в том числе тем, что в детстве мне доводилось от случая к случаю наблюдать, как неадекватное потребление спиртного уничтожает славный потенциал человека, превращая его в конченого синяка, вечно трясущуюся побирушку, калеку, бомжа и т. д. Тогда же я заметил в российском обществе то, что по незрелости своей посчитал парадоксом: на трезвенников нередко смотрели непонимающе, неверяще, осуждающе. Дескать, как так, русский человек, и вообще не пьет! С ним явно что-то не так!

Таким образом мы дошли до того самого обстоятельства, когда подбежавшая юная официантка, приняв заказы, стала убирать меню. Алина достала правую руку из-под стола и сама взялась его передать. И вместе с ее рукой на свет показалось обручальное кольцо. В тот же миг мои литературные ассоциации, скрываемое любование и прочая блажь начали растворяться так же стремительно, как сахарный песок в кипятке.

Сама сходка скоро приобрела в моих глазах скучный вид, пустое времяпровождение. В подобные минуты на меня порой находило престранное явление: я вдруг полностью замирал, все мысли куда-то враз улетучивались, абсолютно все вокруг воспринималось как ничто незначащий фон. Было ощущение, будто нечто внутри меня заглядывало или пыталось заглянуть за горизонт жизни, в то время как сознательная часть почти утрачивала связь с внешним миром. Казалось, органы чувств попросту прекращали посылать информацию об окружающей среде в головной мозг. Мысли, желания, цели, амбиции, переживания, эмоции – тонуло все. Не оставалось совершенно ничего, кроме этого всепоглощающего ощущения. И я все охотнее ожидал очередной возможности отдаться во власть ему.

– Ау, ау, Панда, ты чего там затих? – неизвестно в какой раз поинтересовалась Лена, активно махая руками перед моими глазами. – Панда, прием, прием!

В образе панды представал мой игровой персонаж.

– Да что-то подустал… – ответил я, потерев глаза подушечками пальцев и заново привыкая к шуму зала и его обстановке. – На работе и дома многовато напрягов.

– Что, все так серьезно? Неужели кто-то покусился на твой бамбук? – спросила она с абсолютно серьезным, непроницаемым выражением лица, эффект которого усиливался благодаря ее классическим очкам. – Ты нам прямо скажи, мы нашу Панду никому в обиду не дадим!