Холоп-ополченец

Татьяна Богданович

Холоп-ополченец

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

* * *

От автора

Эта книга является первой частью большой повести из жизни русского государства в начале XVII века. Автору хотелось дать представление о восстаниях крестьян против своих угнетателей и о борьбе русского народа против польских захватчиков.

Эта первая книга, охватывающая период 1606–1609 гг., посвящается, главным образом, борьбе холопов против бояр, помещиков и боярского царя Василия Шуйского.

В настоящее время автор работает над второй частью, посвященной периоду 1609–1612 гг. В ней автор попытается показать, как наш народ, единодушно поднявшись против польских интервентов, пытавшихся поработить Московское государство, повел героическую освободительную войну, отстоял независимость родины и разгромил захватчиков.

Книга I

(1606–1609 гг.)

Часть первая

В Нижнем Новегороде

I

– Сказывал я тебе, Михалка, – проговорил степенный мужик, шагавший рядом с первым возом длинного хлебного обоза, – чего не стали в Слободском? До Борок дойдем либо нет к ночи-то?

– Ты сказывал! – усмехнулся Михайла. – А я норовил до Починок дойти, чтоб наутро поране выйти и к ночи в Нижний поспеть. Да ин не выйдет. В Борках станем. Беды бы не накликать. Ишь, ноне мордвы этой самой, – так круг дороги и рыщут. Как бы не отбили воз, как смеркаться станет.

– Ишь Михалка-то наш, – рассмеялся Лычка, коротконогий мужичонка, шедший у второго воза и все цеплявшийся одной ногой за другую, – как его князь заместо приказчика послал, так он за хозяйское добро горло перервет.

– Известно, – подхватил немного обиженный Невежка от первого воза, – кому служу, тому и пляшу. А об нас у тебя, гляди, и думки нет, Михалка. Я за дорогу, мотри, две пары лаптей сносил. Ты то́ попомни, Михалка, – шерсть стриги, а шкуры не дери! А то я за дорогу все ноги раскровянил.

– Ноги-то ништо, – перебил его со смехом Михайла, – благо голова цела. Небось, коли мордва навалится, тогда держись. Гляди-ко, – что собаки рыщут. То-то я и норовлю поскорей до места добраться. А вам и невдомек. Видал давеча – Чувятка да Тарайка с наших мест, с Имжи, под самый, гляди, Нижний поспели. И луки за плечами, словно воевать собрались.

Михайла Чевкин вел обоз с хлебом из Княгинина, от князя Воротынского, в Нижний. Михайла был еще молодой парень, и никогда бы ему не водить княжого обоза. Да на беду старший приказчик, Семейка, летом заболел и в самую молотьбу помер. Князь никак не ждал такой беды и не мог враз надумать, кого поставить приказчиком. Старший приказчик – дело большое. Сам князь часто на Москву уезжал, на царскую службу, и на приказчика все хозяйство покидал. Плохо выберешь – беды не оберешься. Надо хорошенько обмозговать. А тут дело не терпит, надо скорей в Нижний обоз посылать с хлебом нового умолота. Очень казна князю надобна была. Выжидать времени не было.

Вот и вспало князю на ум послать с обозом молодого конторщика Михайлу Чевкина. Михалку князь давно к себе приблизил. Сперва-то за то больше, что Михалка больно хорошо свистать умел. Всякую птицу перенимал, всякую песню насвистать умел. Князю очень его свист по душе пришелся. Позвал он мальчишку в свои хоромы, слушал, гостям показывал. А там, чтоб он всегда под рукой был, назначил в свою контору. Мальчишка оказался смышлёный, расторопный. Какое ему князь дело ни даст, он все как надо выполнит. Семейка, приказчик, тоже хвалил его, брал с собой в Нижний с обозом, сперва на побегушках, а там вроде помощника он ему был, к делу приглядывался. Князь знал про это, и как приспела нужда посылать обоз без Семейки, он и велел Михалке сбирать обоз и вести его в Нижний вместо приказчика.

Смеялись промеж себя мужики – вот нашел князь приказчика, борода не выросла, а он заместо старшего приказывать станет. Свистун! Да кто его слушать будет? Однако собрал Михалка обоз как надо. Назначил, кому из мужиков справляться, сколько хлеба на воз грузить, какой запас с собой брать. И, как обоз изготовился, увидали все, что дело Михалка понимает. И мужиков и лошадей подобрал он – лучше не надо.

Князь похвалил Михалку, наказал мужикам слушать его, как приказчика, а Михалке посулил, коли хорошо хлеб продаст, награду дать, ну а коли не сумеет продать или казну в целости князю не доставит, тогда лучше пусть и на глаза князю не кажется – голову с него снимет.

Князь был нравом крутой, на руку скорый, мужики его как огня боялись, и Михалка не меньше других.

Пятидесяти лет не прошло с тех пор, как Грозный царь пожаловал Княгинино со всеми окрестными деревнями в вотчину князю Воротынскому. Мужики в ту пору все государские были – царю одному оброк платили. А тут пошли войны да разоренье, многие дворы вовсе обессилели, подошло хоть по миру итти. Князь то тому, то другому ссуду даст – и зерном, и скотиной, и казной, а сам кабальные пишет на годы. Годы идут, а из кабалы выкупиться не так просто. Один по одному чуть не все мужики из вольных стали княжими холопами. Молодые воли-то и не помнили. Ругали стариков, как это они закабалились, лучше бы хоть худо-плохо, да перебиться. А то и детей и внуков в кабалу загнали, холопами княжими сделали. Думали, что им одним такая злосчастная доля выпала, не знали, что в ту пору по всей Руси то же было – и войны и голода́ разоряли вконец мужиков, и многие не могли выдержать, давали на себя кабальные помещикам или монастырям, а там не могли выкупиться мужики и оставались холопами.

Михалкин отец закабалился еще раньше его рожденья, Михалка так и вырос холопом. Про волю от стариков только слыхал. Как только малость понимать стал, ненавистна ему стала неволя, хуже каторги. Князь хоть и приближал его и хвастал им перед соседями, а чуть что – порол не хуже, чем других. С малых лет одна у Михалки думка была – выкупиться от князя на волю. Обижался он очень, что князь с ним точно с собачонкой: то ласкает, по голове треплет, расхваливает, а то по носу щелкает, ногой пинает. Зато и обрадовался он, как князь его с обозом послал и награду посулил. Думал он, коли награда хорошая будет, от себя торговлю завести да и накопить на выкуп. Была у него на то и особая причина, только он покуда никому об ней не говорил.

Как припугнул Михайла мужиков мордвой, так они и примолкли и зашагали быстрей о́бок длинного обоза, опасливо поглядывая по сторонам.

Дорога поднималась на пологий холм. Прямо впереди вилась речка Шава, а за ней солнце задержалось на верхушке высокого холма и последними лучами осветило крест на маленькой церквушке в Борках.

И вдруг слева, на верхушке другого холма, ярко освещенная заходящим солнцем, показалась кучка мордвинов на лошадях, может, человек семь-восемь. На вечернем небе четко выступили косматые головы и высоко торчащие луки. Как нагрех, Лычка тут-то и оглянулся, и такой на него напал страх, что он даже присел, потом ухватил зачем-то вожжи, дернул и изо всех сил огрел лошадь кнутом. Обоз как раз только что перевалил гребень холма и начал спускаться под горку, к деревне. Лошадь рванулась, заскользила по накатанной дороге, воз навалился на нее. Лычка и не подумал подпереть телегу. Что-то затрещало, и воз тяжело рухнул набок, сбив с ног и лошадь. Лычка сам еле успел отскочить.

Михайла оглянулся, быстро кинулся назад, ухватил за уздцы следующую лошадь и, пока обозчик изо всех сил поддерживал плечом третий воз, он с усилием направил его лошадь немного в сторону, в объезд упавшего воза. Остальные лошади пошли спокойно за ней. Увидев, что обоз выровнялся, Михайла бегом кинулся к упавшей лошади, около которой возился Лычка.

– Разиня! – сердито крикнул на него Михайла. – Гляди, коли лошадь покалечил, не быть тебе живу. Распрягай, чего глядишь!

Лычка покосился влево. Но мордвины уже исчезли за холмом. Он поспешно принялся разматывать постромки. Михайла помогал ему. Вдвоем они живо распрягли. Как только мужик снял дугу и оглобли упали, лошадь забилась передними ногами. Михайла схватил ее за уздцы и сильной рукой помог встать. Лошадь вся дрожала, но держалась на ногах.

Михайла отвел ее в сторону и схватился за обод телеги. Лычка со страхом косился на сломанную оглоблю и мало помогал ему. Михайла кричал, ругался, но ничего не выходило. Мужик совсем обессилел от страха.

Наконец обоз съехал на ровное место, и другие обозчики кинулись вверх, на помощь.

– Ишь беда-то какая! – кричали они наперебой. – И как это ты, Лычка? Оглобля-то, гляди!

– Ну и Лычка, – что ни шаг, то спотычка, – проговорил Невежка. – Не вдруг надо под гору, а с поноровочкой.

– Ну, беритесь живо! – крикнул Михайла.

В десять рук они сразу поставили воз на колеса.

– У кого запасная оглобля? – спросил Михайла.

– У меня есть, – ответил один.

– Тащи живо, Третьяк, – все еще сердито сказал Михайла. – Этак мы когда до Нижнего доберемся. Знаешь, чай, нашего князя. От него потачки не жди. У него всякая вина виновата. За каждый убыток – взыск.

– Неужто князю доведешь, Михалка? – проговорил плачущим голосом Лычка. – Аль то моя вина? Видел, чай, подпирал я. А тут мордвины… Однова́, дыхнуть!

Лычка совал кулаком куда-то на пустой холм.

– Какие там мордвины! – крикнул Михайла. – Мне, что ли, за тебя платить? Запрягай живо! Моли бога, что лошадь цела… Всех бы лошадей перекалечил, кабы я не подхватил. Спроси хоть стариков.

– Что говорить, Михалка, – вмешался Невежка, – без тебя не изжить бы беды. Всех бы нас подвел Лычка… А ты все пожалей человека, Михалка. Чай, и на доброго коня спотычка бывает. Не всяко лыко в строку.

– Ты меня не учи, Невежка. Думаешь, как борода сивая, так умней тебя нет.

– Ученого учить, что мертвого лечить, Михалка, – примирительно заметил Невежка. – Я только к тому, что добро, оно во всяк час худо переможет.

– Ладно, говорю, иди к обозу.

Невежка замолчал и только покачал головой.

– Никто как бог, – вздохнул длинный нескладный Ерема, с поседевшей как-то одной стороной узкой бородой.

– Бог-то бог, да и сам не будь плох, – оборвал его Михайла. – Ну, поворачивайтесь живей – вон она, деревня.

Обозчики побежали под гору, с удивлением переговариваясь о Михайле:

– Вот тебе и мальчишка-свистун! Поди-ка, как за дело взялся. Не хуже Семейки.

Лычка тем временем прилаживал с помощью Третьяка оглоблю.

Обоз тронулся и через несколько минут подошел к деревенским воротам. На воротах, по обыкновению, висели ребятишки.

– Эй вы, пострелята, отворяйте ворота! – крикнул подоспевший Михайла.

Но ребятишки вместо того стайкой снялись с ворот и помчались в ближний сарай. Оттуда вышел высокий чернобородый мужик с рогатиной и с топором за поясом.

– Ты чего, дядя, точно на медведя собрался? – спросил Михайла. – Скот не загнан, а у вас ворота на запоре.

– Да вишь ты, – заговорил мужик, опершись на рогатину, – вчерашний день тут мордвы этой валило, сила! Ну, к нам, бог миловал, не зашли. На лошадях, слышь ты, с оружьем; сказывают – на Нижний. Заворовались, стало быть. Нашему московскому царю и крест не целовали, не хотят его. У них де свой есть, с низу идет, Волгой, Петрушка. Нам-то оно ни к чему. Животишки бы лишь не пограбили. А вы отколь?

– С Княгинина мы, от князя Воротынского, в Нижний с обозом. Ночь у вас перебудем, а наутро дальше.

– Вот уж и не знаю как. Такой у нас уговор был – не пущать чужих на село. Не ровен час…

– Да ты чего, дядя! Аль мы нехристи какие? – сказал Михаила. – Не ограбим, чай, отворяй живей.

– Бог вас знает. А как староста заругается?

– Кто ругается, у того конь спотыкается, – проговорил Невежка.

Сторож с удивлением посмотрел на него.

– Молчи, Невежка, – отстранил его Михайла. – Ишь, несговорный какой, – обратился он к сторожу. – Ну, на́ тебе деньгу, а со старостой я сам поговорю. Время нам нет стоять тут.

Мужик взял деньгу, покачал головой, но все-таки отворил ворота.

Возы медленно потянулись по деревенской улице к въезжей избе.

* * *

Наутро вышли они чем свет. Починки проходили, как скот выгоняли, а там и Волга с правой руки видна стала. За ней луга заливные, сколько глаз хватает. Простор! Не то, что у них, в лесах под Княгининым. Еще солнце до полдня не дошло, а уж Кстово показалось. Оттуда до Нижнего верст пятнадцать, не больше. Засветло должны дойти.

Обозчики рады были селу. Лычка рассказал им про мордвинов, и они хоть и не очень поверили, а все же всю дорогу опасливо озирались. То ли дело на людях. Кстово – большое село на Волге, народ там ходовой, бывалый. Сюда уж, небось, мордвины не сунутся.

У постоялого двора обоз остановился. Мужики задали лошадям корму и сами сели во дворе на бревна полдничать. Хлеб и лук у них с собой были, а хозяин вынес квасу два жбана за три деньги и сам тут же сел на крылечке. Толстый, красный, под правым глазом бородавка чуть поменьше яйца. Засмеется – она трясется; прищурит глаза, а она так на правый глаз и лезет.

Спросил проезжих – откуда, куда. Воротынского князя он хорошо знал. Как в Нижний проезжал князь, каждый раз к нему заворачивал: «Квас, – говорит, – у тебя, Миней, больно хорош». Мужики тоже пили и похваливали.

Откуда-то из избы доносился молодой голос, певший заунывную песню. Мужики примолкли и внимательно слушали.

– Дает же бог талан, – сказал со вздохом старый Ерема, – ажно слеза прошибла.

– Сын это у меня, – с некоторой гордостью заметил хозяин. – Где бы лошадей почистить, а он ишь заливается. Ну, я не препятствую. Слава богу, есть кому и окромя его.

– Это уж как кому от бога дадено, – заговорил Невежка. – Вот, к примеру сказать, наш Михайла Потапыч. Свист ему от бога даден. Всякую, то есть, птицу может…

– Ну, ты, Невежка, помалкивай, знай, – сердито перебил его Михалка. Всегда он в обиду принимал, как про его свист поминали. – Кончайте живо полдничать. Некогда проклажаться, ехать надобно.

Невежка удивленно взглянул на Михайлу. Чего вскинулся? Не поймешь. Похвалить же хотел.

– А чего спешить-то? – заметил хозяин. – Отдохнули бы. У меня на сеновале места много. А самое бы лучшее – заночевать. С солнышком бы и вышли, как раз бы в обед в Нижний поспели. Что на ночь-то глядя приезжать. Еще пустят либо нет в ворота? Время теперь не тихое.

– А что? – с интересом спросил Михайла. – Мы-то ведь в Княгинине что в темном лесу живем. Одно зверье кругом. Ни про что и не слышим. Видали вот дорогой – мордвы больно много бродит, а чего они взбаламутились, кто их знает. Вон в Борках караульный говорил – царь у них де свой объявился. Да врет, чай.

– Это я вам все доподлинно объяснить могу, – с охотой начал хозяин. Мордва, она тут с испокон веку живет.

– Про то мы и сами знаем, – прервал его Михайла. – У нас под Княгининым ее больше вашего.

– Ну, коли ты сам знаешь, – обиделся хозяин, – так сам и сказывай.

– Ну, чего ты? Разве я в обиду тебе? – поправился Михайла. – Я к тому, что мы, мол, в толк не возьмем, чего она бродить пошла.

– Вот и я про то. А ты, коли спросил, так и слушал бы, не перебивал, – наставительно произнес хозяин. – Мордва, она сыздавна на русских обижается. Пошто, мол, на ее земле селятся. Она все тутошние земли за свои полагает.

– Ишь ты! – удивился Михайла. – Земля-то, чай, божья да царева. Вот нашему князю еще сам Грозный царь Княгинино в вотчину пожаловал.

– Так она, мордва-то, и на царей наших в обиде, – продолжал, точно не слыша, хозяин. – Ее, мол, землю дарствуют. Не один Грозный царь тут поместья жаловал боярам своим. И Федор, сын его, тоже, и Борис. А которые крестьяне, как голод был при Борисе царе, и сами сюда пёрли. Земля здесь родимая. Поставят починок, выкорчуют кругом лес и пашут. А мордва, она в тех лесах бортничает, за зверем охотится.

– Это как есть, – согласился Михайла. – Охотники они первые, ну, и меду собирают за лето пуды.

– Ну вот, – подхватил хозяин. – Стало быть, и жалеют своих лесов. Ну, до времени, покуда у нас на Руси порядок был, они хоть и обижались, а помалкивали, терпели. А ноне, как у нас смута пошла, они и взбаламутились. Прослышали, что на Москве что ни год, то новый царь. Выл Борис, а как он летось помер, царевич Дмитрий, сын Грозного царя, объявился, с поляками пришел. Ну, Борисова сына зарезали, Дмитрию крест целовали. А нынче опять и Дмитрия скинули, тоже побили до смерти. Князя Шуйского, Василья Ивановича, выкрикнули царем. Ну, а его кто признаёт, а кто и нет. Вот и мордва тоже. Свой де у них царь, Петрушка. А которые говорят, Дмитрия де не убили вовсе, он опять на Москву идет. И они, мол, мордва, за Дмитрия тоже. Кто их разберет, замутилось все. За грехи наши, знать. Вот и мордва бунтует. Варкадинка тут у них какой-то объявился. Командует тоже.

– Ишь ты! – вскричал Михайла. – Караульный-то, стало быть, правду говорил. А я бы, кабы воеводой был на Нижнем, я бы тотчас стрельцов забрал да на них. Живо бы всех прогнал. И Варкадинку того.

Хозяин захохотал так, что бородавка его запрыгала и весь глаз закрыла.

– Ишь ты, Аника-воин! – крикнул он. – То-то, знать, тебя воеводой и не посадили, что больно прыток. А наш воевода, Репнип князь, за стенами отсиживается. Так-то оно вернее. Поколобродят да сами и уйдут. Зимой-то в поле не простоишь. А в Нижнем за стенами страху нет. Живи, не тужи.

– А которые в слободках живут, у пристаней хоть, на Нижнем базаре, те как? – с тревогой спросил Михайла.

– Ну, тех и пограбить могут, – равнодушно заметил хозяин, – коли не уйдут наверх, в город. Вон у меня кум там на пристани худобишку завел. Так он… – хозяин, видно, собирался начать новый рассказ.

Но Михайла не захотел его слушать. Он встал, обтер губы и подошел к обозчикам.

– Ну, поели? – спросил он. – Рассиживаться-то нам не время. Запрягайте живей, чтоб засветло дойти.

– А не заночуем тут? – спросил Невежка. – Лошади-то притомились будто, да и нам бы поспать охота. Больше спишь, меньше грешишь.

– Отоспитесь в Нижнем, – твердо проговорил Михайла. – Сказано, запрягайте. Запамятовали князя. Опозднимся, меня первого выпорет. На то его взять, – кнутобойцу.

Мужики неохотно завязывали кошели и разбредались по возам.

– Ишь Михалка-то, пуще Семейки князя боится, – ворчали они.

– Зря ты это, – обратился к Михайле хозяин, вставая с крылечка и потягиваясь. – Самое время теперь часок на сеновале поспать. Ишь, солнце-то на полдни. И чего спешить-то? Поспеете. Кому это вы хлеб-то везете?

– Дорофею Минычу Сухорукому, – ответил Михайла.

– Это, стало быть, Козьмы Миныча брату. Козьма-то Миныч ведомый человек. Скотом он торгует. А ноне в старостах ходит. Как же, знаю.

– Да мы не с Козьмой, а с Дорофеем Минычем торг ведем сыздавна, – прервал его Михалка. – Ну, скоро вы там? Трогать пора.

Мужики медленно поправляли шлеи и выводили возы со двора. Михайла подошел к переднему и проговорил:

– Ты, Невежка, кажись, спишь на ходу. Сам знаешь, поспешать надо. – И он так стегнул кнутом лошаденку, что она с места рванулась вскачь. – Подгоняйте и вы там, – обернулся он к остальным. – Не отставать! А то, гляди, мордвины бы не напали.

Мужики подгоняли лошадей, чертыхаясь про себя, а Михайла шел спереди и с удивлением поглядывал на мелькавшую между изб Волгу. В такое время на ней бывало полно барок. Целые караваны на низ тянулись – с кожами, с хлебом, с салом, с деревянной посудой – к Астрахани. Оттуда, с низу, струговщики тащили волоком струги с солью и с разным кызыльбашским [Персидским – Прим. ред.] товаром – с шелками, с коврами, с урюком. А нынче Волга точно вымерла. Одни рыбаки тянули невода, – точно у них на Имже или на Шаве.

Михайла все оглядывался на Волгу, и ему как-то не по себе становилось. Что-то, видно, и впрямь замутилось. Не такое все стало. Ничего они в Княгинине не знали.

Дорога опять отошла от Волги и пошла гребнем холмов, так что в обе стороны было далеко видно. Прямо перед ними на краю дороги протянулась маленькая деревенька Опалиха. Но на порядке, поди-ка, пусто совсем, избы как нежилые, ворота настежь раскрыты. И народу не видать. Что за притча?

Только у одной избы на завалинке сидел сгорбленный, белый, как лунь, старичишка.

Михайла отошел от обоза. Мужики стали было задерживать лошадей, но он махнул им, чтоб не останавливались, а сам подошел к старику и спросил:

– Дед, а дед, ты чего ж один сидишь? Куда мужики подевались?

Старик поднял голову, загородил трясущейся рукой глаза от солнца и прошамкал:

– Чего тебе, сынок? Не слышу я.

– Куда ваши мужики ушли? – громче переспросил Михайла.

– Мужики? Да в Ельню, слышь, побегли вчерашний день, и бабы и ребята с ими. Мордва, вишь ты, шалит. Бешенцово выжгли, слышь. По сю пору горит. А в Ельне – церква. Иконы вынесут, може, нехристи-то спужаются.

– А тебя чего ж не взяли? – спросил Михайла.

– Меня-то? Мне-то, вишь, не дойти, – прошамкал старик. – Ноги слабы стали.

Старик похлопал себя по острым коленям.

– Церквы-то у нас нет, – бормотал он. – Вот беда. Васятке намедни деньгу дал, чтоб он в Ельне Власу святому свечу поставил. Мой он святой. Думал я, бога Влас-то умолит, чтоб он меня поскорей прибрал. А Васятка, видно, своровал, маковников себе на деньгу купил. Вот бог-то меня и позабыл, прости, господи.

– Ну, прощай, дед! И мы на Ельню идем. Хошь, подвезем?

– Спаси тебя бог, сынок. Езжайте с господом. А мне уж на своем месте помирать.

Обоз прошел пустую деревню, и Михайла бегом догнал его. Налево вдалеке курился затухающий пожар. Мужики со страхом оглядывались на него.

В Ельне ворота опять стояли на запоре, но обоз впустили. На порядке народу было мало, только у некоторых изб мужики грузили на телеги разный домашний скарб. Но посреди села, перед церковью, толпился народ. Мужики кричали, перекорялись.

Михайла сначала и не заметил в толпе мордвина на косматой лошаденке. Он размахивал над головой исписанным листом и кричал:

– Нэ нада бегать! Рэзать нэ будем. Наш царь лист прислал. Мурза с Арзамаса велел тут вам сидеть. А мы на Москву ходить будем.

– Чего вы его, нехристя, слушаете! – закричал с церковного крыльца поп. – Мы, чай, царю Василью крест целовали! Идите в Нижний, там воевода, князь Репнин Александр Андреич, ратных людей и стрельцов собрал. Он эту мордву всю посечет да и вас тоже, коли вы к вору Петрушке приклонитесь.

– Нэ Петруш! Дмитры царь! – крикнул мордвин, но его уж не слушали.

Со всех сторон поднялись крики. Одни хотели итти отсиживаться за стенами Нижнего, другие уговаривали ждать Петрушку. Может, под ним легче будет.

Михайла, не ожидая конца спора, махнул своим мужикам и, свернув в сторону с площади, повел свой обоз дальше к Нижнему.

Под самым Нижним они все время нагоняли возы с крестьянским скарбом, с бабами, с ребятишками на мешках и сундуках. Мужики понуро шагали рядом.

Несколько раз их обгоняли боярские кибитки, запряженные тройкой или четверкой гусем, за ними тянулись телеги с поклажей и с дворовыми. Но навстречу им никто не ехал. Бывало по всем дорогам от Нижнего и мужики едут с городским товаром, и купцы, и бояре, а нынче – никем никого. Показалась опять Волга, но и на ней было пусто.

Дорога раздваивалась. Налево вела к Ивановским воротам в верхний город, вправо спускалась к берегу Волги и шла вдоль хлебных и соляных амбаров и пристаней.

II

– Вот, стало быть, и приехали. – Михайла радостно перекрестился. Сразу и про мордвинов забыл. Довел-таки обоз в целости и не запоздал. Как велел князь, в пять дней дошли. Путь не ближний – не меньше ста верст.

Невежка стал уже заворачивать передний воз к Ивановским воротам, куда тянулись все подводы, но Михайла крикнул:

– Куда? Чай, к Дорофей Минычу едем!

Он взял Невежкину лошадь под уздцы и повернул на дорогу к берегу Волги. Там напротив амбаров и пристаней тянулся ряд изб, некоторые были заколочены. Обозчики с удивлением поглядывали на них и переговаривались, подталкивая друг друга.

Дальше, в торговых рядах, тоже много лавок было на запоре. Михайла покачал головой и подогнал лошадь. У поворота вверх, к Спасским воротам, за высоким тыном была просторная изба Дорофея Миныча. Михайла остановил обоз и застучал в запертые ворота.

Долго никто не открывал. Слышно было, что по двору ходят, переговариваются. Но к воротам не подходили. Михайла постучал сильнее.

– Михалка, да это ты никак? – раздался голос откуда-то сверху. – Ты чего на ночь глядя добрых людей пугаешь?

Михайла задрал голову. С верхушки забора на него весело глядела вихрастая голова Степки, младшего сына Дорофея Миныча.

– Где же ночь? Светло вовсе, – ответил Михайла. – Отворяйте, что ли. С обозом я.

– Отвори, Кирюшка! – звонко крикнул Степка, соскакивая с забора.

Тяжелый засов заскрипел, но ворота все не открывались, и во дворе послышался плачущий женский голос: