Младший брат

Бодыкова Салтанат

Младший брат

Глава 1 Никуда

Обида на отца не проходит с годами.

Двое стояли на осеннем, стылом холме и смотрели вниз, где по змеящейся тропке, уводящей в глубь степи, шел человек в чапане и тюбетейке, за спиной объемистый мешок.

–Странный народ, эти казахи, своих детей мал мала меньше, а он последнюю краюху хлеба чужим везет.

–Может странный, а может очень добрый?

Пожилой мужчина внимательно посмотрел на стоящую рядом женщину и кивнул.

–Может и так, Бог их знает. Только по всему выходит, старик не этим горемыкам помогает, он нас, всех, спасает. И знаешь, что я заметил, гордыни нет в этом народе.

–Я и говорю, великая эта доброта.

Они стали спускаться вниз, к дороге, он, подволакивая ногу, она, пытаясь поддержать его за локоть. Председатель правления колхоза и учетчица.

-Что это за женщина? Это ей ты отвез картошку, хлеб и дрова?

Жамал- апа раздраженно вертела в руках клубок нитей. Внуки притихли, стайкой сбившись, у массивного сундука. Старшая сноха строго посмотрела на них и прижала палец к губам: «тихо». Но это было излишне, ребятня понимала, шуметь нельзя, бабушка снова ругает дедушку.

–Она «пақырна». Ребенок есть.

–Где она? -Чуть смягчилась Жамал-апа, услышав про ребенка.

–В степи, на зимовке заброшенной.

Толеутай-ата сидел по другую сторону очага, превращая кусок дубленой овечьей шкуры, с помощью шила и шелковой нити, в обувь.

–В конце концов, есть «собетски блас». Разве не должны они её кормить и содержать, раз привезли сюда?

–Всех не накормишь. Их «шлоном» привезли сюда, в Караганду. Но больше всего везут в Алмату. Уасыл Потровищ сказал, что их много по дороге умерло. Еще он сказал, что муж у неё, вроде бы, враг народа.

–Хорошо, -Жамал-апа говорила уже спокойным голосом, взяв в руки, наконец, спицы с начатым вязанием.-Ты жалеешь её, тем более с ребенком. Я понимаю. Мне тоже её жалко. А кто пожалеет их?

Она кивнула в сторону внуков, половина из которых уже клевала носом.

–Твои сыновья ушли на фронт. Вон их дети. Двоих уже потеряли, сноху не уберегли.

–Я понимаю, Жамеш. Но они же умрут от голода и холода.

–Война идёт! Голод, разруха! Люди мрут как мухи. Всех не спасёшь, – Жамал-апа возвысила голос и прекратила вязать. -Чего их всех сюда везут? И кого везут? Одни женщины, старики и дети малые. У нас самих этого добра хватает.

–Я слышал, шахтеров к нам привезли много, с этого, как его, Данбаза.

–И что? Сеять, пахать, косить они не будут. А их кормить тоже надо. Зачем они здесь? -Бедные дети! Они же умрут, – уже тише повторила Жамал-апа.

–Что ты несешь, глупая, они же, уголь будут из земли доставать, всей стране этот уголь нужен. А детей везут, потому что, здесь, у нас, войны нет, бомбы не падают и пули не стреляют.

–Вот как? А голод не бомба, а болезни и холод, не пуля? Ты посмотри на наших внучат. На их лицах одни глаза остались. Они с утра до ночи на поле, на сенокосе, на заготовке дров, со скотиной. И это их детство? Им от семи до двенадцати лет. А эти, – она, как и её муж, не смогла правильно выговорить новое слово, – «пақырны» дети, кто сказал, что лучше пусть они здесь от голода умрут, чем там от пули? Да простит Аллах меня за такие слова, но здесь тоже война!

Женщина, отложив вязание, поправила жаулык на голове и продолжила говорить, уже не обращаясь к мужу, скорее озвучивая свои невесёлые думы.

–Я понимаю, всё для фронта, всё для победы, но оставьте и для детей еды чуть побольше. А то боюсь, придет конец войне, а нас, никого, в живых нет.

–Не гневи Аллаха, Жамеш. Из того, что на фронт отправляется, может и нашему Айнабеку или Канабеку что-нибудь достанется, -тихо произнёс старец.

Жамал-апа подняла взгляд на мужа. В неверном свете гаснущего пламени блеснули её повлажневшие глаза. Не полагается казахским женщинам называть мужей по имени, только по придуманному прозвищу.

–Тулпаш, прости меня, что-то я заговорилась. Не обращай внимания на моё ворчание. Я всё вынесу, только бы мои птенчики вернулись домой живыми, только бы обнять их, живых и здоровых.

Голос старой женщины задрожал, предвещая поток слёз, а в углу всхлипывала, уткнувшись лицом в колени, невестка, жена их старшего сына-Жумабике.

Когда рыдания обеих женщин чуть стихли, Толеутай-ата тихонько обронил:

–Кто же в этом виноват?

–Как кто? – вскинулась Жамал, – Гитлер! Будь он проклят! Пусть поразит его гнев Аллаха! Пусть не будет покоя ни ему, ни его потомкам до седьмого колена! Чтоб он сдох, как собака!

Василий Петрович Кузнецов – мужчина пятидесяти шести лет, вместе со своей помощницей, Зинаидой, составляли отчёт о заготовленной продукции для отправки на фронт.

Вписывая в таблицу сухие цифры, за которыми стоял тяжёлый, изнурительный труд измученных людей, Кузнецов вспомнил того, упрямого, старика-казаха. Все звали его Толеутай-ата. Сколько лет ему, никто не знал, да он и сам, пожалуй, не ответил бы. И не важно было, какой по счету десяток разменял старик, а важно то, что был он из той породы людей, что гнется, но не ломается. Самая трудоспособная единица в его армии. Всего в колхозе насчитывалось восемь стариков. Но на работу выходило только пятеро, трое были очень слабы здоровьем. При этом Толеутай-ата – самый старший из них.

Василий Петрович оторвался от схем и таблиц и посмотрел на помощницу.

–Скажи, Зинаида, ведь получается, что семьи, куда мы поместили эвакуированных, получают дополнительный паёк, так? – И не дожидаясь ответа от женщины, продолжил.

–Так. А наш Тулютай-ата, добровольно, кроме своей кормит семью, аж из двух человек, так? А что, если мы немного добавим ему из провианта, а?

–Василий Петрович, дорогой, она ведь жена врага народа. А если НКВД узнает, не дай бог? Вас же расстреляют без суда и следствия. Не надо рисковать, у вас, ведь, тоже семья есть, дети. Как они без вас, потом?

–Ну да, ты права, Зина. Забыл я что-то, в какое время мы живем. Хоть и не тридцать седьмой год, а все же лучше не лезть, куда не просят.

Мужчина снова углубился в записи, но через минуту-другую подперев щеку широкой ладонью, выудил из памяти один холодный, октябрьский день.

Его вызвали в эвакуационный пункт, в Караганде. Начальник, товарищ Багрянский, вручил ему список эвакуированных людей, которым нужно было обеспечить проживание и пропитание. Всего восемь семей. Они прибыли эшелоном из Донецка. Кроме того, в Караганду переехал Ворошиловградский завод имени Пархоменко.

В помещение, которое, по всему, приходилось и кабинетом начальника и приемной одновременно, набилось немало народу. Сам начальник, товарищ Багрянский, его помощники – трое мужчин – и граждане «просители»: у всех в руках были листочки, кто-то писал сам, остальные – их было большинство – ждали своей очереди у стола, за которым сидел помощник, заполняя заявление под диктовку молодой женщины.

Кузнецов негромко поздоровался и подошел к столу Багрянского. Тот, тоже, что-то строчил на бумаге, поднял глаза на Василия Петровича, услышав его бормотание: «мне сказали явиться к вам…»

–А-а, это какой колхоз?

–Подсобное хозяйство номер шесть при колхозе имени Свердлова.

–Сейчас, я вам выдам список и распоряжение.

Он стал рыться в бумагах, выискивая нужную, попутно приказав двум сотрудникам, отправиться на вокзал, а Кузнецов стал ждать, разглядывая посетителей. То, что это были не местные, было видно по одежде и манере говорить. «Эвакуированные, – подумал Кузнецов, – откуда, интересно?»

–Из Пскова я, – ответила женщина на вопрос помощника и на мысли Василия Петровича.

Наконец, посетители ушли и помощник, собрав в стопку заявления и прочие справки, положил их перед Багрянским.

–Шарипов, ты, давай, заполни справку за сегодняшний день.

Багрянский протянул ему листок с напечатанным текстом.

–Вот данные, прибыло, значит, две тысячи тридцать три, из них мужчин – триста девяносто два, женщин – девятьсот девяносто три, детей шестьсот сорок четыре, трудоспособных – тысяча четыреста шестьдесят девять. Пиши, давай, я продиктую. Вы, подождёте немного? – опомнился Багрянский, взглянув виновато на Василия Петровича.

–Конечно, товарищи, я понимаю.

–Так. Далее, из Москвы-сто восемьдесят два, из Ленинграда-шестьдесят, из прифронтовой полосы-тысяча семьсот тридцать восемь, из других мест-пятьдесят три. Без документов-сорок семь. Так, находится на пункте-тысяча сто пятьдесят пять. А, и это, из других мест лучше расписать подробно: сколько из Минска, Одессы, Житомира, Витебска, Полоцка. Хорошо? И не забудь, напиши число и год: пятнадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года. Пока заполняй, потом на обороте, для себя уже, напиши кого куда распределили.

Он взял листок бумаги, лежащий сверху. Заявление от гражданки Прукишиной.

–Так, прошу принять меня на работу в должности медсестры, – скороговоркой читал Багрянский- в сороковом году окончила в Пскове медтехникум…После окончания…на работу в Центральные ясли номер четыре, где и работала до эвакуации.

Багрянский взял ручку и не раздумывая, прямо поверх «шапочки» заявления – бумагу нужно экономить – написал: зачислить медсестрой с … Написал число и расписался.

–Заполнил, товарищ Багрянский.

–Теперь, на обороте пиши, направлены, значит, Сталинский район, семей пятьдесят восемь, сто двадцать восемь человек, Ленинский район-сорок одна семья, сто восемнадцать человек, Кировский-пять семей, девять человек и две семьи в Управление НКВД-четыре человека.

–А тех, куда? – осторожно спросил Шарипов, выжидающе посмотрев на начальника.

Багрянский, прекрасно понимая, о ком речь, отвел глаза и обронил.

–Их…никуда.

–Так и писать, никуда???

–Так и пиши, никуда – четыре семьи, двенадцать человек.

Василий Петрович медленно поднял голову и уточнил:

–В никуда, это. ведь, на погибель, верно?

–Что вы от меня хотите, товарищи? Война идёт, мать вашу…А вы думаете, эти выживут, которых мы по колхозам распределили? Вот, товарищ э-э-э, Кузнецов, – кивнул он, услышав подсказку. – нашел я список семей. Обеспечьте их всем необходимым.

Он вгляделся в написанный текст, сделал прочерк и избегая взгляда пожилого председателя, напряженным голосом добавил.

–Рогулину я вычеркиваю, совсем забыл. Жена врага народа с сыном. Её муж – инженер завода – арестован. Все данные по делу, на обороте.

Василий Петрович взял два листка в руки и тяжело вздохнул.

–Да мне и остальные не нужны. Мне своих людей кормить нечем, Вы же без ножа меня режете.

–Это что за антисоветские разговоры? Ты указ ЦК компартии читал? От себя добавлю, на следующий год эвакуированных будет больше.

Василий Петрович направился к выходу и вдруг остановился.

–Товарищ Багрянский, а эту бабу с дитем, тоже в никуда?

–Пока да, если не будет распоряжения отправить её в АЛЖИР. Но это уже не моя забота. Иди, отец, иди.

Кузнецов вышел из одноэтажного здания, в котором располагался эвакуационный пункт и сразу увидел четыре подводы, на которых сидели эвакуированные. В основном, женщины разных возрастов и дети. По списку проверять не стал. Как оказалось, напрасно он этого не сделал. Лишь оказавшись у себя в правлении и занявшись распределением прибывших понял, что привез в хозяйство лишнюю семью.

–Рогулина? – строго спросил он, глядя на молодую женщину, испуганно прижимающую к себе мальчика лет шести-семи.

Она кивнула медленно, с достоинством, даже попыталась улыбнуться, но страх, дикий страх плескался в ее красивых, голубых глазах.

–Как зовут?

–Наталья Остаповна, – пролепетала она еле слышно.

–Так. Наталья Остаповна, прибыла с эшелоном, который привёз шахтёров Донбасса, так? Так. А должна была приехать с заводом Пархоменко. Как так получилось?

–Я уже объясняла товарищу Багрянскому, я поехала к родителям в Донецк. Оттуда уехать не смогла. И когда поехала на вокзал, узнала, что оттуда в Казахстан отправляется состав. А когда мне сказали, что состав идет в город Караганда, я обрадовалась. Ведь именно туда и должны были отправить рабочих завода. Я с сыном и забралась в один из вагонов. Рассчитывала по приезде найти мужа, он инженер завода Пархоменко.

–Понятно. А товарищ Багрянский сказал тебе, что твой муж арестован?

–Сказал. Сказал, что его взяли по анонимному доносу, что он готовил заговор против товарища Сталина, анекдоты про него рассказывал. И будто бы, у него нашли чертёж какой-то бомбы. Но это все неправда, неправда, я не верю этому. Он не мог. Петя всегда, слышите, всегда уважал товарища Сталина и верил, что будущее за коммунизмом.

При последних словах женщина выпрямилась и закрыла лицо руками.

–Ну ладно, будем надеяться, что разберутся. А сейчас я обрисую тебе твое положение. Твой муж-враг народа. Если ты не согласна с этим, то тебя вместе с ребенком этапируют в Алжир. Поясняю, в ста километрах от Караганды, есть такое селение, Акмол называется. Там находится Акмолинской лагерь жен-изменников родины. Будешь отбывать там срок. Вариант второй. Ты отказываешься от мужа, в тюрьму тебя не посадят, но и льгот и пособий ты лишаешься. В Донецк ты вернуться не сможешь, а здесь тебя ждет верная смерть от голода. Так что, мой тебе совет: добровольно отправляйся в НКВД и просись в этот лагерь. Хоть впроголодь, а поживешь.

–А можно, я здесь останусь?

–Нет, милочка, нет. Единственное, что я могу для тебя сделать, это отвезти обратно в город.

–Я не поеду.

–Тебя будут искать. Иди с глаз долой.

Женщина направилась к двери, держа ребенка за руку.

–Постой, – окликнул её председатель, – что это у тебя на голове?

–Шляпа.

–А теплые вещи с собой взяла?

–Нет.

–Деньги есть?

–Немного.

–Тогда поспрашивай у местных женщин вязаные вещи. Все, иди. Без тебя забот хватает.

Чуть позже выглянув в небольшое, размером с форточку, оконце, увидел её, рядом со стариком по имени Толеутай-ата. А сейчас на дворе конец ноября.

-Ну допустим, Зина, – стукнул Василий Петрович кулаком по столу так, что женщина вздрогнула, – врагам народа мы помогать не будем, но семье Базарбаевых, которые усыновили ребенка-сироту, мы должны же как-то помочь, а?

–Ну да, – неуверенно согласилась с ним Зинаида, – им можно. Я видела его, уже по-казакски хорошо понимает и говорит немного. Вот что значит, дети. Я столько здесь живу, не могу выучить. Сложный язык. А знаете, как они его назвали?

–Нет.

–Женис. На русский переводится как победа, представляете?

–Ай, какие молодцы, а сколько у них, у самих, детей было?

–Пятеро, один умер, теперь, вот, снова пятеро.

–Итак, решено, увеличим им пайку. Глядишь, пацан выживет и в люди выбьется.

Глава 2. Асар

За работой Багрянский не заметил, как почернело небо, в окна заглядывала беззвездная темень. Он уже битый час составлял докладную на имя помощника областного прокурора по Карагандинской области, товарищу Закитовой.

«Довожу до вашего сведения о том, что восьмого и девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года, в связи с болезнью уборщицы клуба шахты номер два имени Горького, помещение не отапливалось. В помещении были размещены сто шестьдесят восемь женщин и детей, членов семьи младшего и старшего комсостава РККА, эвакуированные из Тулы.

Руководство шахты номер два ни восьмого, ни девятого не приняло никаких мер к отоплению помещения и когда я, как начальник эвакопункта обратился к заведующему шахтой номер два, товарищу Баширову с требованием на основании решения, он не принял никаких мер к отоплению.

Мною и комендантом эвакопункта был составлен акт в том, что восьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года в два часа на станцию Караганда угольная прибыло два вагона с эвакуированными, бывшими работниками Тикалевской школы номер пять, Ленинградской области, в количестве шестьдесят четыре человека.

На предложение выгрузиться и занять помещение клуба первого отделения милиции города Караганды, товарищ Баширов ответил отказом и оставил всех прибывших на ночлег в вагонах, а выгрузку людей из вагонов произвел только на следующий день, девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года с восьми до двенадцати часов дня. Кроме того, из разговора с товарищем Башировым, я установил что последний имеет намерения использовать клуб шахты номер два, без моего согласия для размещения, прибывающих по эвакуации, шахтеров Донбасса и их семей, без соответствующей предварительной санобработки, против чего я категорически возражаю и прошу принять соответствующие меры воздействия на Баширова, дезорганизовывающего работу эвакопункта исполкома облсовета депутатов трудящихся.»

Приписал должность и фамилию в конце докладной.

–Так, товарищ Шарипов, чего-то у меня пальцы болят, давай я тебе продиктую, пиши.

–Слушаю.

–Начальнику станции Караганда угольная, товарищу Ермолаеву. В соответствии с указанием товарища Костенко прошу вагон, номер восемьсот шесть триста три, с эвакуированными, в количестве шестидесяти человек транспортировать в адрес Карлага НКВД, на станцию Карабас. Начальник эвакопункта, дальше сам знаешь. Написал, покажи?

Помощник протянул ему листок бумаги.

–Что ты тут написал, Шарипов, не разобрать, что за почерк у тебя? – Ворчал Багрянский, прекрасно понимая, что у него почерк не лучше.

–А зачем вы Яхину отпустили? Я, как она, красиво писать не могу.

–Как было не отпустить, вот она в заявлении черным по белому написала, так мол и так. Уезжаю в Петропавловск к родственникам, так как получаемой зарплаты мне не хватает, прожить семьей в зимнее время, ни топлива, ни овощных продуктов. Как же не отпустить, а?

–Жалко, а то теперь, вся писанина на нас.

–А что касаемо красивого почерка, я тебе сейчас покажу, – начальник эвакопункта начал рыться в одной из папок, перебирая листочки разной формы, – а, вот, нашёл. Смотри, Шарипов, какие завитушки и кренделя вокруг каждой буквы. Каков, а, товарищ Грибок? А ведь, не из интеллигентных, сын простого землепашца. Такую каллиграфию в музее показывать надо.

–Ойпырмай, ни одна машина так не напечатает, – зацокал языком Шарипов.

А потом, внимательно приглядевшись к начальнику, неуверенно предположил.

–Что-то вы, Николай Гаврилович, без настроения, это из-за старика этого Кузнецова, кажется?

–Да не в нем дело, – вздохнул Багрянский, – просто жизнь эта волчья, война эта. Ничего нет хуже войны, а как хорошо было в юности, я же родом из Уральска, места у нас красивые. И понятно, когда люди от пуль и гранат погибают, понимаешь, а когда вот так… От голода. И это я, ведь, на смерть их посылаю, баб и детишек, на голодную смерть, в никуда…

–Но вы ведь не виноваты, – начал запальчиво Шарипов, но Багрянский остановил его жестом.

–Вот, Шарипов, какие удобные слова. Нет, брат, виноват. Кто-то, ведь, виноват. И кто-то за это ответит. Потом. После войны. Сначала надо Гитлеру хвост прищемить.

В середине декабря ударили морозы. А через три дня к ним добавился ветер, сначала легкий. Мороз с ветром. В открытой степи. Что может быть хуже?

В юрту вошла Жамал-апа, плотно закрыла за собой дверь, подоткнув свисающий полог, чтобы не дуло.

–Ойпырмай, что за холод такой? Алла сақтасын, говорила же тебе, вырой землянку как другие сделали. Все же теплее, чем в юрте.

–Чтобы мы в ней как суслики жили? Это ж готовая могила. Вот когда собетски блас построит нам дома из камня, тогда и разберу эту юрту. А в землянке этой, я видел, ни повернуться, ни разогнуться. Одно слово, времянка. А юрта вечна.

–Нет ничего вечного, – ответила Жамал-апа, подкидывая хворост в пылающий огонь. Ожидать эти дома из камня не стоит, сколько лет уже бласты обещают их построить. Теперь война, завтра что-то ещё при…

Жамал-апа собиралась и дальше продолжить беседу с мужем, но вдруг запнулась на полуслове. Прожив с мужем долгую, полную забот, жизнь, Жамал-апа знала все его повадки наизусть. И теперь глядя, как он теребит свою бороду, что-то сквозь зубы напевая, нисколько не сомневалась: ее Тулпаш что-то задумал, о чем не решается ей сказать.

Женщина, вперевалку, подошла к мужу и со словами «О, Алла», уселась на, грубо сколоченную из досок, низенькую табуретку.

–Начинай, я тебя слушаю.

–Я хочу зарезать черного барана, – быстро проговорил старец и довольно легко, для своего возраста, поднялся с точно такой же табуретки.

–Да ты, совсем, из ума выжил. Рано ещё, зима только началась. Их у нас всего два, одного сейчас зарежем, потом другого, без приплода останемся, ведь.

–Жамеш, этого барана я отвезу, той, русской женщине.

–Ты, на старость лет, последнего ума лишился, хочешь, всех, нас погубить? Барана резать не дам. Меня режь. Ты и так возишь ей еду.

Она замолчала, с хмурым лицом, невидящим взглядом, уставившись на огонь. Молчал и старик, расхаживая, взад-вперед, вблизи очага. Наконец остановился, подошел к жене, сбив по пути табуретку и опустился перед ней на колени.

–Жаным! Послушай меня, там в степи умирает женщина. Молодая, чуть старше нашей покойной Ажар и ее сын, возрастом почти как наш покойный Богембай. И умирает она не среди диких зверей, а рядом с нами, с людьми. А когда мы с тобой умрём, спросит у нас Всевышний, а что вы сделали, чтобы спасти эти две души, что мы ответим? Что кругом война и нам самим нечего есть. Ты всегда была мудрой и всегда меня поддерживала. И в самую трудную минуту я знал, что ты меня не предашь. Ведь ты, как никто другой знаешь, что чувствует мать, когда ее ребенок умирает от голода. Что скажешь, жаным?

По, испещренному морщинками, пожелтевшему лицу скатилась слезинка. Женщина выставила перед собой раскрытые ладони и зашевелила губами, начав беззвучный разговор со Всевышним. Потом совершила омовение и обратила свой взор на мужа, терпеливо дожидавшемуся ее ответа.

–Что тебе сказать, красноречивый мой? Что, ты своим острым языком вышибешь слезу из кого угодно. В прежние времена ты мог быть бием.

Женщина вздохнула и продолжила.

–Поторопись. До вечера тебе надо управиться. Доченька, – повернулась она к снохе, – помоги Толеутай-ата, сам подняться он не сможет.

–Не надо мне помогать, не такой я старый, – довольным голосом проворчал старик.

Жумабике, тем не менее, кинулась к свекру и поддерживая за руки, помогла встать. Когда Толеутай-ата со снохой вышли из юрты, Жамал-апа, со вздохом, произнесла.

–Я уже и не помню, когда ты меня последний раз называл жаным, старый лис.

Заброшенная землянка находилась примерно в двух километрах от аула. Для степняка не расстояние. Каждый раз приближаясь к землянке, Толеутай-ата останавливался, чтобы отдышаться и унять расходившееся сердце. Боялся старик что, войдя внутрь, обнаружит там два бездыханных тела. Хвала аллаху! Обошлось и на этот раз.

На его громкое «Ассалауағалейкум!» бесформенная куча, завернутая в одеяло рядом с еле тлеющей печью, зашевелилась и ответила на приветствие детским голосом «Салем, ата» и женским «Здравствуйте».

Мальчик подбежал к старику, протягивая ладошку для приветствия.

–О, жігіт!

Сжал её двумя руками Толеутай-ата и на казахском языке ласково спросил.

–Как вы, тут?

Мальчик, не задумываясь, ответил.

–Хорошо, ата.

–Там мешок мяса, ляпошка, хлэб, ты бират, я пешка топит, – объяснил он на ломаном русском план действий.

Женщина подошла к котомке, стоящей на земляном полу, и раскрыла ее. Сверху лежала ароматно пахнущая лепешка хлеба. Слезы, крупными горошинками, побежали по щекам, но она, быстрыми движениями, утёрла лицо. Толеутай-ата будет ругать ее, если увидит плачущей.

Старик, тем временем, вышел наружу, где перед входом в землянку стояли сани. Стащил с саней и по очереди внес в землянку мешок угля и вязанку дров. Подошел к печке, которую отремонтировал в свой первый приход и принялся колдовать над ней. И вскоре, на весело потрескивающие дрова насыпал ведро угля. Пламя утихло, но лишь на время. Старик знал, минут через пятнадцать, печь будет гудеть от разрывающего ее жара.

Он присел на деревянный настил и стал объяснять, указывая на продукты.

–Это қурт, Жамал-апа передать, а это молоко, келин моя, Жумабике, сам доить на ферма и принести. Это последний молоко. До весна корова доит нелзя. Это носки.

–Спасибо вам всем, – тихо сказала Наталья.

–А мои внуки хочет с тобой знакомца, – продолжил говорить Толеутай-ата, глядя на мальчика.

–Ух ты, я тоже хочу, а как их зовут.

–Ойпырмай, они сам сказать, а твой как имя?

–Меня зовут Алеша, ата.

Старик повернулся к Наталье.

–Ты учить говорить ата?

–Да, я, – улыбнулась она.

Старик нахмурился, надо было, как-то, сообщить Наталье, что в аул приходили сотрудники НКВД и обыскали все дома, в поисках беглянки.