Я всегда выслушивал его, – не буду же я говорить ему «у тебя они и сейчас равны нулю», – а ему наверно от этого хоть немного было, да легче. Такая штука юность, ведь будь на его месте какой дурачок, то мог бы наверно и счёты с жизнью свести, «раз жизнь не удалась».

Кстати Гульнара, хоть и замужняя так сказать барышня, а флиртовать не брезговала. Но и тут она была оригинальна, она флиртовала не как другие наши одногруппницы, из животной своей страсти, из похотливого интереса, а флиртовала Гульнара кажется из интереса так сказать спортивного, – потому что у неё это тоже не получалось так натурально, как у остальных. Она конечно не садилась на коленки и не обнималась, как другие, но встать с каким-нибудь из знакомых слишком близко, то есть вплотную рядом, могла, или пойти с кем-нибудь под руку, тоже было для неё нормой. Так один раз, когда мы после учёбы шли по домам, ещё не разойдясь по разным тропинкам, Гульнара шла впереди нас с моим другом, под ручку с одним здоровенным нашим одногруппником. Они о чём-то непринуждённо болтали (ну вот как и о чём можно так непринуждённо болтать с девушкой?! – задавались мы нередко с моим другом одним и тем же вопросом), одногруппник о чём-то пошутил, Гульнара засмеялась, он вдруг обхватил её за талию, а она, как порядочная жена, не стала противиться, а обхватила слегка и его своей ручкой.

Этого одногруппника звали Никита, у него были такие толстые ляжки, сам он довольно высок и сыт, харя у него такая наглая всегда, хитрые глаза всегда узки, будто он тоже татарин или башкирин, а голос у него с самой школы почти мужской с басом. Мой друг в тот раз смотрел на него с Гульнарой с такой болью и злобой, что можно было и не спрашивать, но я по глупости свое всё-таки спросил:

– Хотел бы так же пойти с ней?

Но он на мой вопрос не обиделся и тихо ответил, странно посмотря на меня:

– Конечно…

С этим Никитой я был из одного района, странно, что он не учился в той же школе, что и я, но бывает же так, что родители переезжают, а ребёнок учится в старой школе и тратит на дорогу каждый день по несколько часов. Может быть в его случае именно так и было, по крайней мере я не слышал, что бы его исключили из нашей школы за плохое поведение. И вот я уже хотел написать, что «своим поведением в принципе он мог потянуть на такую статью», но что-то меня остановило. А именно остановило: это был парень такой двоякий, он кажется из приличной семьи, но водился с детства со всякой шпаной; меня он, как ни странно, уважал и даже здоровался всегда без церемоний, спрашивал «как дела?». Но тип он был опасный всё равно, – опасно было и его окружение, да и сам он был мне всегда непонятен. Даже за годы совместной учёбы (из которых он половину уроков прогулял и всегда как-то умудрялся сдавать все экзамены) он всё равно мне не стал более понятен, чем в первые знакомства в детстве. Мы с ним никогда и не общались, – не знаю, как-то стали здороваться обоюдно и всё на том; так же продолжалось и в училище. Может быть он тоже понимал, что я ему не ровня и совсем другого поля ягода, и какой-то мудрой частью своего понимания вещей решил меня не отталкивать, как поступил бы на его месте другой «богатырь» , – дескать зачем мне якшаться с таким ничтожеством, когда у меня такие горизонты впереди. За это, признаюсь, я немного любил его; но любил я его всё же меньше, чем боялся. У него был один такой финт, когда бывало он кому-нибудь что-нибудь рассказывал в компании, где находился я, и если речь заходила о каком-нибудь предмете ли, человеке ли, который был у нас в районе, то он обращался картинно ко мне со словами «ну ты ведь знаешь?». Я на такие уважительные в мой адрес «салюты» всегда кивал, но внутри у меня как-то ёжилась душа, потому что я прилюдно соглашался, что я из его компании, а это была неправда; таким образом он меня унижал, может быть сам того не понимая (что вряд ли), но зато всем другим было понятно уж наверно, что я микроб по сравнению с этим великаном. Другой бы может на моём месте стал заискивать у него, что бы использовать в качестве «крыши», ну то есть заступника перед обидчиками. Но как я и сказал вначале рассказа: харизмы у меня было от рождения столько же примерно, сколько и физических сил; поэтому может я и не вышел ростом (хотя говорят, что человек растёт до тридцати лет), но сколько было во мне роста как физического, так и духовного, это было моё и выше я прыгать не желал, и представляться кем-то другим, чем я есть, я, честно говоря, и побаивался…

Читатель может быть заметил, как я ни раз уже упоминал термин «компания» и как я нередко участник её, хотя вначале разделил всех на какие-то странные группы. Разделение продолжалось и правда года два, но потом всё-таки мы как-то стали проще относиться друг к другу. Хотя самые «элитные» до самого конца учёбы продолжали задирать носы, – всё-таки гусь свинье не товарищ, как говорится, – но и они стали попроще, на сколько это возможно. Таким образом мы и договорились решительно всей группой без исключения кого бы то ни было, хоть одного учащегося, отметить наш выпускной, устроив пикник. Мы решили не «гудеть» в самом здании училища, а поучаствовать в официозной части торжества и скорее отправиться на нескольких машинах в лес, что бы уж там свободно и наконец без всякого надзора провести настоящий праздник, в том виде, в каком мы его желаем. Машины были разумеется большею частью у «элитных» и они согласились предоставить свои машины для того что бы составить «караван» и двинуться в это «незабываемое путешествие», – это ещё одно доказательство, что мы стали почти семьёй, вед в обычное время никто не мог просто так и подойти к их (то есть их родителей) машинам. Место мы выбирали не долго, правда находились и такие, которые никак не могли определиться и то и дело предлогали новые и новые места. Но в итоге мы всё-таки, слава богу, поехали в изначально назначенное место, – оно было не так далеко от города, хоть и не бог весть какой красоты, но это был даже плюс, так как по этой причине там вряд ли мог быть кто-нибудь посторонний, тогда как в живописных местах наоборот – редко можно посетить его в одиночестве.

Мы решили закупить только один алкоголь, а все закуски и угощения должен был принести на своё усмотрение каждый сам. В итоге еды вышло на скатертях, постеленных на траве, так мало, – хотя с виду и показалось сперва довольно красиво и пышно, – но вся провизия закончилась ещё до наступления темноты; а мы между прочим намеривались загулять и с ночевой. Под вечер конечно некоторые засобирались, это были в основном девочки. За Гульнарой приехал её парень, он, подойдя к нашей всей ватаге, как-то надменно, чуть ни с насмешкой, оглядел нас, Гульнара собралась и они сели в свою недорогую машину. Подвозить они никого не стали, потому что никто и не вызвался, так как подруг у Гульнары за всю учёбу так и не появилось. Потом приезжал и ещё кто-то из чьих-то друзей за кем-то; когда было уже совсем поздно, ещё одна компания вызвала такси в складчину и уколесила. Осталось нас человек десять, – больше парни, но были и девушки.

Исходя чисто из физических возможностей, мне бы тоже следовало уехать, но я решил твёрдо ещё за-долго, что отметить нужно так, что бы помнить всю жизнь, – а иначе зачем было и учиться? – в шутку прибавлял я. Когда ребята поехали за добавкой алкоголя, так как всё кончилось, я в это время опорожнил свой желудок, а мой худощавый друг валялся на скатерти из-под еды, видя сладкие сны, – может ему снилась Гульнара, как он с одного удара уделывает её парня, хватает её в охапку, кидает в машину и они вместе уносятся, оставляя лишь пыль от колёс; Гульнара в машине признаётся, что так же все четыре года думала о нём и наконец-то они будут счастливы. А может и что-то другое ему снилось. Скажу только, что сон его продолжался до самого раннего утра, то есть часов до четырёх, пока он ни проснулся от того, что его искусало комаров штук двадцать.

Когда же приехали ребята и позвали меня, я отказался, мне только-только стало получше после очищения организма, я понимал, что если пойду им на уступки и снова выпью, то организм потребует нового очищения…

– Колян! Я пойду к тебе на заднее сидение прилягу? – спросил я одного из элитных.

– Конечно, братан! Конечно, Денис. Давай, иди повздремни. А проснёшся, давай к нам! – заплетающимся языком ответил он.

Все улыбались, сидя возле костра, все были счастливы, как братья и «три сестры».

Да, девочек оставалось трое. Одна из них была «из наших», «из замухрыжек». Её звали Оля, она была низенького роста, с короткими волосами, стрижеными под-мальчика; эта была такая ученица, которая если не приходила на занятия, то никто этого не замечал; она конечно же была, как и все «замухрыжки», неразговорчивая и необщительная, вся задача её состояла в училище, что бы скорей оттарабанить учебные часы и исчезнуть. Нет, подруги у неё конечно были – тоже такие же незаметные. Она была не сказать что б уж некрасива, а скорее это какой-то тип есть в женском поле, который даёт себе будто от рождения обет никогда не становиться красивой, а если всё же природная красота присутствует в ней, то не нужно её подчёркивать, а скорее наоборот, как-нибудь спрятать. Те же волосы например – ну зачем они? – их нужно обрезать покороче, та же талия должна прятаться под какой-нибудь невзрачной мешковатой тканью, будь то свитр или пиджак. Не знаю что у таких творится в голове (ведь они же молчат всё время), поэтому сложно сказать какие у них вообще цели в жизни; может быть у них цель в жизни давить на жалость? Может быть они ненавидят всё женственное и как бы мстят тем девушкам, которые себя считают красавицами? Так или иначе факт остаётся фактом, таких девочек конечно жалко и уж по крайней мере не стоит обижать их. Но нам с высоты мужского пола не видно всех их женских змеиных отношений и думаю, что таковых замухрыжек девушки, считающие себя красавицами, могут обидеть и ничего не говоря, одним лишь надменным взглядом, которые, надо думать, замухрыжки за день замечают сотню.

И вот эта Оля среди ночи тормошит меня и называет по имени: «Денис! Денис!». Я, признаться, как бы не поверил своим ушам, я в принципе очень редко за все годы слышал как звучит её голос, а тут ещё она называла моё имя (оказывается она его знает!) и обращается ко мне. На лице у неё была паника и она таким же паническим голосом лепетала:

– Денис! Денис! Там твой друг. Там Катя…

При слове «твой друг» у меня сразу что-то отозвалось глубоко внутри что-то не очень приятное. Я понял кого она имеет ввиду.

– Что – Катя? – спросил я спросонок.

– Он там её!.. – чуть не плача и не зная, как поделикатней выразиться, простонала она.

Я встал, вышел из машины, вокруг была тишина, очевидно все спали, костёр едва дотлевал. Она боялась ухватить меня за руку, когда я тупо остановился в раздумье, но всё же решилась и потянула. Скорым шагом она довела меня в самую темень, где в кустах было шуршанье, как от борьбы. Сейчас я это описываю довольно степенно, а тогда всё происходило как-будто кадрами, – один неожиданный кадр сменялся ещё более неожиданным, одна невозможная мысль сменялась на ещё более невозможную. Я своими полупьяными непроснувшимися мозгами понял, что Никита насилует Катю. Катя была не совсем из замухрыжек, хотя и дружила с Олей; она была довольно симпатична, но всё же красота её была серенькая. И очевидно невменяемый Никита решил, что «на безрыбье и рак рыба». Оля же до того боялась его, что, как я узнал позже, она не только не решилась вступиться за подругу, а даже и хоть как-то выдать своё присутствие. То что это было насилие, а не взаимное «счастие», заключить было не сложно не по одним звукам борьбы, а в принципе по всем прошедшим годам наблюдения за этими двумя, – не знаю как это доступней объяснить, ну вообщем двое эти совершенно не могли сойтись в эту ночь.

Я очень хорошо понимал Олю, ведь я остановился как столб, понимая, что если выдам себя, не то что заявлю о себе, попытавшись вступиться, ввязаться в борьбу, то у меня и сейчас и потом будут очень неприятные проблемы и последствия. Я не смотрел на Олю, но понимал, что она на меня смотрит, смотрит как на последнюю соломинку утопающему, – конечно она понимала, что я в два раза слабее Никиты.

Я не верю в судьбу и не верю в Бога, – иначе, если бы он был, то допустил бы такое? – но видимо судьба какая-никакая всё же существует… Когда я ещё засыпал вечером на заднем диване в машине, то, засыпая, от нечего делать и от мучений отравления алкоголем, нащупал под передним пассажирским сидением что-то металлическое, – мне это было приятно, железяка была холодная и немного остужала мою горячую руку. Эта железяка был очевидно гаечный большой ключ для колёс, «мантировка». Я стоял как террорист-смертник перед мыслью о ней. Но медлить было нельзя, поэтому я решил побежать за ней и по дороге, за эти пол минуты, решиться или не решиться. «Но что же я буду делать ей?» – задавал я себе вопрос, – «Если ударю, то у меня будут проблемы в десять раз больше, чем если я полезу с ним драться.» Что бы надо мной не смеялись, скажу честно, что решения я в сущности так и не принял, а только как бы откладывал его: сначала по пути до машины, затем в процессе изъятия ключа из-под сидения, затем на обратном пути, затем уже стоя напротив этой туши по имени Никита, лежащей на беспомощной своей жертве, которая пытается двигаться под ним. Я понял только одно, что если я просто ударю, даже вырублю его, это будет для меня в сто раз страшнее, чем если я убью его. И я первым ударом прицелился ему в затылок и огорошил. Я не помню осел ли он, потерял ли он сознание, у меня это стёрлось из памяти. Я помню, что я снова и снова целился ему в голову и мои удары достигали цели. Помню как в один момент Оля, дрожавшая и переживавшая за свою подругу, один раз приблизилась ко мне, что бы остановить уже меня от изуверства. А я бил ещё и ещё, я видел кровь на его русых короткостриженных волосах, но мне всё казалось, что он не то что умер, а даже и сознания не потерял и сейчас восстанет на меня и придавит как клопа.

Никита вообще-то был первый фаворит Гульнары у нас в группе и кто знает, может быть если бы она не уехала, а осталась, то может быть он и согрешил бы с ней по обоюдному согласию, – ей очевидно нравился такой тип парней, ведь её парень наподобие, здоровый детина, правда человек он другого типа, черноволосый, с заросшими чёрными волосами руками, и наверно и вся грудь его так же похожа на грудь животного, а не человека; здоровый он был в силу возраста, ну и хорошего питания… И он был тоже русский.

Теперь что касается меня: стоит ли описывать всё что было после? – то есть сразу после. Странный вопрос между прочим возник: а что было бы менее трагично для насилуемой Кати, само изнасилование или тот ужас который она испытала, выбираясь из под мёртвого с окровавленной пробитой башкой Никиты? Разумеется она не сразу поняла что он мёртв, когда выбиралась из-под его туши. Но дело было ясно почти сразу.

Они вместе с Олей убежали подальше, Оля, как могла утешала Катю, а я остался у поверженного зверя. Немного времени спустя стали подходить разбуженные одногруппники, послышалась брань, – не в мой адрес, а просто от шока, от того, что ребята хоть и мОлодцы, но всё же зелёные и ранимые. Начинало еле-еле рассветать. Послышались рассуждения на тему того, что меня надо спрятать… Опять же, я не описываю как всё «степенно», а описываю лишь то, что мне запомнилось, и что было для меня в первую очередь важно. Слышались даже рассуждения о похоронах трупа. Никита хоть был и гораздо больший друг во всех отношениях ребятам, чем я, но девочки видимо довольно доступно объяснили весь мой мотив и мотив Никиты, поэтому они, может быть неожиданно для себя, приняли мою сторону всё-таки и возненавидели, на сколько хватало праведного гнева, Никиту.

Мне кажется, я мог бы вечно так сидеть и смотреть на его труп, молча, и слушать что обо мне и о нём говорят. Но нужно было очнуться от этого транса и я вставил своё слово.

– Не надо никого прятать, ни меня, ни его. Вызывайте полицию.

Ребята стали спорить и не то что сами ни в какую не хотели «вызывать ментов», а и девочкам запретили это делать, а те из страха не перечили им. Тогда я встал с колен, на которых сидел, как на пуфике, и отправился в машину, в которой спал, – я оставил в ней свой телефон с поставленным на шесть утра будильником.

– Убийство возле трассы ****, в сторону ****. – сказал я женщине в экстренной службе.

– Представьтесь пожалуйста. – ответила она. Я сказал все свои данные.

Странно, хоть все и считали меня правым и чуть ли ни героем, но я заметил изменения во всех без исключения своих знакомых и даже в родителях. В их лицах читалось: «Ты убийца».

Купленный на все семейные деньги адвокат пытался квалифицировать моё дело на самооборону, но у него ничего не получилось. Зато получилось и без его помощи представить моё дело как «убийство в состоянии аффекта». Мне дали всего полтора года вместо пятнадцати, которые просил прокурор, как за «убийство с особой жестокостью. Таким образом, пока шли все следственные и судебные и суд-мед-экспертный компании, мой срок прошёл в Сизо, где, как известно, день за два.

Пишу я это, давно выйдя на свободу. Родители мои свыклись и с тем, что я «убийца» и с тем, что я «ЗеК». А вот я сам, не смотря на то, что было время подумать, до сих пор не могу осмыслить произошедшее… Сокамерники меня уважали, говоря примерно одно и тоже: «Правильно, быков надо наказывать». Но не могу сказать, что бы я был таким уж «уважаемым человеком»; этот ад, в который я попал, не идёт в сравнение ни с какими богатенькими детьми в училище и ни с какой их надменностью и опасностью, от них доносящейся. Но тем не менее и между прочим, вынес я одно соображение оттуда: «не так страшна тюрьма, как её малюют». Вернее страшна-то она «так», но страшна она не потому, что тюрьма какая-то нетакая, а страшна она тем людям, – как бы это поточнее выразиться, – тем людям, которые не на своём месте, или лучше сказать, люди, которые как бы прыгают выше своей головы, – вот такие люди изучают тюремные понятия, изучают «как входят в хату»… А те люди, которые знают свой потолок по жизни – те люди, разумеется не в райских условиях, но они будут и в тюрьме примерно теми же, что и на свободе.

ПСР – 3

Философский бомж.

Молодой бомж однажды ранним утром стал свидетелем того, что его знакомый, другой бомж, скончался, – неизвестно отчего. Закономерный исход бродяжнической жизни, – что-то вроде этого подумал молодой. Парень он был неглупый от природы, но видимо незаурядный ум его компенсировал недостаток внутреннего стержня, поэтому он и скатился в такую социальную яму, хоть и будучи умным. Не нам его судить, и даже не тем из нас, которые и с умом и с стержнем, ибо нам такую жизнь не вынести, которую выносят они, эти «жалкие и ничтожные полулюди».

Молодой не то что бы любил умершего при жизни, но к смерти его отнёсся с уважением. Но так как он всё-таки был человек не с самым низким лбом, то и подумал: «Какая, однако, хорошоя кепка на Станиславыче.» И он снял с его синеющей головы кепку и напялил на свою, красную и благоухающую спиртом. «Подходит» – сухо заметил молодой, считая излишним радоваться в такую минуту.

На Станиславыче был надет неплохой пиджак, но молодой с презрением отверг эту мысль. Но вот другой, подобной мысле, он уже с трудом стал сопротивляться. На Станиславыче были набуты неплохие кроссовки, по бомжатским меркам, и молодой задумался над ними. Он размышлял, такое же это будет кощунство, как если бы он упал до того, что бы стянуть с покойника пиджак, или всё же меньше? Что касалось кепки, то тут молодой мог быть даже горд, дескать взял на память и «покуда кепка не износится, до тех пор будет жива память о Станиславыче».

И вот, тут, пока он размышлял, вдруг является Генрих со своей подругой. Генриху (это была его кличка) было около сорока, а подруге Маринке лет тридцать с лишним.

– Станиславыч умер. – осведомил молодой посетителей.

Дальше мы передавать не будем, потому что кроме звёздочек, закрывающих бранные слова, передать больше и нечего.

Через пять минут молодой решил оставить покойника с новыми посетителями и удалиться. Что он и исполнил. Да только далеко отойти ему не суждено было, так как он забыл Мохорку для самокруток возле покойного. Мы не обозначили сей незначительный факт, что во время нравственных философствований, – которых мы впрочем тоже не передали, – молодой успел скрутить самокрутку и скурить её.

И, Боже мой! Какая его ждала картина! Какая судьбаносная. Генрих со своей Маринкой, вместо того, что бы плакать над трупом своего приятеля, – а он кстати был им совсем близким, не так как молодому, – они вместо этого… Они вместо этого обыскивали его карманы.

Случай на работе.

У нас на работе была одна симпатичная работница, лет двадцати девяти, врядли уж тридцати. Я нередко заигрывал с ней, хотя и знал, что она замужем, хотя и сам я женат… Но я решил писать не чтобы покаяться или исповедаться, а совершенно по другому мотиву. Она была невысокого роста, впрочем из невысоких она наверно может считаться самой высокой – среди них. Волосы у неё до лопаток, тёмно-каштанового цвета. Характер у неё игривый, – она даже напоминает какое-то животное, наподобие лисы или ещё кого. К слову сказать, многие люди напоминают «какое-то животное» и на этом основаны наши прекрасные детские сказки. Не могу сказать, что бы она прям уж отвечала мне взаимностью, но так же и не скажу обратного, что бы ей не нравились мои ласки. Короче сказать, мы с ней были друзья, только друзья разного пола, каких, как известно, в природе быть не может.

– Машка, чё сёдня приснилось? – обратился я к ней, занимаясь своим делом, в то время, как она занималась своим.

– Ой, Виталь, а я и не помню. – задумалась она, – Помню, что что-то снилось, – а что снилось, убей не вспомню.

Я хлопнул её ладонью по филейному месту ноги, она отстранилась, улыбнувшись.

Я бы и забыл этот «случай», ведь таких случаев я не в силах был бы и сосчитать за всю нашу совместную дейтельность, если бы на следующий день она сама не напомнила мне об этом…

– Ты вот вчера к чему-то спросил, с лисьей улыбкой, «что снилось», – без предисловий, так же за занятием, начала разговор она, – А мне сегодня такой кошмар приснился! Да даже не кошмар, но вобщем слушай. Ты же знаешь, что мы с Валерой в свой дом переехали три года назад. Я сначала как-то чувствовала себя в этом новом месте некомфртно, а когда ремонт-то сделали, то пообжилась, и даже, мне кажется, что гораздо удобнее теперь, чем было в квартире, хоть у нас и газа нет… Зато вода есть! – показала она я зык мне, как бы дразня и не меня вовсе, а какого-то судью внутри себя. – Так вот, снится мне, как я готовлю на кухне, всё как обычно, Валера смотрит что-то по телевизору, футбол кажется. Почему я думаю, что футбол, потому что, когда я стала его звать, он как-то не обращал на меня внимания, видимо был сильно увлечён зрелищем на ТВ. А звать я его стала, так как смотрю в окно, а в окне вместо деревьев небо, а вместо домов воздушные шары. Не маленькие шары, а на которых летают люди. Понял, да?

Я кивнул, занимаясь своим делом. Она продолжила:

– И я как-то понимаю во сне, что и наш дом должно быть летит как эти шары. Господи! Как мне стало страшно! Я кстати никогда не боялась высоты, но как-то до того меня она поразила, что я теперь смело могу себя причислить к «боящимся» её.

– Ну а мужа-то так и не разтолкала? – спросил я.

– А я не помню… Потом как-то всё поменялось. Но неприятно было о-го-го.

Я не знаю, уместно ли здесь моё замечание, то есть наблюдение, но мне кажется, что уместно. Хотя… Ну вобщем судите сами.

Сами знаете, наверно, если работаете так же как и я, что год работы можно уложить в месяц по событиям происходящим на этой работе, – и это в лучшем случае. И поэтому я не помню с какого момента в жизни моей подруги началась чёрная полоса. Вот честно, не помню. Сначала я, когда заметил её унылый вид и её злую реакцию на мои шлепки по филейным её частям, я подумал, что у неё «эти дни», ну или просто «плохое настроение». Но когда это стало продолжаться и неделю и другую (а на самом деле может и месяц, только я не заметил), то я решил поинтересоваться на правах, так сказать, дружеских: что всё-таки происходит?

– Маш, чё с тобой происходит? А? Спой, светик, не таи. – пытался пошутить я.

Она разумеется замкнулась, я отступил. Нужно было выждать время. И к вечеру я повторил свой вопрос. Она наконец еле-еле раскрылась:

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

3 из 5