Проза. Рассказы на одну букву

«Я жив, жив! – ликовал я внутренне. – И, кажется, в полном порядке!»

Картина была, однако, весьма странная: я всё ещё лежал в глубокой лунке на чемодане посреди раскинувшейся вокруг нетронутой снежной глади.

Радостное чувство прошло. Теперь я должен хорошо запомнить место куда «высадился». Это место и будет телепортом, той спасительной дверью, в прежний мой мир при возвращении. Потерять или забыть это место означало бы остаться тут навсегда.

Я обратил внимание на идущую в метрах десяти хорошо наезженную дорогу. А вот и прекрасный ориентир – одинокая толстая берёза с круглой прозрачной кроной у самой кромки дороги. Я облегчённо вздохнул – место это не спутаешь: в ту и другую сторону тракта никаких деревьев и кустов не было…

И вдруг меня бросило в жар. С правой стороны я увидел двигающийся по дороге в мою сторону воз. Я, было, бросился к дороге, ухватив чемодан, но снег был такой глубокий, что я, утопая в нём по пояс, просто застрял. Приближающаяся лошадь тянула сани, нагруженные сеном, которое свешивалось с обеих сторон и волочилось по дороге. Впереди сидел бородатый мужик с кнутом, в сером армяке, валенках и овчинной шапке.

– Тпруу! – заорал лошади мужик, потянув на себя поводья.

Лошадь остановилась, сразу стало тихо, слышно было только её усталое пофыркивание. Это был низкорослый мерин пегой масти, видимо, старый, с округлыми боками, на которых кудрявился морозный иней.

– Здорово, добрый человек! – сказал я первым как можно веселее.

Возница не спускал с меня удивлённых глаз, видимо, силясь понять, какая сила забросила меня в снег далеко от дороги.

– Здорово, барин! – он продолжал смотреть на меня с открытым ртом, заросшим рыжей растительностью, на которой ершились ледяные сосульки.

– Да ты не смотри так, – успокоил я. – Я ссыльный к вам, на поселение приехал… прилетел то есть…

– Энто как так, прилетел? По воздуху чо ли?

– По воздуху, – стал врать я, видя, что у этого крестьянина кроме церковно-приходской школы за плечами ничего нет. – Не слышал ты что ли про аэропланы?

– Еропланы? Не, барин, не слыхал…

– Да ты бы помог мне, мужик…

– Ага, энто мы мигом!

Возница прытко соскочил с саней и бросился ко мне самоотверженно, как будто я тонул в море, а не в снегу. Он с разбегу пропахал метра три и ушёл в снег почти с головой. Смешно докарабкался до меня, я толкнул ему мой чемодан. Сам стал выбираться к дороге по проложенной моим спасителем колее.

Пристроив чемодан на возу, я занял место рядом с мужиком.

– А деревня-то как ваша называется – спросил я осторожно.

– Дак Шушенская!

Меня снова бросило в пот от услышанного. Мозг отказывался понимать происходящее со мной. Вокруг было снежно, вдали за полосой леса и дальними сопками виднелись высокие горы в белых шапках.

– А это Саяны?

– Оне! – гордо сказал мужик.

Пегий мерин резво бежал вперёд.

– А звать тебя как? – спросил я.

– Иваном. Да меня боле-то по отцу кличут. Сосипатычем.

И в третий раз меня бросило в жар. Имя это мне было хорошо знакомо по историческим книгам.

– А много тут ссыльных? – снова спросил я.

– Да есь. Токо я-то одного знаю…

– А кто он? Откуда?

– Да Ильич. Адвокахтом в столице был. Теперича вот у нас по политическому делу. Размилой человек! Охотник!

Я стянул с головы лисью шапку, ощущая, что волосы под ней мокрые. Оцепеневший от волнения, я надолго замолчал.

Наконец очнулся, надел шапку:

– Сосипатыч! А есть у вас тут постоялый двор какой? Гостиница?

– Заезжой двор купец Сапогов держит. Токо вам, барин, не по карману там будет. Вам лучче на квархтере селитца.

– А Ильич где обитает? – спросил я.

– А у Петровой! – весело ответил Сосипатыч. – Сперьва-то у Зырянова комнатёшку сымал, а потом к ему жонка приехала. С тёш-шей! Так он сразу энту домину у Зырянова и снял. Ничо таки хоромы – три горницы, и девка у их в работницах…

– Так ты что-то там про квартиру…

– А коль не побрезгуете, барин, то и у меня могёте поквархтировать. Я с вас много за постой не возьму: три рубля при ваших харчах.

«Ну, Сосипатыч! – подумал я. – Жук! Бедный, бедный, а туда же – не упустит лишнюю копейку!» А вслух сказал почти обречённо:

– Согласен!

Черёмуховый пирог

Надя Крупская с детства боялась медведей. История приключилась глупая: старшая девочка, которая была у неё вроде няньки, оставила как-то её раз на святки одну дома, а сама побежала к подружке. Чтобы Надя не заскучала, сказала смотреть в большое зеркало – увидишь, мол, жениха, будет интересно. Долго и с любопытством смотрела маленькая Надя в это старинное тусклое зеркало, пока за спиной у неё вдруг не появился громадный медведь! Надя упала без чувств.

Шли годы, а образ медведя так и стоял перед глазами. Более того, мучила мысль, что это и есть её суженый – ведь так говорила няня. Гнала от себя эти думы прочь, но ничего не помогало. Так и решила: мужа мне не видать, не за медведя же выходить. Так и просидела в девках до двадцати девяти лет. Когда ехала в ссылку, в Шушенское, дав согласие стать женой Володи Ульянова, всю дорогу преследовали те же дурные раздумья: еду в Сибирь выходить за медведя. Сравнивала Володю с тем страшным зверем, показавшимся в зеркале, и ничего не находила общего, разве что глаза – у Володи они маленькие, с каким-то бурым отливом, и которые бывали недобрыми, когда он говорил о том, что было против его убеждений.

Она вспоминала день, когда приехала в село. Это было 1 мая 1898 года. Пришли в дом, а Володи нет. Больше всего это расстроило маму (она приехала с ней в ссылку):

– Твой-то медведь по лесу шастает! – возьми да скажи мама.

Тогда Надя и решила – так оно и есть, значит, судьба за медведя выйти. И окончательно смирилась с назойливой мыслью.

Пока работники у дома Зырянова помогали разгружать подводу с чемоданами, вернулся Володя. Было его не узнать: одет не по-питерски – в кожаных штанах, куртке, в сапогах, с ружьём, – но главное он был совершенно располневший, медлительный, раскосые глазки его стали ещё меньше, а рыжая борода неопрятно щетинилась. Даже интеллигентная мама не сдержалась и выпалила:

– Эко вас разнесло-то!

В Питере он был совсем другим. Постоянно еле слышно подкашливал в кулак, и всё суматошился, куда-то вечно спешил, и при этом изрядно осторожничал. Приходя к Наде и едва поздоровавшись с Елизаветой Васильевной, проходил в комнату, где через узкую щёлку между шторами, смешно вытягивая шею, смотрел на улицу – нет ли хвоста? А потом с аппетитом принимался за блины. Пекла их Надина мама мастерски. Уплетал за обе щёки. А ел он быстро, и не кусал, как это делают все нормальные люди, а рвал мелкими кусочками. Наедине с дочерью Елизавета Васильевна говорила:

– Ну, Наденька, он – наш! От моих блинов он уже никуда не вывернется!

А ещё ведь был настоящий украинский борщ! И кулебяка! И жареный гусь!

Некрасивая Надя (какой считала её мама) ещё тогда свыклась с мыслью: будь что будет, если и предложит Владимир Ильич выйти за него, отказываться не стану. Дело в том, что Володе нравилась Надина подруга Якубовская, с которой она вместе учительствовала в воскресной школе для рабочих. «Кубочка» – звал её ласково Володя. Ей же придумал немного обидное конспиративное прозвище «Минога» или уж совсем под плохое настроение называл «Селёдкой» или «Рыбой». Надя терпела и… надеялась на мамины блины.

Самому же Володе соратники по революционному движению дали кличку «Старик» – за раннюю лысину. Надя в невесты не навязывалась, но политику в этом направлении вела верную. Уже в самую первую встречу с Володей в марксистском кружке она решила рискнуть. Сделать это было не просто. Расходились, как было принято, по двое – дама и провожающий её кавалер. Надя сумела всё точно рассчитать, и провожать её выпало Владимиру Ильичу. Стояла весна, но к вечеру на улице сильно холодало, на тротуарах кое-где поблёскивал лёд. Они шли сначала врозь. Володя, обычно словоохотливый, почему-то молчал. И тут Надя пошла на хитрость: она сделал вид, что поскользнулась.

– Ой! Чуть не упала! – сказала она весело. – Владимир Ильич, можно взять вас под руку?

Володя галантно поставил согнутую в локте руку. Надя в каком-то конспиративном азарте рьяно повисла у него на руке и нарочито прижалась к нему всем телом.

– Не так близко, Надежда Константиновна! – сказал он, покраснев.

Это уже была её маленькая победа! С той поры встречаться они стали чаще, и Володя сам с удовольствием брал Надю под руку, а иногда, когда не видели посторонние, прижимался к её нежной белой шее своей колючей щёткой жиденькой бородки. На его ласки Надя реагировала очень сдержанно, даже холодно (такова была её женская тактика), отсюда, видимо, и пошли все эти «рыбные» клички.

Когда Володю посадили в тюрьму, товарищам не пришлось гадать, кого выбрать «Старику» в конспиративные невесты. Надя с удовольствием носила ему книги, лекарства и письма, написанные молоком или лимонным соком. Ильич и в заключении не скучал: книги и газеты заказывал пачками, много без устали писал, но случались моменты, которые особенно трогали Надю. Володя просил просто прийти постоять на маленьком пятачке Шпалерной улицы, который был виден между домами из камеры «предвариловки». Она приходила в любую погоду и стояла часами, не зная, смотрит на неё Володя сейчас из окна или нет. Но это казалось ей самым романтичным, что могло быть в отношениях с мужчиной, если этот мужчина «достоподлинный» революционер.

Зима 1899 года выдалась совсем не сибирской. Днём солнце было таким щедрым, что по кромкам южных скатов крыш намерзали длинные бугристые сосульки. Шли святки, в деревне было весело, мужики гуляли. Всюду ходили и дурачились ряженые, пели, разбрасывали конфетти и серпантин. Молодёжь каталась на тройках. На дугах развивались разноцветные ленточки, на все лады звенели бубенцы и колокольчики. Девчата вечерами гадали, днём бросали за ворота валенки. Праздничное настроение невольно передавалось и Наде Крупской. На третий день после Рождества она решила испечь сладкий пирог. Специально выдержала паузу, чтобы не раздражать Володю своей набожностью, которую привила ей мама. Сама Елизавета Васильевна уже давно привыкла к атеистическим нападкам зятя и даже икону Николая Чудотворца, привезённую с собой в Шушенское, хранила завёрнутой в рушник на дне сундука.

Узнав о пироге, Володя не преминул уколоть супругу.

– А у нас что, праздник? – Сказал он, войдя в комнату, где у большого стола над плошкой с пушистым тестом колдовала Надя. На переносице и правой щеке у неё матово белели пятнышки от муки.

Надя поняла, что её «коварный» план раскрыт и попыталась ответить бойко, без тени смущения:

– Так люди же всюду гуляют, веселятся… На дворе-то такая красота! – она сделала попытку сменить тему.

Володя, маленький, лысый, рыжие волосёнки всклокочились по бокам, стремительно и мягко прошествовал в шерстяных толстых носках к столу, чтобы убедиться в намерениях супруги.

– И что это? Пирог? С черёмухой?

– Я плохой конспиратор, – улыбнулась Надя, глядя на туес с черёмуховой мукой. – Кажется, ты как раз такой любишь, впрочем, как и любые мои постряпульки?

– Люблю, – Володя так же быстро прошёл до дверей, потом резко развернулся и сунул руки в карманы серых мешковатых домашних брюк. – Но не тогда, когда его превращают в ритуальную пищу!

– Почему ритуальную? – Надя старалась быть спокойной и доброжелательной. – Обычный черёмуховый пирог…

– Обычный был на день рождения твоей мамы! А этот… – Володя резко выбросил правую руку с указательным пальцем в направлении стола, – не простой пирог… И не пытайся доказывать мне обратное!

В следующий момент он был у окна, которое обмёрзло, и сквозь которое ничего не было видно. Володя устремил гневный взгляд сквозь снежный иней.

– Ты говоришь, люди там веселятся… – продолжал он скороговоркой. – Не люди, не люди – тёмные массы!..

– Народ… – пыталась возразить Надя.

– Не народ, Наденька, а именно массы! Толпа! Муравейник! Чтобы стать народом они ещё должны будут осознать себя как народ. А что сейчас? Зоологические инстинкты, полная забитость, отупение и зависимость от своих угнетателей! Это не народ – это пока ещё холопьё, угнетённый класс!

В дверях показалась бледная (она плохо себя чувствовала в эти дни) Елизавета Васильевна. Она предпочитала не вступать в политические дискуссии с зятем, но сейчас вышла защитить свою дочь от нападок мужа. Про «святочный пирог» она, конечно, знала и по громким выкрикам Володи поняла, из-за чего разгорается сыр-бор.

– Но должны же сохраняться какие-то традиции. Ведь всегда так было! – сказала она как можно спокойнее.

От раздражения Володя притопнул ногой, но в теплом носке это получилось не громко и совсем не страшно, потому что стоял он в этот момент на большом вязаном половике, какими на зиму застилали все комнаты.

– К черту традиции! – почти взвизгнул Володя. – Всякие традиции, связанные с боженькой, это и есть протаскивание самой идеи боженьки! К дьяволу любые традиции! Потому что за всякими такими пирогами-куличиками, сказочками-предрассудками, лешими-домовыми, тасканием женщин за волосы прячется махровая поповщина и монархизм! А все попытки протащить замшелые традиции – есть заигрывание с религией, что нам, революционерам, делать недозволительно и даже архипреступно!

– Вот так сказанули! – вырвалось у Елизаветы Васильевны. – Что ж, народу теперь и в церковь не ходить?

– Рабочим и трудовому крестьянству ни церкви, ни монастыри не нужны! – отрезал Володя. – Они только отвлекают от борьбы. Закрыть к чёртовой бабушке – и точка! Устроить в них школы для изучения марксизма. – Он уже не смотрел на тёщу, и не спорил, и не доказывал, а упивался той истиной, которую сейчас нёс в состоянии нахлынувшей эйфории. – Да, непременно преподавать Маркса, ибо его теория объективно, материально истинна, а всё, что вне её – скудоумие и шарлатанство!

– Ну, позвольте, батенька, – возразила Елизавета Васильевна. – А попов-то вы куда денете? Переучите на марксистов что ли?

– И переучим! А тех, кто не захочет, заставим работать! Кто не работает, да не ест!

– Попов? Работать? – криво усмехнулась тёща. – Да что ж они делать-то умеют?

– А не будут работать, каждого десятого – на фонарь! – глаза Володи разгорелись недобрым огнём. – Да! Да! Повесим – и баста!

Скулы его покраснели, крепкая маленькая фигура вся напряглась – так было всегда, когда наступал раж. Надя оставила тесто, наспех вытерла руки о полотенце и подошла к мужу:

– Володя, тебе надо отдохнуть. Пойдём, пройдёмся по воздуху – жарко. Мама, а вы позовите Пашу, пусть что-нибудь придумает с этим тестом… Пирожков хоть пусть напечёт.

Паша, девочка лет тринадцати, прислуживающая у Ульяновых, впрочем, уже стояла за спиной Елизаветы Васильевны, обдумывая, с чем будут пирожки: с мясом или с грибами.

У Сосипатыча

Я дал маху, что сразу заплатил Сосипатычу за постой целый червонец. Благо, сделал я это после того, как он привёз меня к себе и успел показать широкую лавку, которую я мог занять. Жил он недалеко от протоки Енисея в небольшой, ладно сложенной из толстых брёвен избе. Шушенское вообще показалось мне селом крепким. На улице, по которой мы ехали, я не увидел ни одной развалюхи. Каждый дом смотрелся, как настоящая крепость: такие и двести лет простоят. Так вот, Сосипатыч, почувствовав в руке красноватый шелестящий банковский билет, обречённо шмыгнул носом и сказал:

– Благодарствую, барин… Я энто… Шшас…

И пропал.

Оставшись один в деревенской избе, я получил возможность спокойно осознать своё необычное положение. В доме, кроме меня, был ещё серый сибирский кот, а во дворе на цепи скучал старый с седыми бровями барбос, который не проявлял ко мне никакого интереса.

В первый день я даже не вспомнил про еду. Чувство голода отсутствовало как таковое. Все свои съестные припасы я сложил в шкаф Сосипатычу. В избе не было зеркала, а мне очень хотелось посмотреть на себя, вернее, осознать, что я – это я, а не мираж и не фантом. Самовар у Сосипатыча давно не знал чистки и покрылся матовым налётом. И я принялся чистить этот самовар, осознавая полный абсурд того, чем я занялся первым делом, оказавшись в прошлом. Чистил я его яростно куском старого войлока, который нашёл без труда за печкой.

За печкой же я обнаружил и несколько соболиных шкурок. Гладя ладонью мягкий и тёплый мех, вспомнил о жене и философски заключил, что время и пространство могут измениться, но наши обещания остаются вечными.

Мне вообще казалось, что всё это неправда, что Сосипатыч, это никакой не Сосипатыч, а обычный житель какой-то глухой деревни или просто артист. Да, артист! И весь этот эксперимент – просто телевизионный проект, шоу. Вот сижу я сейчас в этой избе, драю старинный самовар, а где-то в студии, новосибирской или пусть даже красноярской, сидят режиссёр, всякие ассистенты, технари, и разглядывают меня на мониторах, да ещё, наверное, похохатывают. Конечно, за такое шоу хорошие деньги можно получить…

Я рывком встал с грубой лавки и стал искать видеоглазок, подсматривающий за мной. Искал его минут пять, но, опомнившись, сел и снова взялся усердно за самовар. Когда один бок его зеркально засиял, и я увидел в нём себя, мне стало гораздо легче на душе. Но мысль о нереальности происходящего не покидала меня. Такие самовары я видел во множественном числе в антикварной лавке у Савкина на Нерчинской улице. Самовар меня ничуть не убеждал. Я искал другие подтверждения изменившегося времени. К сожалению, у Сосипатыча в доме не нашлось ни одной газеты, ни одной книги, кроме старенького в затёртой обложке молитвослова, в котором мне не удалось отыскать никаких выходных данных. Правда, вскоре моё любопытство было удовлетворено. В стенном шкафчике я нашёл, что искал: там лежали два коробка спичек «Юпитеръ» фабрики Закса и Пиша, синяя жестяная коробочка с имперским гербом и надписью «Жоржъ Борманъ», красивая пачка «Чайная торговля Спорова». И всё равно я смотрел на эти доказательства, как на музейные экспонаты.

В сущности, любой предмет со временем имеет шанс превратиться в уникальный экспонат музея. Всё, что нас окружает сегодня, уже является артефактом прошлого по отношению к будущему. И вообще, мне нравится фраза Семипядова: «Сегодняшний день завтра станет вчерашним». Она точно отражает триединство времён – прошлого, настоящего и будущего.

Я натирал самовар уже без всякого энтузиазма, а потом и вовсе решил прекратить это глупое занятие. Поставил самовар на полку и развернул надраенной стороной к стене, чтобы у Сосипатыча не возникло вопросов. Сколько же времени? Хотя в кармане сюртука лежал дорогой брегет от «эфэсбэшников», я по привычке достал из-за пазухи свой сотовый телефон и посмотрел время: 13 часов 33 минуты. Вещь из 21 века смотрелась среди сосипатычева хламья фантастически. Сеть, конечно, отсутствовала, а зарядки аккумулятора было вполне предостаточно. Что ж, ещё не поздно пойти в сельскую управу сообщить о своём прибытии.

Одевшись, я вышел из дома и направился в село.

Большинство людей, встреченных по дороге, не обращало на меня никакого внимания. Лишь какая-то баба в красном платке пристально изучала незнакомца и даже обернулась мне вслед. Меня поразила сочная краснота её платка и неестественная синева глаз. Улицу перебежала огненно-рыжая собака. И тут я понял – цвета! Вот что делает правдой то, что кажется невозможным! И ещё – движение. Я видел стелющиеся серые дымки над крышами, спешащих по своим делам людей, как кошка в окне с резными наличниками старательно намывает лапкой мордочку, перелетающих с куста на куст воробьёв. И ещё запахи. Вот нанесло ароматным берёзовым дымком, и чуть горьковато – оттаявшей корой тополей. И снегом. А ещё приятно холодит морозным воздухом щеки, а спина чувствует тёплые солнечные лучи даже через толстое пальто.

Мальчишка с зелёными потёками под носом и в сдвинутой на глаза лохматой шапке показал мне коротенькой рукой, где поселковая управа.

Я поднялся по крепким, из толстых досок, ступеням на высокое крыльцо и потянул за железное отполированное прикосновениями рук кольцо. В глубине избы стоял стол, крытый синим сукном, с керосиновой лампой на краю, за столом сидел человек в мундире. Это был чиновник лет тридцати, с редкими золотистыми волосами, зачёсанными набок.

– Разрешите? – спросил я, войдя, и, не дожидаясь ответа, представился. – Пятигоров, прибыл в ссылку из Екатеринодара. – И, спохватившись, поспешил добавить, – по приписному свидетельству…

По дороге к избе Сосипатыча, меня посетило странное чувство. Мне вдруг показалось, что я действительно мог быть… нет, даже был тем самым Пятигоровым. Чувство это возникло, как следствие разговора с Заусаевым (так отрекомендовался мне сельский чиновник). Он ни на йоту не засомневался в моей личности. Спасибо, конечно, читинским эфэсбэшникам за безукоризненные документы, но кроме прочего была во всей этой ситуации и какая-то правда. Во-первых, у меня возникло странное ощущение реальности происходящего и размытость моего истинного состояния, то есть моего отношения к будущему. Ведь всё, чем я жил: семья, работа – остались где-то там, далеко, и уже отпечатывались в голове как некое представление, знание, в которое предстояло теперь поверить. В то же время, мой рассказ о жизни и «революционной деятельности» на Кубани тоже как будто имели отношение к моей жизни. Я так ярко представлял себе завод промышленника Аведова, где я якобы работал, что это каким-то странным образом имело отношение к моему настоящему.

Уже стемнело, когда в избу с грохотом, перевернув в сенцах вёдра, ввалились два здоровенных мужика. Они внесли Сосипатыча, как говорится, никакого. Впрочем, он ещё подавал признаки жизни.

– Энто барин мой! – заорал он, показывая на меня. – А што? Я не хуже Петровихи – у меня тоже поли… сиський! – Язык его заплетался.

– Извиняй, господин ссыльный, – закивал один из мужиков, что постарше, стянув с головы шапку. – Маленько тут Иван выпивши…

– Хде закуска? – поднял глаза Сосипатыч, под глазом его был огромный синий фонарь. – Ёшкин-матрёшкин! (Вместо этого «ёшкин-матрёшкин» он, конечно, грязно выругался).

Второй мужик, с чёрной густой бородой, спохватившись, запустил руку за пазуху толстой заскорузлой шубы и, подойдя неспешно к столу, выложил что-то замотанное в чистую холщовую ткань.

– Ничо, ничо… Вот тут ветчинки немного… И вот ишо…

Из кармана шубы он достал бутылочку водки с запечатанной красным сургучом горлышком. Поставил аккуратно на стол.

– Ну, мы… пойдём поди как, – сказал мужик постарше.

Оба они были тоже пьяны, но на ногах держались крепко.

– Вы только мне его, мужики, на лавку отнесите, и всё, – попросил я.

Они дружно сгребли Сосипатыча, который всё это время лежал почти недвижимо на полу у порога, и положили прямо в одежде и в валенках на лавку у окна.

– Мих-халыч, всё путём! – отреагировал на это Сосипатыч.

– Он смирный, ничо, – успокоил меня чернобородый, – смирно будет спать, ничо…

Утром мы пили с Сосипатычем чай. Глаз его сильно припух, и от этого он выглядел очень забавно. Для лучшего самочувствия Сосипатыч выпил пару стограммовиков, я отказался. На столе была нарезанная крупными кусками ветчина, в больших деревянных плошках – бочковые огурцы с кисточками укропа и белые грузди в коричневых смородиновых листах. Ломтями на белом рушнике лежал чёрный хлеб.

Были уже обговорены всякие житейские мелочи. Даже пришлось признаться Сосипатычу, зачем я надраил так усердно самовар. Я так и сказал, что хотел посмотреть на свою физиономию, а зеркала не нашёл. Сосипатыч долго, как дитя, заливался мелким рассыпчатым хохотом.

Наконец, можно было начать расспрашивать о том, что зудило уже давно – об Ульянове. Пригубив ещё немного горячего чая, я осторожно посмотрел на Сосипатыча и, стараясь не выдать своего волнения, спросил:

– Сосипатыч, а что ты знаешь про Ульянова?

– А што Ульянов, – начал с какой-то гордостью в голосе Сосипатыч. – Если б не я, то где бы энтот Ульянов был бы? – Он показал пальцем в потолок. – В прошлом-то годе весной чуть было не утоп… По болотам с им уток промышляли. Ну, он и обмишулился. Я бы не поспел – всё, поминай как звали. Вот только лысинка его торчала, ага! Там трясина така – лучче не суйся – мигом утянет! А тонул-то тихо так, хоть бы крикнул чаво… Ихтелехент!

– Дурак ты! – вырвалось у меня. Но, встретив недоуменный взгляд собеседника, пояснил. – У него ж дыхание спёрло от ледяной воды! Голова твоя садовая! Как бы он кричал?

Сам же я сидел и размышлял про себя о другом.

Вот этот мужик, недалёкого ума человек, неужели он специально был рождён, чтобы вытащить из болота будущего предводителя и вдохновителя разрушителей великой Империи? Ничего не оставил после себя Сосипатыч, был и сгинул рядовым человечком, но если бы не он, была бы наша история такой, какой она стала? И было бы в мире том место для меня?