Мое собачье дело

Алексей Чеслов

Мое собачье дело

Посвящается Виктору Августовичу Резлеру и Сергею Николаевичу Федулову.

Проклятие гипсового пионера

В углу на полированном столе громоздился новенький катушечный магнитофон «Электроника ТА1-003». Отец, запрещая всем домашним прикасаться, заботливо накрывал его салфеткой макраме. В любое свободное время, протирая, он шепотом разговаривал с ним как с одушевленным предметом. Купить такую технику было давней его мечтой: приходилось откладывать с каждой получки, отказывая себе в приятных мелочах. Друзья с фабрики, где он работал электромонтером, звали в баню посидеть в парилке, попить пивка, или в бильярде раскатать «пирамиду». Он мечтательно представлял, как принесет в дом упакованный магнитофон, как аккуратно поставит бобины и нажмет заветную кнопочку. Как соберет всего Высоцкого, Окуджаву, Визбора и вот тогда… он заживет наконец-то по-настоящему счастливо. Ну а пока…

«Самый счастливый тот, кто понимает, что он самый счастливый. Вот и все, – сказал ему как-то сосед Степанов, по совместительству работающий сторожем на той же фабрике. – А кто он при этом и что у него есть, совершенно не важно. Если тебя подсаживают на крючок зависимости от чего-то, дают тебе ровно столько денег, чтобы ты не сдох с голоду, но при этом раздувают твое самомнение до размеров необъятного желания иметь все здесь и сейчас, то тебя заведомо делают несчастным. Это огромное желание порождает того дракона, который и сожрет тебя изнутри. Причем у этого дракона постоянно отваливается хвост и растет шея. И он вечно рождается и умирает в тебе. Каждую секунду, каждое мгновение. Вот и выходит, что люди, каждый в отдельности – это неповторимая личность. А в целом… серая глупая липкая масса для заделывания щелей в окнах. А все оттого, что вы постоянно чего-то хотите. Просто так вам не живется. Здесь и сейчас. И почему-то для счастья обязательно что-то нужно купить».

Отец с этой концепцией был не согласен и продолжал копить на мечту. Счастье в его понимании выглядело именно так.

Сережка хорошо помнил тот злополучный вечер: мама и папа собрались к соседям на празднование Старого Нового года.

− Ну ты что переживаешь за парня, − подбадривал отец, − Серега уже взрослый мужик. Если он не хочет общаться с их сыночком Женечкой, пусть остается на хозяйстве. Они же не дружат, разве ты не в курсе?

− Сережа, сынок, − произнесла мама, − если что, мы в шаговой доступности: дом Степановых на нашей улице сразу за…

− Мама, я знаю, где вы будете, − успокоил одиннадцатилетний сын.

− Мы с папой сами тебя запрем, а ты поужинай и ложись спать.

Как только лязгнул дверной замок, мальчик устремился к магнитофону. Отбросив салфетку в сторону, перемотал бобину до середины и включил. Улыбка растянулась на детском лице. Из динамика запел Вячеслав Малежик свою песенку про лилипутика.

Сережа начал подтанцовывать под мотив любимой песни. Подбежав к столу в своей комнате, он вынул из верхнего ящика общую тетрадь и фломастеры. Взял с полки клей-карандаш и пачку открыток. Усевшись прямо на темно-ореховую полированную столешницу, подпевая, начал откладывать нужные ему открытки.

Мальчик выбирал те, где были изображены собаки. Он давно уговаривал родителей завести четвероногого друга. Особенной мечтой была восточноевропейская овчарка: он видел такую на городском смотре ДОСААФ. В тот лучистый июльский день прошел легкий грибной дождь, стадион пах мокрой травой, счастьем и призрачным завтра. Зрители сидели в ожидании начала соревнований. Состязание называлось многоборье со служебными собаками. Сережка тоже ожидал в нетерпении. И вот на старт выходит спортсмен с восточноевропейской овчаркой. Судья стреляет из стартового пистолета, и они оба устремляются по трассе: человеку и собаке требовалось сначала перепрыгнуть легкоатлетический барьер, затем высокий глухой дощатый. Далее следовала лестница. Парень бежал быстро, его пес немного впереди и выполнял все безукоризненно. Спустившись с лестницы, пес подскочил к желтой полосе, нарисованной на беговой дорожке, и послушно улегся. Парень подбежал и, схватив несколько гранат, начал кидать их в стальную мишень, установленную метрах в пятнадцати от него. Одна граната лягнула по краю мишени, вторая перелетела мимо. Третьей он четко угодил в стальную середину, и пес, будто дождавшись этого звука, рванул к пункту переползания. Спортсмен также прильнул к земле и пополз рядом с овчаркой под низко натянутой маскировочной сеткой. Пройдя это испытание, они побежали к длинному бревну, которое в мире собаководов называют бум. Наконец они финишировали. Трибуны залились аплодисментами. Сережка спустился к финишу и, подойдя ближе, попросил разрешения погладить собаку. Парень учтиво согласился. Сережка подошел к овчарке и протянул руку к ее морде. Пес отчаянно дышал, вывалив алый язык наружу. Он ласково лизнул детскую ладонь и зажмурился от солнца. Сережка встал так, чтобы пес оказался у его левой ноги. Теперь ему казалось, что он и есть тот самый спортсмен, а это его верный друг. Мальчик погладил овчарку по голове, и слезы радости появились на его глазах. С этого дня настоящая служебная собака стала единственной, пока несбыточной мечтой.

Вырезая из открыток силуэты собак, он старательно намазывал тыльную сторону клеем и прижимал их к тетрадной странице. Затем он выбирал подходящий цвет и аккуратно обводил приклеенного пса по контуру фломастером.

Вдруг в окно кто-то поскребся. «Странно», − подумал мальчик и осторожно слез со стола, прислушался. В окно действительно кто-то тихонько постукивал. Сережа нерешительно подошел к шторе и отодвинул ее. Яркий свет люстры в комнате не давал возможности рассмотреть непрошеного гостя. Мальчик откинул тюль в сторону и, приложив к лицу ладони, приблизился к окну. Его лоб почувствовал холод стекла, он прищурился, пытаясь разглядеть причину беспокойства. Из тьмы ночной улицы на него смотрела… свинья. Неожиданно она истерически рассмеялась. Мальчик отпрыгнул от окна и, не удержавшись, упал навзничь. Ударившись головой об угол стола, он завалился между окном и тумбой с телевизором без сознания. Кровь из пробитой головы медленно впитывалась в ковер на полу. Свинья, сорвав с себя маску, устремилась со всех ног к дому Степановых.

Магнитофон зажевал пленку и остановился. Затем одна из бобин несколько раз дернулась, и пленка вновь потянулась. Но музыки уже не было. Вместо этого магнитофон как будто сам собою начал записывать происходящее в комнате, стирая все предыдущее.

Воспоминания улетучились. В этот вечер Сергей Николаевич Воеводин уезжать домой не спешил. Отключили свет, и он не хотел оставлять двух «девчонок» в темном здании. Питомник ЦШВС располагался на окраине городка и расшифровывался как Центральная школа военного собаководства. Местные жители и вольнонаемные работники называли его ласково ЮКА. Название это складывалось из трех основных пород подразделения: южнорусской, кавказской и среднеазиатской овчарок. Причем последняя буква читалась в этой аббревиатуре просто и душевно – азиат. Несмотря на многочисленное поголовье немецких овчарок, в народное название они не попали. Занимались здесь подготовкой собак для охраны военных и гражданских объектов, для розыскной, пограничной и поисковой служб.

Сергей Николаевич зажег несколько свечей и, расставив их на железном разделочном столе, закурил, усевшись у приоткрытого окна. Сентябрь не спешил сорвать с деревьев разноцветные листья или пролиться дождем. Всю неделю стояла сухая теплая погода. Летала воздушная паутина, и пахло настоящей прелой золотой осенью. Шествуя на работу, Воеводин любил подбежать к вороху желтых листьев на тротуаре и пнуть их с силой, чтобы они разлетелись в стороны. От данного таинства старший кинолог испытывал какой-то щенячий восторг. Осень была его любимым временем года.

− А правда, что этот старый катушечный доисторический монстр иногда сам по себе включается? – спросила новенькая Таня, указывая на стоящий в углу бобинник.

Воеводин медленно затянулся, как будто высасывая из сигареты какие-то жизненно важные витамины. На секунду задержал дыхание и осторожно выпустил струю дыма, стараясь попасть в приоткрытую створку окна.

– Это винтажная вещь когда-то принадлежала моему бате, − тяжело вздохнув, пояснил старший кинолог, − у меня с ним плохие воспоминания из детства, заикаться начал: упал, башку потом зашивали. Как раз на Старый Новый год это и было. Соседский сынок Женя нацепил маску свиньи и напугал меня до смерти.

− Но сейчас-то вы не заикаетесь? − спросила старшая смены Любовь Алексеевна Изварзина. Несмотря на отсутствие освещения, она продолжала нарезать охлаждённое мясо для щенков. Огромный нож в ее руках ловко елозил по разделочной деревянной доске, отделяя тоненькие ломтики говядины от большого куска.

«Вот так и время открамсывает от нашей жизни секунды», − почему-то подумал старший кинолог. Он странно улыбнулся и, обернувшись к ней, сказал:

− К каким только врачам меня родители не таскали, все без толку. Но однажды мы с мамой пошли на рынок. Мне тогда было уже пятнадцать. Проходя мимо мясных рядов, я вдруг остановился у прилавка, где лежала свиная голова. Я смотрел на нее, и она как будто загипнотизировала меня своими мертвыми глазницами. Протянув к ней руку, я начал ощупывать растопыренные волосатые уши, мясистые щеки, узкий лоб, розовый пятачок с двумя черными пятнышками ноздрей и кровь… из-под головы на стол вытекала чуть заметная струйка крови. Я прикоснулся к ней указательным пальцем и, поднеся к своему лбу, провел им от корней волос к основанию переносицы. В ушах у меня странным образом заиграла музыка из моего детства, и я перестал заикаться. Как будто понял, что та свинья валяется там в сугробе у окна с отрубленной головой. Мертвая свинья.

− Какая интересная история! − удивленно воскликнула Таня. − Когда-то мама отправляла меня в детский лагерь, и мы с девчонками и мальчишками, закрывшись на летней веранде, зажигали ночью свечи. Вот так же, как мы сейчас. И рассказывали такие же страшные истории.

Воеводин затушил окурок о железную столешницу и запустил его в оконный проем щелчком пальцев:

− К сожалению, это не выдуманная история, а реальная жизнь.

− Я тоже часто свое детство вспоминаю, − прошептала Люба, − правда, стараюсь про что-то хорошее, а выходит не всегда как хочется. Наша обшарпанная кирпичная трёхэтажка стояла костью в горле «Амурского поселка» в одном из неблагополучных районов городка. Справа и слева образуя букву «П», располагались нормальные пятиэтажные «хрущевки». Жители этих домов недолюбливали обитателей нашей коммуналки. Народ там жил разношерстный: бывшие сидельцы, выкинутые родственниками родители, разведенки с маленькими детьми, студенты, устраивающие в комнатах сборища сокурсников и сокурсниц. Здесь арендовали комнаты любовники для мимолетных собачьих встреч, здесь собирались «каталы» − игроки в карты на большие деньги. И несмотря на то, что весь первый этаж принадлежал городскому отделению милиции номер два, все это происходило в злополучном доме. Я хорошо помню его обшарпанные стены. Этот запах в подъезде и эту дверь с ржавым шпингалетом и сломанным замком. Вечно «гавкающая» мать.

На глазах Любы навернулись слезы, и нахлынувшие воспоминания открыли перед ней картину из детства…

В тот день Любаша шла по весенней улице из школы. Голова немного кружилась от предвкушения долгожданного тепла: скоро первая листва прорвется в этот уставший от зимнего сна мир, крича ему о любви. Потом вылезет он, первый одинокий одуванчик. Он будет бельмом торчать посреди только-только проклюнувшейся травы. В ожидании пчел и солнца. В поисках любви. Олицетворение сумрачной надежды. Символ победы добра над злом, жизни над смертью. Старшеклассница сорвала с клена сладкую сосульку и сунула в рот. Мать бы убила, если бы увидела.

Мамка ждала ее у подъезда, сидя на чемоданах. Выяснилось, что они переезжают с камфорного «Левого берега» в «Амур».

− Мам, а где это, далеко от моей школы?

− Далеко, недалеко, какая теперь разница, − отбрехалась мать, − знаешь, где кинотеатр «Сатурн»?

− Не-а.

− А где магазин «Заря»?

− Ого, так это же… А как я в школу-то ходить буду?

− В последнюю очередь тебя спросили, где и как мы будем жить, – огрызнулась мать и, взвалив на дочь рюкзак, подтолкнула вперед. − Там рядом тоже школа есть не хуже этой. У нас все школы в Советском Союзе одинаковые. Все равно ты бестолочь, разницы нет, где учиться. Можешь вообще в эту школу не ходить, мне пофиг. Все равно будешь в магазине всю жизнь полы драить или в ресторане тарелки мыть. Все одно там диплом не требуется.

− А друзья? − Люба встала перед матерью и нерешительно надула губы.

− Побольше поплачешь, поменьше поссышь, − неприятно выразилась она и вновь грубо толкнула дочь в сторону остановки общественного транспорта.

Они долго и тесно ехали сначала на автобусе, затем на постоянно трясущемся в лихорадке трамвае. Мать поднялась с хозяйкой в комнату, Люба осталась у подъезда сторожить вещи. Она задрала голову к небу и начала рассматривать перистые облака. Ей казалось, что там парят летающие люди. Как-то она поделилась своей идеей с маминой младшей сестрой, и та гладила девочку по голове и почему-то плакала. Матери про это она так и не решилась рассказать. Парящие над головой люди были ее собственной тайной. Однажды она вместо того чтобы слушать учителя засмотрелась на своих выдуманных летающих людей в большое школьное окно и записала в тетрадь:

«Как же хочется лететь с ними в этой бескрайней пустоте, лететь, чуть задевая своей правдой крыши, обласкивать шпили домов, огибать флюгера и чердаки. Летать оттого, что летать невозможно. Переплестись с призраками ночи, ощутить на коже запах прохладного рассвета. И за мгновение до появления солнца взмыть на немыслимую высоту. Успокоиться, расслабиться и упасть. Закрыв глаза, лететь вниз, не думать ни о чем, широко расставив руки в стороны. Ветер причешет мои волосы. И в тот самый миг, когда раскаленный шар выглянет из-за горизонта, прильнуть к земле. Но перед этим понять, для чего же ты все-таки летала. Почему мне спокойно не ходилось по земле? Почему я всегда смотрела в небо, ища в синеве спокойствия? И всегда искала возможность подняться в этот мир. Мир птиц и летающих людей, ищущих и находящих. Не знающих усталости и страха. И почему все, кто меня окружает, не видят очевидного, не видят их? Без крыльев, без особого колдовства и приспособлений они просто парят там. В синеве, так манящей мое сердце. И если ты спросишь, отчего у них это выходит так просто и незатейливо, они с легкостью поделятся с тобой своей тайной: сила их полета – в простой человеческой любви. Ты поразишься! Неужели возможно испытывать такое чувство, которое позволит взмыть в небо без крыльев? Но они только рассмеются и улетят. А ты останешься стоять. Но с тех пор, видя их, разрезающих небосвод своим счастьем, ты будешь стремиться к небу еще больше. К своему небу. Только своему. И понимание это придет к тебе тут же. Именно то, что небо у каждого свое. И покой в нем у каждого свой. И легкость своя, и новый день, и ночь, и полет».

Учитель тогда отобрал тетрадь и поставил двойку. Даже не прочтя написанное… даже не попытавшись что-то понять.

Из-за поворота вышел пацан, ровесник. Нагло подошел и пнул угол чемодана рваным ботинком.

− Жить здесь будешь? – спросил он.

− Тебе-то чего?

− Здесь только неудачники живут, − усмехнулся пацан и, сплюнув сквозь зубы, ушел.

Люба поднялась на этаж в коммуналку и впервые встала перед обшарпанной деревянной дверью их комнаты. Пахло подгорелым маслом, кошачьей мочой и сыростью. Пахло неустроенностью и обрыдлостью. «Если где-то в этом городе есть место, где живет несчастье, − подумала девочка, − то я его нашла». И вдруг увидела вырезанную ножом надпись на косяке над дверью. Там было написано «Ябеда». Надпись девочке не понравилась, и первое, что она сделала, когда мать на следующий день ушла на работу, – встала на стул и начала скоблить ее тупым кухонным ножом. Надпись не поддавалась, убирать ее было тяжело, но девочка настырно ёрзала лезвием по застарелым буквам, делая мир вокруг себя лучше и чище.

Люба очнулась от воспоминаний, взявшись за нарезание мяса с новым энтузиазмом.

− Любаша, ты какая-то бледная, − заметил Воеводин, − или это такой эффект от свечи?

– Это тебе, Сергей Николаевич, показалось, − тихо ответила Люба и вновь погрузилась в воспоминания…

На следующий год перешла в десятый класс. Такая взрослая, такая серьезная. Пришла с дополнительных занятий, переоделась в домашний халат.

− Мама, я нравлюсь в параллельном классе одному мальчику.

Мать выронила из рук кастрюлю и открыла рот:

− Выросла буренка, того гляди, за рога уведут.

− Мама, почему ты все время меня оскорбляешь? – на глазах девушки появились слезы.

− Не жди, доченька, от людей добра. Особенно от мужиков.

− Но ведь все не могут быть плохими.

− Ты права, одни плохие, а другие еще хуже. Он ноги об тебя вытрет, и поминай как звали. Это вон в книгах только красивую любовь описывают, в жизни так невозможно. Не бывает так.

− А наша соседка тетя Люда рассказывала, что бывает, что настоящая любовь мужчины – это… улет. Она так восхищенно рассказывала о своих отношениях. Он конечно прилично выпивал и был редкостным паршивцем. Рыбак на сейнере, который частенько уходил в путину на долгое время, оставляя ее в одиночестве. Она его ждала, сидя у окна. А по ночам он ей звонил и, проникая в ее внутренний мир, простыми словами доводил ее до исступления. Простыми словами, мама… простыми…

− Я этой ведьме язык вырву! – истерически выкрикнула мать и как будто непроизвольно ударила дочь по лицу. Пощечина не была сильной, но пронзила девочку до корней волос. Накатила такая вселенская обида, что захотелось завыть. Неужели мир и правда жесток к девочкам, девушкам, женщинам? Мать права? Если это так, то зачем мир вообще существует? Если маленькое существо, созданное для любви, обязано терпеть и притворяться, подставляя душу под чьи-то «заботливые» ноги.

В раннем детстве ей казалось, что взрослая жизнь – это театральная постановка, написанная плохим драматургом, в исполнении никудышных актеров за каким-то туманным стеклом. Отчасти грязным и тусклым, отчасти подернутым инеем или же дождливой капелью. И за ним двигаются фигуры. Женщины и мужчины. «Хорошо, – думалось тогда ей, – что есть только женщины и мужчины. И нет чего-нибудь третьего или четвертого. Иначе бы этот и так сумасшедший мир вовсе укатился бы в тартарары».

Она подходила ближе. Прикасалась к занавеске рукой, пробовала ее на ощупь, всматривалась. Ей так хотелось к ним в этот взрослый мир. В театр, где все сложное – просто. Но она видела: женщины играли фальшиво, мужчины бездарно лгали. И она чувствовала эту фальшь у себя на губах. Но она, она-то станет той самой актрисой, которая не сыграет, а проживет свою взрослую жизнь. Не сыграет, а проживет настоящее чувство. Она не станет притворяться. Он конечно же будет смотреть ей в глаза. Смотреть целую вечность, боясь хоть на секунду моргнуть. Чтобы не потерять ее, чтобы быть всегда рядом.

И вот она уже почти стала той самой актрисой, оказавшись на той же самой сцене. Роль была заезженной, театр провинциальный, режиссер посредственный. И холод, какой-то холод прошелся у ее сердца. Она обернулась и увидела себя, стоящую за туманным стеклом. Себя. Разочарованную, маленькую, плачущую девочку. Она водила пальчиками по стеклу, пробовала его на вкус, всматривалась.

Неужели мать права?

Нет! Когда у меня родится дочь, а это будет только дочь, я никогда в жизни не скажу ей плохого слова. И никогда не подниму руки. И… обязательно расскажу ей о летающих от счастья и любви людях. Возможно ли летать играючи, притворяясь? Обманывать время, обманывать силы всемирного тяготения, лететь, презирая законы природы? Или все же сквозь любовь и посредством ее парить высоко. В своем небе. Своей ночью дыша, свою любовь даря миру, лелея в груди правдивое и уютное счастье, слыша стук близкого тебе сердца.

Любовь Алексеевна вернулась из мира воспоминаний на кухню питомника и услышала, что Таня что-то увлеченно рассказывает Воеводину. То ли об оборотнях в Геленджике, то ли о монстрах в Анапе, где обитали ее многочисленные родственники:

− … и тогда это запрыгнуло на багажник и начало царапать крышу. Скрежет стоял ужасающий. Гена перекрестился, наспех пристегнувшись ремнем безопасности, резко нажал педаль тормоза. Машина завизжала, и вместе с ней завизжало что-то на крыше его «Калины». Оно полетело вперед, покатившись кубарем по асфальту. В дальнем свете фар её хорошо можно было разглядеть. Она встала, покачиваясь, и аккуратно переступая, отошла на обочину. Повернулась лицом к нему и подняла голову.

− Ты правда веришь в такие истории? – усмехнулся старший кинолог.

Но Татьяна, не обращая внимания на упреки начальника, увлеченно продолжила:

− И тут мой родственник Гена направил свою «Калину» на девушку-монстра. Машина сильно ударила ее, и она кубарем улетела в канаву. Гена вновь перекрестился. Машина заглохла. Парень выругался и осторожно открыл дверь. Он вооружился массивной монтировкой и, хлопнув исцарапанным багажником, выкрикнул в ледяное безмолвие южной непроглядной ночи… мол, эй, где ты там… выходи, тварь! Затем он выдохнул и, развернувшись, направился к машине. На месте водителя сидела… она. Геннадий выронил монтировку из трясущейся руки и заплакал. Вот клянусь, все именно так и было!

− Брехня, − рассмеялся Воеводин. От его звучного смеха в вольерах на улице залаяло несколько собак.

Таня встала и направилась к паровому котлу. Молча открутила задвижку и осторожно приподняла массивную крышку, выпуская струю ароматного пара. Кухня наполнилась запахом отварной говядины. Взяв деревянную лопатку, девушка начала с усилием перемешивать овсяную кашу с мясом. Весло в ее руках неспешно касалось дна скороварки, производя монотонный глухой звук. Длилось это около минуты. Наконец Воеводин не выдержал:

− Да прекрати ты ее дергать, она еще не заварилась!

Таня вынула весло и начала так же монотонно обстукивать его о край пароварки.

− Да ладно, верю, верю я в эту тряхомудию. Ты это хотела услышать?

Старший кинолог нервно извлек из мятой пачки сигарету и вновь закурил, выпуская в окно сизую струю своего негодования.

− Какая интересная история! − удивленно воскликнула Люба, пытаясь разрядить ситуацию. – Николаич, лучше расскажи об этом раритете твоего бати.

− Этот магнитофон давно сломан, даже не включается, я притащил его сюда ради памяти об отце, − отмахнулся старший кинолог. − Он сначала в комнате у нас с женой стоял, потом она его на балкон вынесла, и он служил подставкой под цветы. А потом она решила его утилизировать. Мне как-то жаль стало выбрасывать, вот сюда и притащил.

− Включается, − не согласилась с ним Люба, − я сама слышала и не раз. Только он не сам по себе, его включает гипсовый пионер.

Таня включила воду, начав отмывать весло от овсяной каши.

− Да это все сказки, брехня, − Воеводин равнодушно махнул рукой в сторону женщины.

Люба бросила нож на доску и, для уверенности подбоченясь, заявила:

− А вот и не сказки. Когда-то еще в советские годы, когда этот питомник только открылся, в самом начале аллеи, идущей от конечной остановки общественного транспорта, была установлена кованая ограда. Ее остатки можно и сейчас наблюдать там же. За неимением ухода она просто развалилась с годами, превратившись в ржавую труху. Слева и справа на входе стояли две бетонные тумбы, на которых было установлено два памятника: пионеру с овчаркой и девушке с веслом. На груди гипсового пионера висел почему-то не пионерский барабан, а небольшая флейта на тоненьком шнурке. А овчарку кто-то из местных ради шутки покрасил кузбасслаком в черный цвет.

− Эти тумбы до сих пор там стоят, я видела, − подтвердила Татьяна, морщась от ледяной струи из-под крана.

− Ну стоят, и что с того? – скривив недовольную гримасу, переспросил старший кинолог.

− Когда началась перестройка, на питомник приехало новое военное начальство. Увидев мальчика с собакой и эту с веслом, проверяющий распорядился убрать «советских динозавров». Гипсовые статуи сняли и закопали неподалеку от конечной остановки: прямо в овраг кинули и зарыли землей.

− Не пойму, при чем тут старый магнитофон на бобинах? – спросила Таня.

− А при том, что через сорок дней после того, как их закопали, из-под земли зазвучала музыка. В поселке, что примыкает к трассе с противоположной стороны от питомника, жители начали слышать флейту. И в лесу по всей округе тоже: пойдет какой-нибудь старичок по грибы и слышит, как из-под земли кто-то как будто на этом инструменте играет.

− Ну-ну, − язвительно цокнул языком Воеводин, − обхохочешься!

− Это было бы смешно, если бы не было так грустно, – продолжила Люба. − Даже к священнику обращались, к отцу Симону, он тогда только принял недавно построенный храм в поселке. Тот, зарядив свое кадило, ходил по кургану, где статуи зарыли, и бубнил что-то себе под нос. А флейта ему подпевала. Мракобесие. Кстати, его, кажется, звали Антошка.