Криминальное лихо. Повесть и рассказы

Криминальное лихо

Повесть и рассказы

Александра Китляйн

© Александра Китляйн, 2024

ISBN 978-5-0064-0008-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Четвёртый

Все совпадения случайны, все истории прототипов не имеют, являясь результатом авторского вымысла.

Знай цель и предел вожделения.

Петрарка Франческо

Утро жизни

Жизнь великих тоже заполняют мелочи.

Деревенский философ Григорий

Майским, весёлым воскресным утром Пашка проснулся рано, пошевелился на скрипучей железной кровати, на каких в наше время уже никто не спит, лягнул ногой одеяло, расправляя, чтобы завернуться потуже и ещё подремать, попал по жестяной коробочке – сундучку, притороченному к её ножке цепью, скреплённой тяжёлым навесным замком. Душа Пашкина сладко отозвалась на лязг этого «сейфа», в котором давно, лет с шести, он копил деньги. Никто не мог пробраться в эту его тайну, и никто не знал, что денег было около полутысячи, что по советским временам равнялось неисчислимому богатству – у отца с матерью столько за раз никогда не было. Он собирал мелочь, менял на более крупные деньги и копил, копил, копил.

Простодушная заря, будто улыбалась, разливаясь всё шире и шире над горами по восточной стороне горизонта. Утро неизменно венчалось солнечным восходом. Мир замирал и замолкал перед его величественным явлением, чтобы через мгновение отозваться тысячами живых, тёплых, ликующих голосов. Пробуждалось со всей землёй небольшое село Берёзовое в Восточном Казахстане, расположенное на речушке с однокоренным названием Берёзовка и тоже улыбалось своим деревенским естеством широко и просто, как принято у русских и казахов, татар и украинцев, белорусов, немцев, переселённых во время Великой Отечественной войны, и представителей других народов, перемешавшихся друг с другом соседством, дружбами, родством и бытом.

Пашка любил утро за то, что взбодрившееся сознание тотчас подсовывало возраставшую в нём радость: владею, имею, коплю! И всплывали знакомые картинки. Вон муравей тащит кусок прутика или веточки к себе, запасает корнеплоды цокор, которого иногда принимают за крота даже опытные люди. Летом случалось ему наблюдать, как тот волочит морковку в свои ходы на их огороде, как она исчезает под землёй, вильнув зелёным хвостиком.

На старом тополе возле дома Пашка разорил сорочье гнездо, и там обнаружил медную проволоку и дешёвое колечко с блестящим камушком. Утащила и копит. Все тащат, все копят. Пожилой сосед Наум Сидорыч тащит всё, что плохо лежит: трубы, сковородки, стеклянные банки. Говорят, клептоман, больной человек. Пашка уверен, что он не больной и не дурак: во-первых, «нетяжело тащит», а потом им же, у кого украл, продаёт, а, во-вторых, «на подножном корме живёт», а пенсию, жадюга, всю на книжку складывает. А то ещё есть знакомая пара: весёлые, забавные, каждый вечер в чужом застолье, поют, пляшут, смеются, анекдотами сыплют, являются душой любой компании. И не видел он, чтоб они сильно напивались – всегда в норме. Так у них свой кусок сохраняется, копится на чужом.

Когда Пашка был ещё дошкольником, произошёл с ним в жизни случай, оставивший неизгладимый след. Прибыл в село из тюрьмы Худоручко Сеня. Работу не искал, а чем-то жил. Говорили, что ворует. Встретил неприкаянно шляющихся малолеток – пацанов, познакомился, вошёл к ним в доверие, а потом уговорил к одинокой старушке в форточку влезть и деньги стащить вместе с золотым колечком и золотым медальоном на цепочке. Не удивляйтесь: это в новом, третьем тысячелетии, стало нормой учить детей не откликаться на призывы и просьбы чужих взрослых, а тогда для большинства слово старшего было законом. Любой старший мог пацана пристыдить и повоспитывать по-своему, пусть и не всегда успешно. Доверчивый народ был. Дал Сеня ребятишкам по рублю на мороженое. Сам оказался снова в тюрьме, а Пашка с «подельником» остались в пролёте, как сейчас говорят. Разъяснили им дома ремнём, что к чему, продержали в углу часа по два, но, что деньги можно легко срубить, в памяти отложилось.

Ещё отпечаталось в мозгу, как приезжал к ним в гости отсидевший свой срок дядька, брат матери. Он был настоящий вор. Мать рассказывала, что Лёнька научился воровать в детском доме, куда они попали с ним в 30-е годы двадцатого века во время коллективизации, когда родители умерли от голода. Дядька был странный, необычный, весь в наколках, на гармошке играл и пел про Чуйский тракт и Марусю. Он с гордой бравадой заявил: «Да, я – вор. Но я знаю, у кого беру, таких, как вы, не обижу. У меня тоже понятия есть. Что с вас, сельской голытьбы, возьмёшь? По шестнадцать часов пашете, а толку нет. Не завидую. А как вам моя теория жизни: если от большого, возьмёшь немного, то это не грабёж, а делёж?». Оставшись с племянником наедине и будучи в курсе его истории с кражей у бабульки, не мигая, глядя ему в глаза, сказал: « Дурак ты был, что в компании полез воровать. В этом деле надо быть одному, чтобы ни лишних глаз, ни ушей, ни языков не было. Понял?» – « Понял», – выдохнул Пашка, еле шевеля пересохшим от волнения языком и чувствуя себя загипнотизированным немигающим, наглым взглядом. Дядька пожил у них недели две. За это время успел соседям насолить, девку обидеть, прихватил получку родителей и исчез. После, мать рассказывала, сгинул в тюрьме. А ещё отложился в памяти страх матери перед ним, нескрываемое недовольство отца, который потиху ворчал:

– Ты, вот что, Танюша, скажи ему, пусть уезжает. У него своя жизнь, у нас – своя.

Пашка видел, как дядька подслушал этот разговор. Он сделал пацану большие глаза, приложил палец к губам. Но потом встал перед ними и свысока, в стиле бывалого зека, бросил отцу:

– Чо, свояк, боишься за свою репутацию? Не бойсь, я надолго не задержусь. За потомство дрожишь? Поздно! У тебя из детей один будущий мужик – Пашка. Так, племяш?

Отец только крякнул тогда и ничего не ответил.

Пашка, будучи ещё совсем маленьким, замечал человеческие хитрости:

– Папка, а дед Гриша у тебя гвозди берёт и берёт без спроса, когда ты отвернёшься.

– Головастик мой! Вот у кого глаз, как алмаз! – удивлялся отец и хлопал сына по плечу, довольно посмеиваясь. И тут же находчиво разъяснял, чтобы не пробудилась в пацане ненависть к людям:

– Это я разрешил. В сельском магазине гвоздей нету, в город ему трудно ездить, а калитку и забор починить надо. Вот я и позволил ему, чтобы взял гвоздей, сколько потребуется. А соседу, по деревенской открытости, сказал:

– Ты, Григорий попался. Гвозди-то берёшь, так спрашивай. Пацан мой, вон, заметил.

Смутил старика.

– Да я, маленько. Ну, хошь, возьми с меня денег?

– Не надо денег, не бедный.

– Вот они, мелочи жизни, и побеждают всякое величие духа. Ты ж меня знаешь, Данилыч. Я ж не то чтобы, а так….

– Знаю. Потому и говорю тебе, Величество! Материальное количество подкосило твоё Величество! Я тебе на твою философию всегда ответ найду. Тоже знаешь ведь.

Дед Гриша, по прозванию Философ, смущённо крякает и уходит с гвоздями.

Минут через десять возвращается. В руках у него курица.

Философ – сутулый, худой, чаще всего небритый, маленький, особенно рядом с крупным, высоким Иваном Данилычем, переминается с ноги на ногу возле отца:

– Жёнка-то где? Спрашивала клушу у моей. Вот пусть возьмёт. Не жалко. Да, пусть и не возвращает. Вот ведь совесть, – вздыхает старый тяжко. – Если б не увидели, она бы промолчала, а увидели, толкат на поступок. Вывод-то он из жизни напрашивается… Совесть на миру красна, а когда никто не видит, она пома-алкиват в тряпочку.

– Философ, – отзывается Иван Данилыч. – На миру – значит?

Он сидит на скамеечке и сколачивает ящик для курицы, чтобы посадить парунью, крутит головой, не глядя на соседа. Вышедшая на крыльцо Татьяна Иосифовна берёт курицу и со словами:

– Спасибочко вам. Это Тася мне обещала. У меня-то больно не надёжная клуша, никак не усядется, – уносит в сарай.

Пашка слушает, а внутри у него, то ли в голове, то ли в душе что-то работает. Он сам себе думает, что дед Гриша какую-то общую правду знает, которая и его, пацана, затрагивает. И про совесть на миру – ему мысль понятна. И дядька-вор тоже, странным образом прав, и его, Пашкин детский грех, как-то даже оправдан.

Философ сразу не уходит, виновато стоит около соседа:

– Отпустила совесть – то, курицу отдал, и отпустила…. Я, ты сам знашь, живу вдумчиво, без этого нельзя. Ты тоже мужик со смыслом. И ребята у тебя не дураки. Ну, а ты-то обиду не дёржишь? – произносит на деревенский лад «дёржишь».

– Да зачем она мне, обида? – отзывается Данилыч. И завязывается неспешный обмен мнениями о самом сокровенном в жизни.

Сам – то Данилыч жадным никогда не был, но, что «скупость не глупость», принимал.

Жить всем хочется достойно. Для Данилыча достойно живущий – это имеющий должность, образование, пользующийся хорошей репутацией у людей, среди которых живёт, получающий прилично за свои труды – это тоже немаловажно. На эту тему отец рассуждал частенько. Из рассуждений выходило, что человек хочет не хочет, а должен сильно стараться, чтобы жить хорошо, здоровьем своим он расплачивается за все блага, которые добудет. Поэтому, считал он, человек человеку многое должен прощать, а правильнее всего не замечать в человеке дурного, «не сосредотачиваться на нём – человек сам дойдёт, в чём он не прав, и сам перестроится». С другой стороны, становилось ясно, что «человек – это такая ненасытная скотина, удовлетворить которую невозможно». И всё ему больше и больше надо. Эта мысль так часто повторялась стареющим отцом (Видимо, от того, что время его прошло.), что Пашка запомнил её прочно, и не только запомнил, но и обдумал не один раз. Не отсюда ли возникло у пацана беспокойство: как бы не остаться позади всех во всеобщей растащиловке?

Жил Иван Данилович Свиридов в Берёзовом с 50-десятых годов. Тогда проводилась компания по поднятию целинных и залежных земель. Он приехал в Восточный Казахстан с женой и маленьким сыном Васькой из-под Воронежа, да и застрял на всю жизнь. По специальности был трактористом. До самой пенсии так и проработал бы, уж очень привязан был к этой технике. Если бы не больное сердце. Перешёл на лёгкий труд годам к пятидесяти, когда последний сын подрастал. После первого, Василия, появился Игорь, потом Андрей. А Пашутка – четвёртый. Всё о дочке мечтали – не получилось! Отец планировал всех к сельскому хозяйству пристроить. Работа трудная, да самая мужская. У мужика и труд должен соответствовать званию и время должно идти куда надо. Если пустяками сыны не будут заниматься, то и судьбы сложатся. Василий закончил сельхозинститут и работал ветеринарным врачом, Игорь – инженер – механик, Андрей – механизатор широкого профиля. Гордился ими Данилыч. Все успели в советское время выучиться. Рассредоточились кто куда, да и остались в сёлах области при делах и не на последнем счету. Видел Паша эту гордость, хотел бы соответствовать. Может быть, что-нибудь и вышло бы из него путное, да не успел отец поскрёбыша, который от третьего, Андрея, отстал на восемь лет, поставить на ноги.

Откуда берутся страсти

Весь мир не Такой, а сам у себя человек всегда Такой.

Деревенский философ Григорий

В то майское утро 1981 года Пашке не удалось выспаться. У отца произошёл сердечный приступ. Встревоженная мать подняла его, чтобы сбегал за дежурным врачом, потому что по телефону не дозвонилась. Забыв обо всём на свете, именно таким было его состояние, мчался он к новостройкам, где жила Мария Александровна, главный врач и терапевт участковой больницы, по совместительству. Она тоже буквально неслась спасать отца со своим чемоданчиком. Поняв, что дело серьезное, вызвала скорую помощь из города. Отца увезли.

А через три дня Данилыча схоронили при скоплении всего села, при ясном весеннем солнышке. Обширный инфаркт унёс его из жизни. Собрались сыновья. Тяжело пережили смерть родного человека все, особенно мать и четвёртый сын Пашка. Забившись за сарай, он рыдал в полный голос. А его друг и соклассник Тимур Жунусов тихонько плакал от пронзившего его сострадания за забором, но он так и не подошёл из пресловутой деликатности, хотя отец, Набьюла Бидахметович, кивнул ему: «Сходи, сходи. Надо». Но так тяжело было мальчишке прикоснуться к чужой необратимой утрате, так трудно подыскать нужные слова, что он засомневался, сможет ли, и так долго не решался сделать этот шаг, что Пашка успокоился и ушёл в дом. Возможно, появись Тимур именно в этот момент, Пашка, скорее всего, поверил бы в родство душ и дружбу. Иногда именно таких мигов сочувствия не хватает для рождения лучшего в нас на всю дальнейшую жизнь. А, может, и не поверил бы: чужая душа – потёмки. Правильный прогноз частенько задним умом ясен.

Хотя… Слёзы, горе, на которое никто не откликнулся жалостью, ожесточают сердце и добавляют неверия. Вот почему матери и жёны, боясь, чтобы не очерствели сердца, останавливают сынов и мужей от последнего неверного шага своими рыданиями, повиснув у них на шее, стараясь разжалобить к себе и другим.

Незадолго до этого успел отец наказать старшим братьям:

– Я вас в люди вывел, а вы про Пашку не забывайте!

А соседу деду Грише тоже сказал, будто предчувствовал:

– Вот умру. Кто тебя на землю опускать будет? Ты, Григорий, здесь живёшь, а мыслями далеко витаешь. О чужой жизни верно судишь, а в своей заблуждаешься.

– Чо, не Такой я какой-то, да? А это у каждого человека весь мир не Такой, он сам для себя только Такой. Скажем, преступник – он так же думает, а Ленин с Троцким – каждый у себя был Такой. Назови хоть любого современного политика – он у себя – Такой, а в глазах всех не Такой. Чем больше народу его признаёт Таким, тем авторитету больше. И заметь: у себя самих мы все в авторитете и кажный у себя Такой.

– Ишь ты, Диоген нашёлся! Философ, ты и есть Философ.

Это именно он над гробом Пашкиного отца произнёс прощальную речь во дворе их дома:

– Прощай, друг сердечный. Все труды земные ты сделал, маленько сил не хватило на Пашку. Но вины твоей в том нету. У кого трудов до самого конца было, тот и настоящий человек.

Братья схоронили отца и вернулись к своей жизни, пообещав матери, что окажут младшему всякое содействие, как только он школу окончит, и помогут с дальнейшей учёбой. Ему едва исполнилось 15 лет. И стали они с матерью жить вдвоём.

– Ничего, Пашутка, как-нибудь проживём. Ты, главное, учись хорошо. На братьев смотри. Жалко, что зарплата у меня маленькая, но я всё-всё для тебя сделаю, что в моих силах, сынок.

А что она могла Пашка уже представлял и продолжил копить деньги с ещё большей страстью. «Хорошо Тимуру: всё у него легко складывается! Велосипед, мопед, магнитофон – всё ему без особого труда досталось, всегда у него была куча игрушек и всего, о чём Пашка мечтал годами. Отец при должности. Мать – учительница. Даже дед балует внука,» – думал подросток с завистью.

В их семье, где четверо детей, всегда не хватало денег. Павел, появившись на свет, застал родителей в том периоде жизни, когда они уже никуда не стремились, скромно завершая свою трудовую деятельность в совхозной столовой: мать – уборщицей, отец – сторожем.

Татьяна Иосифовна – рано поседевшая, худенькая, среднего роста женщина, с бледным лицом, ясными, серо-голубыми глазами, вечно занятая домашними хлопотами, экономно и в строгом порядке вела хозяйство. Лишнего ни для кого и ничего не было. Она часто вслух сетовала, что ничего-то им не по карману. В жёстких рамках скромного семейного бюджета тогда росли многие. Вещи полагалось носить долго и даже от стирки беречь, чтобы не испортились раньше, чем появится возможность их заменить. Полагалось их как можно дольше не рвать и не пачкать. Это приучало к бережливости, н но давило нелепой несообразностью. Старьё штопалось и донашивалось дома, на работах, по уходу за животными и огородом. Новые вещи предназначались «на выход», когда шли в люди. Мать, экономя на своей и отцовой одежде, штопая и латая, ухитрялась вовремя заменить сынам одежду к школе, отложив необходимую сумму на приобретение. Иногда она копила и на исполнение заветной мечты кому-либо из детей. Так Василию купили гармошку. Игорю – гитару. Андрюше – велосипед. А Пашке уже в седьмом классе – фотоаппарат. Он научился фотографировать быстро и сначала охотно брал его с собой повсюду. Знакомые мальчишки и девчонки с удовольствием позировали, но все хотели бесплатных фото, и он скоро забросил это «убыточное» занятие.

Сметливый Пашка давно заметил эту особенность ведения дома матерью, оценил её положительную сторону и начал копить. Он оставлял себе сдачу из магазина, благо, мать не всегда проверяла её. Выпрашивал деньги у старших. Младшему давали все. Накопив мелочью рубль, он шёл в магазин и менял на купюру. Накопив рублями десять, менял на десятку. И вот у него к пятнадцати годам целое богатство! Даже понравившейся девчонке он не рассказал бы про него. Даже лучшему другу Тимуру никогда не показывал. Сундучок тот, притороченный к ножке, что располагалась в углу, днём он спускал под кровать. Так что клад был защищён от посторонних глаз покрывалом и подушкой. Но, начав копить на приобретение магнитофона, стал мечтать о мопеде, но так и не потратил ни рубля. Втянувшись в процесс накопительства, привык почитать деньги сами по себе реальной ценностью жизни. Подсчёты свои вёл без свидетелей, а это совсем другое, по сравнению с остальными детьми, поведение. Большинство из них любят показывать и считать накопленное при свидетелях и скорее всего потратят на сладости, а то и на подарок кому-то из друзей или родственников. А у него такого и в планах не было. Он сросся со своими сокровищами, и они стали формировать его натуру.

Старшие братья посмеивались. Иногда кто-нибудь щёлкнет ногтем по сундучку и спросит:

– Ну, что, Рокфеллер, не накопил ещё миллион? Займи без отдачи.

В другой раз зацепка менялась:

– Ты, Паха, никак банкиром будешь?

Все старшие, чтобы жениться, сначала копили на свою свадьбу деньги. Это было принимаемое сыновьями условие – по-другому ничего бы не получилось. А деньги для накопления отдавали матери – лучше неё никто бы не удержал их в руках.

А Пашкиной, рано проявившейся страсти, никто не придавал большого значения. Да она и не приносила никому неудобств. Но как она бушевала внутри! Мечты и планы подрастали и становились всё дороже. И вот уже он думает о настоящем, личном автомобиле.

До миллиона было далеко, но хотелось иметь много. Среди своих он не скрывал этого и видел, что на него все в семье глядят с интересом. Это льстило.

В пятнадцать – шестнадцать лет Пашка превратился в русоволосого, стройного, довольно высокого юношу, с большими, серыми глазами, с нагло насмешливым взглядом, который не всякий, особенно молодой, учитель мог вынести. Его губы нет-нет кривила двусмысленная, загадочная полуулыбка. На заданные посторонними людьми вопросы (которые обычно ставят перед детьми и подростками) он, в свою очередь, отвечал вопросами, которые заводили то ли в неловкое положение, то ли в тупик. Он рано научился видеть мир в его обнажённом, грубом проявлении, от которого многие отворачивались, или не хотели замечать, кривили душой, избегая правды, особенно когда речь заходила в присутствии детей и молодёжи об идеалах, морали, о законах чести, смысле жизни.

– Павка Корчагин – это голая неправда. Он притворился героем и всех обманул, – говорил Паша на перемене одноклассникам, прослушав урок по роману А. Островского «Как закалялась сталь».

– Подвиги – случайность, когда некуда деваться, надо просто выжить в невыносимых условиях, – делал он заключение, выходя с патриотической беседы из класса, – Помните сказку про двух лягушек, попавших в горшок со сметаной? Одна утонула, а другая билась, билась, пока не почувствовала под собой твёрдый ком масла. От страха билась. Вот и героиня!

– Любовь не фантазии ли молодых дурочек? – то ли спрашивал, то ли констатировал о сверстницах— не поймёшь. А интонации такие расплывчатые – не уловишь.

С этим вопросом он однажды к деду Григорию подкатил. Тот аж глаза «вытарашшил», говоря деревенским языком.

– Если честно, Паха, бабы – одна из мелочей жизни, без которой было бы мелочей на миллион больше. Вот и думай: любовь или необходимость, и за что мы бабам про неё, любовь, рассказываем, ответил находчивый Философ.

– Ты, дед Григорий, умный или хитрый?

– Я белорус. Мы все, белорусы, такие – народ дружественный и не злой. Вишь, как я со всеми дружу?

– Вижу, вижу! – смеётся Пашка.

Нельзя было утверждать, что у Павла куча друзей, как у других ребятишек. Раньше, ещё в 7 и 8 классах его можно было увидеть дома у соклассников и у ребят постарше или помладше. Простота сельских отношений делала эти посещения обычными, само собой разумеющимися. Общительность между односельчанами приобреталась с детства. Но с возрастом друзей становилось всё меньше. Он не был ни замкнутым, ни слишком раскрепощённым. Ему были присущи и продолжительное молчание, похожее на сдержанность, и болтливость. То он будто накапливал в своём уме что-то, обмозговывал, то выплёскивал в неподходящий момент, например, на уроке, когда преподаватель объясняет тему или даёт домашнее задание. Одним это нравилось, других раздражало. Ему самому хоть бы что. Он скорее не умел смущаться. Над смущением других подтрунивал:

– Ты что покраснела? Стесня-я-ешься? Смотрите, какие мы стеснительные!

Молодому молодые многое прощают, а наглость принимают за смелость. Его считали храбрым. Сверстницы ему доверяли, и некоторые признавались позже в первой симпатии к нему. Среди парней он обладал безусловным авторитетом. Педагоги говорили, что у него оригинальное, нестандартное мышление. Многие завидовали способности взбаламутить «народ» одним словом, коротким, лаконичным, обязательно ядовитым замечанием.

За сочинение по литературе ему всегда ставили «4», до пятёрки не хватало объёма, тройки было мало за полное, точное раскрытие темы. Добрая и снисходительная Прасковья Афанасьевна вздыхала, объявляя оценки, указывая на объём, часто зачитывала его выводы как образец завершения рассуждения. После чего на перемене Пашка признавался, насколько точно просчитал, что нужно написать, какой лапши на уши навешать, чтобы понравилось учительнице.

Ох, уж этот Пашка! Он лучше многих к этому сроку знал, что в селе есть недоверчивые и хитрые, и что, наряду с ними, полно беспечных и доверчивых. Бери их голыми руками, что хочешь, то и делай с ними, как хочешь, так и разводи. Он был очень наблюдателен. Штудируя историю и обществоведение, сопоставляя с реальностью сделал вывод: «многое в государстве на разводиловке держится». Говорят и пишут одно, делается другое. А деревню с её менталитетом это никак не изменяет – лохи. Иная простота, говорят в народе, хуже воровства. Сами мудрость эту породили, сами и забыли. Тут некоторые даже двери на ночь не запирают. Если ты отчасти знаком с подворьем этих некоторых, планировкой усадьбы, дома и собаками – заходи. Он нередко оказывался ночью в летней кухне или посреди квартиры друга, или в доме стариков. Что искал? Деньги. Где-нибудь обязательно валялись небрежно оставленные деньги, чаще мелочь, которую он, не задумываясь, «конфисковывал». Никто ни разу не заметил, никто не поймал его за этим занятием. Его не тревожили муки совести. Никто и не страдал от того, что какие-то гроши исчезли. Один раз он оказался в квартире учительницы биологии Лидии Васильевны. Прислушиваясь к сонному дыханию семейства, стоял посреди спальни. И вдруг женщина открыла глаза. В неясном лунном свете увидела долговязого, чубатого подростка:

– Ты что здесь делаешь?

– Да так, хотел Ваньку позвать.

– Куда позвать? Иди, спать надо.

Пашка засмеялся, как она рассказывала спустя годы, дьявольски и исчез, будто растворился, шагнув из комнаты в ночь. Но в тот момент она не придала его поступку особого значения. Чего они в молодости не делают странного!

В старших классах Пашка систематически лазил в школу. Поняв, что одним и тем же ключом можно открыть чуть ли не половину советских замков, стал собирать ключи и пробовал отмыкать разные двери. А так как сторож в школе был один, то с вечера и под утро здание оставалось без охраны. Пока охранника не было, он гулял по кабинетам с огромной связкой ключей, шарился по шкафам. Но у него хватало ума не трогать наглядные пособия. Только однажды, попав в подсобное помещение кабинета химии, он наткнулся на баночку с натрием в тройной упаковке – из стекла, металла и асбеста, – учительница забыла убрать в сейф – утащил её, но никому не показал, а, разделив на кусочки, покидал в реку и благополучно взорвал, доставив себе несравнимое ни с чем удовольствие. Жаль, что рядом не было завистливых глаз соклассников. Обеспокоенная химичка доложила о пропаже директору, но, поскольку ничего не случилось, историю забыли, врезав в подсобку ещё один замок. Больше попасть туда Пашке не удалось. В оружейную комнату он не проник – стояла сигнализация. Зато утащил из кабинета военной начальной подготовки оставленный там без присмотра бинокль. Он забирался с ним на подловку, т.е. чердак, и оттуда осматривал дальние горы, а потом так тщательно прятал, что и это сошло ему с рук.