Евангелие Маленького принца

После того как я закрыл глаза, мне их действительно завязали. Некоторое время я сидел в темноте и тишине, полностью дезориентированный. Чесался нос, в плечах начало как-то неприятно покалывать.

– Что вы чувствуете, ЧТО ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ?! – вдруг возопила Делия где-то прямо над моим ухом. – Впрочем, молчите! Я вижу, что вы НИЧЕГО не чувствуете! Вы глухи к тонким энергиям! Снимите повязку!

– Значит, так! – она уже переместилась на своё место и, не глядя мне в глаза, принялась рисовать треугольники пальцем по зеркалу. – В одной из прошлых жизней или даже в нынешней – я видела не ясно – вы оскорбили Высокое Женское Существо. Возможно, одну из дочерей Великой Матери. Из-за этого – все ваши беды. В центре вашего существования – пробоина, серая дыра. Заметьте, я не сказала «чёрная»! И в эту серую дыру улетают ваши жизненные силы, ваша юность, ваш талант («Вы мне льстите», – захотелось мне отшутиться) – всё, всё!

– Что же мне делать? – робко спросил я.

– Установите контакт и просите прощения! – возвестила мне Делия. – Если потребуется – на коленях: ползите на коленях семь вёрст до образования кровавых волдырей! СЕМЬ вёрст, и КРОВАВЫХ волдырей!

– Да, я тоже так думаю, – согласился я. – Как раз недавно вспоминал одно стихотворение про кровавый кагор…

– Никакого кагора! – пригвоздили мою жалкую попытку юмора не терпящим возражения тоном. – Алкоголь – яд! И никакого заигрывания с растлевалищем официальной церкви – я всерьёз вас предупреждаю! Три, – переход был таким внезапным, что я не сразу понял: речь идёт о сумме за консультацию. – Что это? – поморщилась Делия Вячеславовна при виде трёх зелёных купюр. – Нет, я не беру деньги в руки, извините! И вам не советую. Положите в коридоре в ящик для пожертвований.

Выйдя на улицу, я всё же рассмеялся. Давно я так не смеялся!

9

Смех смехом, но не было ли в словах ясновидящей крупицы истины? Да, совершая своё священнодействие, она, конечно, играла роль, но играла её, нимало не заботясь о том, какое впечатление производит. Наверное, так поступают или люди насквозь циничные, или полностью, клинически убеждённые в том, что совершают высокое служение, а произносят не иначе как святую правду. Без крохотного зёрнышка подлинности делать это совсем тяжело. Может быть, и Кристина была не так уж неправа? Забудем про «дочь Великой Матери» и прочую мифологическую белиберду в духе Роберта Грейвса. Но если я действительно настолько дурён, что… вот даже Бог меня наказал? Что же это за Бог такой, который казнит детей за грехи взрослых? С другой стороны, смерть Миры могла быть наказанием только для меня, а для неё – облегчением.

Делия категорически запретила мне заигрывать с «растлевалищем официальной церкви», но у меня запреты со стороны кого-то, кого я не избирал своим духовным отцом или духовной матерью, вызывают только раздражение. Думаю, я не одинок в этом: почти любой взрослый человек про себя скажет то же самое.

Следующим днём после посещения «провидицы» было воскресенье. Приходские храмы в нашем городе своих сайтов обычно не имеют, а я пунктуальный человек и не люблю приходить с опозданием. Зато имеют свои сайты крупные соборы и монастыри. Так и вышло, что апрельским воскресным утром я оказался на литургии во Введенском женском монастыре.

Присутствовала, кроме меня, ещё дюжина мирян, не больше. Молоденькие певчие пели красиво, пожилой батюшка совершал службу со всей строгостью и тщанием.

Человеку, который, как я, в храме появляется три-четыре раза в жизни – на крещение, венчание да на отпевание дорогого усопшего, – литургию с непривычки отстоять тяжело, но не это меня беспокоило. Служба шла своим чередом, она постепенно захватывала, она устремлялась куда-то внутрь, мимо рационального ума, говоря своим древним языком… Почти полностью не понятным разуму языком, который я по лени, точнее, из высокомерия современного образованного скептика никогда не потрудился освоить. Церковная вера открывалась как путь – и этот путь проходил от меня далеко в стороне. Вставать на него надо было гораздо раньше, лет этак в семь, ну хорошо, в четырнадцать. Пожалуй, и в двадцать было бы не слишком поздно… Условная Маргарита Павловна, главный бухгалтер предприятия, бабушка нескольких внуков и обладательница перманентной завивки, с тем же чувством в первый раз смотрит на сцене театра «Лебединое озеро», с каким я соприсутствовал литургии. «Мы чужие на этом празднике жизни» (эту пошловатую фразу Великого Комбинатора я едва не произнёс вслух). Вот и к причастию уже выстроился народ, а мне куда? На улицу, не иначе.

На улице я присел на скамью рядом с цветочными клумбами в тени высоких елей. Бог мой, православный ли я вообще? Христианин ли вообще?

– Молодой человек! Да, да, вы!

– Вы – мне? – опешил я: меня давненько никто не называл «молодым человеком».

– Вам, кому ещё! – монахиня неопределённого возраста уже стояла передо мной, невысокая, полная, резвая, словно чёрный колобок на ножках. – Вы обиделись, что я вас «молодым человеком» назвала? Ну, простите, и вас Бог простит. Я за вами наблюдаю. К причастию что-то не подошли…

– Я не исповедовался.

– Ну и подумаешь, хоть бы даже не исповедовались, – легко возразила она. – У вас… горе какое-то? Вдовец?

– Разведённый.

– И что же, и это тоже горе. И другое есть?

– Есть, – я сам себе не нравился со своей лаконичностью, но предыдущая жизнь меня не учила вести разговоров с церковниками.

– Вы… не откажитесь, пожалуйста, обойдите со мной вокруг храма! Я на ногах порой не очень стою, вот, если что, и подхвáтите.

Про то, что стоит на ногах не очень, честнáя сестра сказала «просто так», в качестве невинного обмана, но я поднялся с места, и мы пошли рядом вокруг здания Введенского собора: нелепая парочка. Монахиня молчала. Заговорила, ни к кому не обращаясь:

– Вот иногда… ищут люди, ищут, а всё не находят… Иногда и в храм придут, и в нём тоже не находят…

– Бывает… – отозвался я неопределённо, словно не про меня шла речь.

– Да, бывает… А я подумала: я вам дам адрес и телефон одного человека? Знакомая моя, не пугайтесь.

– Для чего? – не понял я.

– А поговорить, – пояснили мне бесхитростно. – Знаете, ходят к ней люди…

– Х-хорошо, – согласился я. И правда, что ещё мне оставалось? Да и к тому же: я, человек с высшим образованием, сам, по собственной воле, навестил «Хозяйку кладбища» с её «семью верстами кровавых волдырей», ещё и три тысячи заплатил за визит, дурень. Что ещё страшнее этого со мной могло случиться?

– Вот, пожалуйста, – монахиня мне уже протягивала картонную карточку размером не больше банковской, на которой чья-то аккуратная рука убористым почерком написала фамилию, имя, отчество, номер телефона и адрес электронной почты. Я, хмыкнув, убрал карточку в кошелёк. Сдержанно поблагодарил:

– Спасибо. Кто она вообще?

– Она – мастерица по шитью игрушек, – пояснила мне инокиня. – Живёт одна, круглый год у себя на даче. Насчёт мужского полу – ни-ни, словно как мы живёт, держит себя чисто. Она… ну вот навроде как Ксении Блаженной. Слышали про такую?

– Слышал, – подтвердил я, хотя о Ксении Петербургской не знал ничего, кроме имени. – Так эта ваша знакомая… нездорова психически?

– Федорушка-то нездоровая? – изумилась монахиня. – Господь с вами! Вы… позвоните! А то не думайте, я ведь не неволю!

Я пробормотал слова благодарности: дескать, не уверен, что позвоню, но спасибо вам ещё раз в любом случае: в наше время люди так нечасто помогают друг-другу бескорыстно, я очень ценю такие жесты… Монахиня, улыбнувшись, отмахнулась рукой от всех этих слов как от мусора. Улыбалась, правда, она по-доброму.

10

Прошло, однако, почти два месяца, прежде чем я решился позвонить Дарье Аркадьевне Смирновой. (А вовсе никакой и не «Федоре» – видимо так, на церковный лад, монашествующие перекладывают простые русские имена, но человеку с именем «Федора» я бы, скорее всего, не позвонил. «Но ответило корыто: // „На Федору я сердито!“ // И сказала кочерга: „Я Федоре не слуга!“» – вот и всё, что у меня в голове всплывало при звуке этого хтонически-унылого имени. Подозреваю, что не только у меня.) Вся ситуация, в которой одна незнакомка рекомендует мне другую – и рекомендует в качестве «блаженной»: что это, профессия?! – мне казалась крайне натянутой, почти невозможной. Прочитай я про такое в книге, я бы посчитал, что автору, словно моей бывшей жене, не хватило фантазии. Нет, действительно, монашествующие – люди не от мира сего! И их друзья – тоже, и диковинные, должно быть, у них друзья… Прекрасно, что они такие, кто-то должен помолиться о нас, грешных, но самому вставать на эту скользкую дорожку?

Кроме того, я не чувствовал себя совсем уж плохо. Визит к Делии, а особенно мой смех, когда я наконец от неё вышел, взбодрили, позволили ненадолго почувствовать вкус к жизни. Увы, именно ненадолго: нельзя же всё время утешать себя мыслями о чужой глупости. Делия могла сколько угодно рассуждать в глубине своих апартаментов о человеческих грехах и способах их врачевания, сколько угодно вращать глазами, вопить новым жертвам на ухо и бить в свои тибетские барабаны, но ведь это не отменяло моего собственного знания о том, что я живу не вполне правильно. Поэтому… неужели позвонить? Небось не съест меня женщина с такой «смирной» фамилией? Фамилии на наш характер влияют гораздо больше, чем мы сами замечаем, это я как юрист авторитетно утверждаю…

И что же я скажу Дарье Аркадьевне? «Здравствуйте, мне дали ваш телефон в монастыре, предложили с вами поговорить». «Так я ведь не психотерапевт, – ответит мне госпожа Смирнова. – Я мастер по шитью игрушек. Вам разве нужна игрушка?»

Будет неправдой сказать, будто я только и делал, что думал об этом всём. Мысли о переданной мне монахиней картонной карточке всплывали как курьёз, как «А помнишь, тогда? – вот умора!», как «Ну подумай, бывают же такие люди?», и я старательно их прогонял. Оттого мне потребовалась половина апреля и почти весь май, чтобы понять: а ведь мне действительно нужна игрушка! Я мог бы попробовать воскресить Кару.

11

Про Кару требуется рассказать отдельно.

У моего отца была сука породы колли, чёрная с рыжими подпалинами, по кличке Кара. («Кара» на тюркских языках и означает «чёрный». ) Говорю «у отца», потому что это он её завёл: мать относилась к Каре без большого дружелюбия. Отец не являлся заядлым собачником и вообще-то брал щенка «на передержку», ради знакомого, который клятвенно уверял отца, что ему нужна собака именно такой породы, именно такой масти. Видимо, клятвы немного стоили, и Кара так и жила у нас до самой смерти.

Я вспоминаю Кару как существо не просто с прекрасным характером, но очень умное, сдержанное, вежливое. Смешно сказать, но самоограничению и такту я будто бы учился от неё: Кара постоянно подавала мне зримый пример того, что иногда лучше молчать, а не скулить, не лаять и не скалить зубы. Кара многое замечала, многое понимала. Она умела утешить, но умела – великое качество, которого и многим людям не хватает! – не быть назойливой. И ещё в ней была грациозность, достоинство движений, как, может быть, у всех собак этой породы, да ещё у русских борзых: порой она казалась мне заколдованной принцессой.

По поводу этой её грациозности скажу то, что современное поколение, испорченное множеством пошлых субкультур, с большой вероятностью поймёт неверно, услышит в самом низком физиологическом регистре, которого я, конечно, не имел в виду, поэтому пишу с некоторым сомнением и неохотой. В юности у меня не возникало никакой робости перед девушками, и они вовсе не казались мне существами с другой планеты. Говорят, это характерно для мальчишек, у которых есть сёстры. Человеческой сестры у меня, конечно, не было, но Кара послужила мне кем-то вроде старшей сестры. В детстве я едва ли это осознавал – но она, думаю, понимала. Отец со смехом рассказывал мне, как «старшая сестра» стащила меня с какой-то шаткой лестницы, на которую я по молодости и неразумию пробовал забраться. Смешно, но я этого случая совсем не помню. Может быть, отец просто создал семейную легенду из бытовой мелочи, приукрасив её, как это часто бывает. Или, может быть, моя память меня подводит, и с каждым годом больше и больше.

Вот, всплыло неожиданное воспоминание! Одной своей развязной знакомой в ранней юности я однажды в компании сказал: «Ты ведёшь себя в сто раз вульгарней, чем собака, которая у меня была в детстве». Я схлопотал тогда пощёчину, но дружный смех стал подтверждением того, что я не один так думал. Совсем ведь не помнил эту историю, пока не написал про свою плохую память, значит, мог забыть и про лестницу.

Я становился всё старше, умней, способней; Кара тоже старела, но, и старея, она как бы застыла в одном умственном возрасте, который я лет в четырнадцать перерос. (Недаром некоторые учёные говорят, что социальный интеллект собаки – на уровне примерно четырнадцати человеческих лет.) Мне было грустно это сознавать, и часто я глядел на неё с любовью и тоской, думая про её законсервированный возраст души, дальше которого ей не шагнуть. Она же ловила мой взгляд и отвечала мне взглядом, в котором я вычитывал следующее: «Да, ты будешь с каждым годом талантливее, а я вечно останусь на уровне твоих четырнадцати. Я – всего лишь собака. Я никогда и не претендовала на большее. Но, поверь мне, любую жизнь прожить нелегко. Свою я живу честно, и в ней есть собственное негромкое достоинство».

Умерла Кара, можно сказать, типичным образом для колли: её пришлось усыпить, потому что у неё отнялись задние лапы. Такое часто случается с пастушьими собаками, которых держат в городской квартире. (Кажется, за последние десять-двадцать лет шотландские овчарки у городских собачников вышли из моды. К счастью, правда?) Усыпили Кару, когда я был в школе, а мне сказали, что причиной смерти стала старость, но я знал, что это не так: я накануне подслушал разговор родителей.

(Вот мысль, которую думать не хочу, но которая назойливо думает себя сама, нерациональная, абсурдная, ужасная. Может быть, если бы Кару не усыпили, и моя дочь осталась бы жива?

А вот ещё мысль, не такая жуткая, но не менее глупая. Может быть, я и Миру-то назвал по созвучию с Карой?)

Игрушек у Миры было много – я уже рассказывал, что Кристина не скупилась на игрушки, – но одной из любимых была небольшая пластмассовая лиса, ещё советского производства, потёртая настолько, что почти вся краска с неё сошла.

– На Кару похожа, – заметил я, войдя однажды в детскую.

Мира не пропустила это мимо ушей и заставила меня рассказать о собаке, бывшей у меня в детстве, в мельчайших подробностях. Мой рассказ имел неожиданные последствия: дочь попросила купить три вида краски: чёрную, оранжевую и белую. Это показалось мне забавным и трогательным – конечно, я исполнил её просьбу. Кстати, краску я купил не в магазине товаров для творчества, а в строительном: так называемые колерá, то есть пигменты, используемые для колеровки белой красочной основы для стен, потолков и фасадов. Кристина, узнав об этом, долго смеялась. Не сопроводила никаким обидным комментарием, и то хорошо: тогда её ещё умиляло, что я провожу с дочерью, пожалуй, больше времени, чем обычные отцы.

Одним вечером мы раскрасили лису в три цвета: я наносил карандашные контуры, а Мира орудовала кистью. Она управлялась с кисточкой куда ловчее детей её возраста. Вышло, на мой невзыскательный взгляд, очень похоже.

После смерти дочери я – глупый, безотчётный поступок – забрал эту новую Кару себе и закрепил её в автомобиле на облицовке передней панели, чуть выше того места, где обычно клеят иконки. Позже Кара переехала на стол в мой рабочий кабинет, став предметом сдержанного интереса и беззлобной иронии посетителей и сослуживцев. Однажды, увы, я её не нашёл, хоть обыскал в кабинете каждый угол. Сергей, один из моих коллег, даже предложил мне найти и купить такую же лису, видя, что я совсем «спал с лица». Спасибо ему, конечно, но невозможно было купить такую же!

Или всё-таки возможно? Я понял, что у меня есть законный, разумный, непостыдный предлог позвонить мастерице по шитью.

Голос в трубке звучал приветливо и предложил мне прислать фотографию, картинку, набросок фигурки, которую я хотел бы заказать.

– Фотографии нет, игрушка утеряна, – пояснил я. И добавил, дивясь собственной дерзости: – А что до наброска, то я плохо рисую, но… будет очень нескромно напроситься к вам в офис, чтобы пояснить детали?

«У меня нет офиса, я работаю на дому, – ответил голос в телефоне. – Приезжайте, скажем, завтра, около четырёх».

– Боюсь, меня с работы так рано не отпустят, – повинился я. – Полшестого?

«Да, годится! Это время ничуть не хуже».

Мне назвали адрес.

12

Мастерица жила на собственном дачном участке, как меня и предупреждала монахиня, имени которой я так и не спросил. Домик её, хоть и небольшой, был, однако, не щитовой времянкой, а, можно сказать, капитальным строением: деревянный сруб из толстого бревна, окрашенного для дополнительной защиты цветной пропиткой, что придавало ему нарядный, почти игрушечный, «кукольный» вид, только резных наличников не хватало («…Да курьих ножек», – подсказал тот саркастический наблюдатель внутри меня, с которым каждый из нас борется до старости). Над коньком крыши поднималась кирпичная труба, а из трубы шёл дымок, прямо как в советской книжечке для детей про какую-нибудь трудолюбивую мышку. Мышка всё сделала правильно, будь как мышка.

Хозяйка встретила меня у калитки, к которой подошла вместе со мной. Была Дарья Аркадьевна в длинной, в пол, тёмно-оранжевой юбке с несколькими прямоугольными декоративными заплатами (кажется, этот стиль называется «пэчворк»), светло-серой блузе с закатанными рукавами и в рабочем фартуке. «Женщина как женщина, – отметил я про себя. – Доброжелательная, располагающая, но черты лица, пожалуй, крупноваты. Что-то крестьянское в ней есть. Кристина куда красивей…» Да, мы, мужчины – биологические существа, и неосознанно оцениваем внешность любой новой знакомой, даже если никаких видов на неё не имеем. Впрочем, и другой пол ведь поступает так же.

Дарья поздоровалась со мной, едва встряхнув мою руку очень лёгким, почти незаметным рукопожатием, и пригласила меня в свой «кукольный домик».

«Сколько ей – двадцать восемь? Тридцать? Тридцать два? – гадал я про себя, пока мы шли к дому. – Эта толстая девичья коса у женщины смотрится несколько нелепо, хотя, конечно, на вкус и цвет товарищей нет, да и не моё дело». Вообще же я окончательно успокоился и даже поскучнел: нет, она никак не походила на Ксению Блаженную! Безымянная монахиня, видимо, ошиблась по обычной православной доброте и склонности приписывать людям несуществующие качества, которая иногда развивается у аскетов и вообще людей не от мира сего.

Внутри дома оказались две комнатки: первая – уютная кухня, в которой топилась печь, верней, нечто среднее между «шведкой» и камином. Хозяйка провела меня дальше, в мастерскую, где я обнаружил целых два стола, один – для шитья, другой – для поделок из дерева и глины. Над каждым столом на настенных полках размещались материалы и инструменты. Где же она, интересно, спит? – соображал я. Ага, вот на этой кушетке, сейчас покрытой пледом. Да уж, лаконичное жильё! Моя городская квартира, пожалуй, и то больше. Кстати, где же лестница на мансарду? Я поискал лестницу глазами, но не нашёл.

– Так и по дереву работаете? – спросил я, чтобы начать разговор.

– По дереву – больше для забавы, – охотно пояснила мастерица, – а уж керамист из меня – смех один… Присаживайтесь вот сюда! У меня, видите ли, нет печи для обжига. Иногда собираю всю эту мелочь да отвожу к одной знакомой, у которой есть такая печь. Но надо уходить от этого: плохо быть навязчивой… Ещё – гипс, искусственный камень, эпоксидная смола, – она быстрыми движениями показала мне фигурки, отлитые из разных материалов. – Хочу попробовать в работе 3D-ручку – слышали о такой? – да вот думаю, одно баловство выйдет. Так что у вас за игрушка?

У неё был интересный тембр голоса и какой-то еле заметный говорок, чуть напевный, не московский, не южный, но и не вологодский. Или всё же вологодский, северный?

Я вздохнул и принялся рассказывать про Кару то, что уже рассказал читателю в предыдущей главке.

Ничто не изменилось в лице Дарьи, когда она услышала про смерть моей дочери, и ничем она не выдала своего сочувствия – только дрогнул карандаш, которым она делала быстрый набросок на листе бумаги, приговаривая:

– Так, так и так… Похоже?

– Похоже! – признался я. – Вы будто из моей головы её взяли.

– Ну уж, скажете тоже, «из головы», все собаки одной породы похожи одна на другую… Если, допустим, взять фетр, будет… – Выполнив несколько операций на калькуляторе, мастерица показала мне стоимость. – Или вам не мягкая игрушка нужна – статуэтка?

– Я и сам не знаю… («Хорош клиент! – упрекнул я себя. – Из вас двоих блаженный здесь – только ты». )

– Ну, подумаем ещё… А срочность какая?

– И срочности большой нет, то есть никакой даже срочности… Дарья Аркадьевна! – решился я наконец. – Простите меня: возможно, я обманул вас. Всё, что я рассказал, правда, но не в игрушке дело.

Дарья положила карандаш и смотрела теперь на меня, внимательно, не мигая, чуть-чуть нахмурившись (или про «нахмурившись» мне показалось?).

– А откуда же мне знать, в чём дело? – продолжал я, спотыкаясь, чувствуя острый, жгучий стыд. – Игрушка – это так, соломинка: цепляюсь сейчас за неё, чтобы не утонуть, а вдруг уже утонул… У меня нет жизни. Непонятное выражение, да? Говорю случайными словами, беру слова, как придётся. Мне сказала про вас монахиня в монастыре…

– Это сестра Елизавета, наверное, была, – задумчиво произнесла моя новая знакомая.

– Да, то есть откуда же мне… Может быть, вы знаете, как…

Здесь я окончательно сбился: «мой бензин кончился», говоря словами старого анекдота про Штирлица, который напоил кошку бензином. Мы помолчали, наверное, полминуты. Молчать с ней было приятно: вас никто не торопил, не вынуждал говорить. Если бы ещё не этот острый, жгучий стыд! Зачем вообще начал? Со своим психологом никогда я не чувствовал стыда: как-то так устраивала она занятия, что с ней стыдиться было нечего, да и не перед кем. Вот, езжай-ка ты к ней, заплати две тысячи за посещение, проведи ещё один бесполезный разговор о том, что тебе страшно, а что не страшно…

– Вы хотите, – мягко начала Дарья, – чтобы я вам открыла, что вам делать. Это радостно слышать, только ведь я – никакая не прорицательница, не пророчица, даже не психолог. Я так… игрушечки шью…

Да, конечно, она была права на все сто! Именно то, чего я боялся услышать, она и сказала, и почти теми же словами. Кто в наше время работает с чужими душевными травмами без образования и должности? К моему стыду добавилось чувство раскаяния. Куда, действительно, я сунулся? Огорчил фантастически неуместной просьбой честную женщину, которая каждый день своими руками зарабатывает свою трудовую копейку. Вот и верь православным с их восторженными советами!

Я встал и пробормотал скомканные извинения. Уже и не помню, что именно я сказал; не уверен, что даже тогда понимал, что говорю. От неловкости я забыл пожать мастерице руку на прощание. А она вообще давала мне руку, чтобы попрощаться? Этого я тоже не помню. Что же, вот свойство памяти: зарастать, покрывать травой неприятное.

13

Я забыл про свой заказ. Да и какой это, с позволения сказать, был заказ, если соглашения даже на словах мы не заключили и задатка я не отдал? Вместо этого опозорился как подросток, как и подростком не позорился… Можете представить себе моё удивление, когда через четыре дня на экране моего телефона высветился смутно памятный номер.

«Олег Валерьевич? Я всё сделала!»

На мой вопрос о том, когда я смогу приехать и забрать работу, мастерица пояснила, что ей и самой будет несложно занести фигурку: она, дескать, бывает в городе, делает покупки, развозит заказы. Мы договорились, что она зайдёт ко мне домой около пяти вечера следующего дня. Я назвал адрес своей городской квартиры, одновременно подумав: «Вот ведь бесстрашная! И не боится заходить к чужим людям. Будто в какой-то другой России живёт. Всё-таки есть в ней что-то от блаженной!» («А с моей стороны не бестактно ли – приглашать к себе ещё молодую женщину?» – пришла другая мысль. Но как пришла, так и ушла: моя новая знакомая явно была не из сложных от чрезмерного ума людей, рядом с которыми вы и чихнуть боитесь.)

В пять вечера в прихожей раздался звонок. Дарья, пройдя в квартиру всего лишь несколько шагов, вынула из своей большой наплечной сумки и с лукаво-хитрым выражением поднесла мне на двух ладонях новую Кару.

Да, это была она, конечно! Похожая и на игрушку дочери, и на «шерстяную сестру» моего детства разом. Что-то детское, невинное, игрушечное в выражении мордочки – и одновременно высокое жизнеподобие, не фотографическое, а какое-то иное, харáктерное, сущностное.