Забытые по воскресеньям

Жюлю было два года, когда погибли родители. Он считает, что его отец был богаче моего, и думает, что учиться в Париже будет на деньги, лежавшие на банковском счете дяди Алена, которого числит героем. На самом деле, у того не было ни гроша, а деньги на Сорбонну начала откладывать я, поступив на работу в «Гортензии». Жюль никогда не узнает моей тайны. В месяц мне платят 1480 евро, с суточными дежурствами выходит чуть больше. Из этих денег 600 евро я кладу на счет и уже скопила 13 800 для брата. 500 евро получают от меня бабуля с дедулей, а тринадцатую зарплату я спускаю в «Парадизе».

Жюль мечтает стать архитектором. Думаю, когда он начнет строить свои замки, мы его больше не увидим. И даже если он будет приезжать сюда раз в году, то только потому, что ему этого хочется, а не ради нас. Я точно знаю, как мыслит и поступает Жюль, могу разложить по полочкам, объяснить в деталях.

Жюль ни к чему не привязывается, потому живет сегодняшним днем и плюет на вчерашний, а завтрашним пока не интересуется. Утром он отправляется в лицей, закрыв за собой дверь, забывает о нас, а когда возвращается вечером, бывает вполне рад нас видеть, хотя ни разу за день ни о ком даже не вспомнил.

Полиция так и не определила, кто из двух отцов был за рулем в тот страшный день, их не смогли отличить друг от друга. Эксперты не выяснили, что именно вышло из строя в то воскресенье. Машина у близнецов была общая, но кто кого убил, мы так и не знаем.

Жюль устраивается на моей кровати, взглядом подает привычный сигнал: «Ну, давай, рассказывай!» – и я начинаю:

– Мадам Эптинг собралась переехать в «Гортензии» в день смерти своей собачонки, решив, что больше ни на что не годна. Она сказала, что за годы жизни держала псин всех мастей. Пережила войну, лишения, ужас перед бошами[5] и несчастную любовь, но смерть песика, которому она дала кличку Ван Гог – прежние хозяева отрезали ему ухо с клеймом, – отправила ее в нокаут.

– Мерзавцы… – Жюль закуривает.

– Ну вот, такова история дня… – говорю я.

– Все? Конец? – спрашивает он.

– Вообще-то нет. Я спросила: «Расскажете мне вашу печальную историю, мадам Эптинг?» Она расхохоталась, и ей даже пришлось придерживать зубной протез пальцем, чтобы не вылетел изо рта. «Его звали Мишель…» – начала она. «Красивое имя, – ответила я, – но мне пора, я уже опаздываю». Она не поняла и спросила: «Куда?» – «На рабочее место. Утром я сильно опоздала, поэтому о Мишеле вы мне расскажете во второй половине дня!» Она кивнула и осталась в комнате № 45 наедине с воспоминаниями о былой любви и усопшей собаке. Когда я зашла вечером, кресло и кровать пустовали – у нее случился удар. Вот такая у меня повседневность. Слушать нужно сразу, ведь тишина подстерегает всех нас.

– Жуткий мрачняк!

– Не спорю – и все-таки я почти каждый день хохочу до упада.

– Между сменой памперсов и ралли на кресле-каталке?

Я смеюсь, а Жюль умолкает. Встает и как любой уважающий себя принц не замечает, что живет один в своих владениях, высовывается в окно и щелчком отправляет окурок в сад. Я рявкаю: «Свинтус!»

Глава 10

1926

Всевышний не ответил на мольбы Элен – она так и не научилась читать.

Этим вечером она решила умереть.

Элен слышала разговоры о самоубийстве – год назад один житель деревни отравился таблетками. Для нее отрава – большая черная доска.

После уроков она прячется в чулане, где хранятся мел, чернила, бумага и дурацкий колпак[6]. Сердце у нее колотится, она слышит, как дети выходят из класса, как покашливает учитель мсье Трибу, как щелкают замки его портфеля, как он спускается с возвышения, как выходит и дверь закрывается. Коридоры и двор затихают.

Элен сует в карман колпак, возвращается в класс и чувствует себя странно, хотя для нее это привычно: на переменах ее часто оставляют одну – в качестве наказания или из-за недоделанного на уроке задания. Обычно она слышит крики других детей, а сейчас вокруг только тишина.

Элен смотрит на книги, сложенные аккуратной стопкой на краю большого учительского стола. Как бы она хотела вырвать из каждой все страницы, порвать их на мелкие клочки, раскидать, нарушив идеальный порядок. Увы, она никогда не осмелится.

Элен смотрит на черную доску и в отчаянной надежде старается прочесть первую фразу параграфа, которую мсье Трибу написал цветными мелками, подчеркнув некоторые слова: ОНА РАЗБИЛА МАЛЕНЬКИЙ ГОРШОЧЕК МОЛОКА.

ОНРАЗБИМАЛЕГОРМОКА.

Вот что читает Элен.

Мсье Трибу больше не пытается изменить ее восприятие букв. Вначале он произносил слова по слогам, просил по десять раз переписывать одно и то же, но у Элен все равно не получалось, как будто ее слова все время колыхал ветер.

В этом году он посадил ее одну, в глубине класса. Кто захочет делить парту с человеком, у которого даже списать нельзя? Раньше учитель на нее колпак надевал, теперь все гораздо хуже. Элен чувствует, что он ее жалеет и больше не надеется.

ОНРАЗБИМАЛЕГОРМОКА.

Глаза у Элен сухие.

Она давно перестала плакать. Она выплакала все слезы в первом классе.

Элен прижимается губами к доске, поднимается на цыпочки и начинает лизать ее, как зверек, но понимает, что фраза написана слишком высоко, и залезает на учительский стул. Она слизывает буквы всех цветов – красные, синие, зеленые – и глотает их, чтобы отравиться их ядом. Она плюет на доску. Чтобы буквы легче проскальзывали в горло, трется губами о заглавные буквы, точки и запятые.

Доска чиста, рот Элен окрасился во все цвета радуги, она возвращается за свою парту у дальней стены класса. Напротив дровяной печи. Элен ждет смерти. Она сидит с прямой спиной и ждет, чтобы проглоченные слова убили ее. Навсегда. Завершив работу, начавшуюся в первый день в школе.

На Элен тогда было прелестное, как у Красной Шапочки, платье (так сказала мама, сидя за швейной машинкой), но она не знала, что Злой Волк превратится в Большую Черную Доску.

Смерть так и не приходит за девочкой. ОНРАЗБИМАЛЕГОРМОКА не имеет силы смертоносной таблетки, а Элен думала, что оно прикончит ее так же быстро, как свинью, которую соседи забивают раз в год ударом в затылок.

Она не уйдет из класса, пока не умрет.

Элен решает выпить чернила из всех чернильниц, стоящих на партах, а закончить чернильницей учителя. Тогда она уж наверняка умрет. А если не выйдет, придется проглотить швейные иголки, которые она всегда носит в кармане, чтобы сильно уколоть себя в ногу, если станет невмоготу с животом.

Она встает, откидывает крышечку чернильницы с первой парты, где сидит лучшая ученица Франсин Перье. Ей все удается, и она не делает помарок. Ни одной. Учитель всегда улыбается этой девочке, ее почерк напоминает полет птицы, а голос – мелодию, когда она читает вслух, не запинаясь и правильно интонируя каждую запятую.

Элен касается губами чернильницы Франсин Перье с мыслью о еще двадцати семи и внезапно вздрагивает, испугавшись непонятного звука. Что-то ударилось о стекло одного из окон. Камень? За ней наблюдают? У Элен заходится сердце. Она ставит чернильницу на место и прячется под учительский стол.

Проходит десять минут. Ни звука.

В конце концов она вылезает из укрытия и подходит к окну. Снаружи никого. Двор пуст. Со старого дуба облетают последние листья. Элен провожает взглядом полет одного из них. Он спускается на землю одновременно с наступлением ночи. Листок касается белой лужицы. Элен смотрит на нее несколько секунд и понимает, что это птица, упавшая на землю. Она еще жива. Девочка бежит во двор по коридору с пустыми вешалками. Сегодня она не надела плащ, чтобы не пришлось оставлять его в коридоре, ведь так кто-нибудь обязательно заметил бы, что она задержалась после уроков.

Под дубом Элен останавливается в нескольких сантиметрах от птицы. Это чайка. Ее чайка! Та, что с детства тенью следует за ней. Та, на которую она смотрит в небе, когда хочет отмыть глаза от нечитаемых фраз. Та, которую она показывает в своем театре теней на стене мастерской. Чайка существует. Она не плод ее воображения. Чайка ранена, но жива. Она смотрит на Элен, приоткрыв клюв, и дышит прерывисто, как будто не может совладать с сердцебиением. Кажется, чайка больна, а Элен вдруг понимает, что птичка бросилась на стекло, вызволяя ее из проклятой школы. А может, решила умереть одновременно с ней.

Чайка и девочка смотрят друг на друга. Элен опускается на коленки, но не решается коснуться маленького тельца, боится сделать еще хуже, но и оставить ее не может.

У Элен нет ни братьев, ни сестер. Нельзя бросать своего двойника.

В конце концов она осторожно берет чайку в ладони и опускает в большой внутренний карман блузы, поближе к сердцу.

Глава 11

Комната № 19.

Голубоглазый призрак здесь, сидит рядом с Элен. Он закрывает книгу, которую читал ей.

– Еще раз – последний – прошу прощения за то, что приняла вас за Люсьена.

– Бывает, я тоже путаю людей.

Ему не кажется странным, что я могла принять его за человека, которому, будь он жив, исполнилось бы… сто два года. Он проводит рукой по волосам – я впервые вижу этот жест, но он мне кажется привычным.

– Откуда вам известно, день сейчас на ее пляже или ночь? Мне она сегодня не сказала ни слова. Похоже, спит.

– На пляже Элен всегда белый день.

– Давно она… Ну, на…

– В отпуске? По-моему, они гуляли там с Люсьеном в 1936 году.

Он долго молча смотрит на нее, потом переводит взгляд голубых глаз на меня. Голову даю на отсечение, что море Элен в точности того же цвета, что его глаза, поэтому она никогда не вернется.

– Откуда вы знаете?

– Она много со мной разговаривает.

– Правда? И что еще вы от нее слышали?

– На пляже… отцы семейств бегают за мячиками, а матери пьют прохладительные напитки. Взрослые ребята слушают модные хиты или проматывают кассеты… Иногда она спотыкается о гальку и шепчет: «Ай, больно! Какие они сегодня горячие!» или «Черт, я наглоталась песка!». Бывает, Элен общается с окружающими – мороженщиком или женщиной, расстелившей полотенце рядом с ней. Элен спрашивает: «Вы часто сюда приходите?» Отвечают ей редко.

Призрак молчит, пока я наливаю в графин свежую воду.

– Не мы должны читать ей романы, а она нам, – говорит он.

Звучит забавно, но я не смеюсь – уж слишком впечатлили меня его голубые глаза. Обычно к такому привыкаешь, но мое смятение только усиливается.

– А… что она делает на пляже?

– Читает любовные романы, пока Люсьен с малышкой купаются.

Он в изумлении – не ждал, что я отвечу, а вопрос задавал «в никуда».

– С малышкой?

– С Розой. Вашей матерью. Ведь Роза – ваша мать?

– Да.

Я осторожно, по глоточку, помогаю Элен утолить жажду, думая: «Он наверняка считает нас обеих сумасшедшими…»

– Какие именно любовные романы?

– Те самые, которые ваша мать читает ей, когда приходит сюда.

– Вы будто зарифмованную инструкцию сейчас произнесли.

Да, он из нашего мира, где не принято верить своим глазам. Из мира идиотов, наивных простаков, оптимистов.

Глава 12

Элен толкает дверь родительской лавочки и видит в примерочной клиентку и свою мать, которая подкалывает подол, стоя на коленях.

Сидящий за кассой отец сдавленно вскрикивает при виде дочери.

Элен врет ему. Все лодыри врут. Ложь – их вторая натура, потому у них и воображение богаче. Она говорит, что другие дети завязали ей глаза и заставили глотать мелки, что она больше никогда не пойдет в школу, что все там ужасно жестокие и не нужно ее уговаривать! Элен заявляет, что будет работать в мастерской и вести себя послушно, а если отец откажет, она себя убьет.

Пусть родители посоветуются между собой. Элен прекрасно знает, что они друг другу скажут, – сумела подслушать:

«Мсье Трибу уверен, что аттестата ей не видать… Даже если останется на второй год… Не сумеет… Ни за что… Она даже время определять не умеет… В девять-то лет…»

Она поднимается по лестнице, чувствуя, как чайка трепыхается в кармане. Элен трогает тельце кончиками пальцев и чувствует, какое оно горячее. Сердце бьется спокойно. Крылья целы. Девочка вымачивает хлеб в молоке и кормит птицу. Она не видела существа красивее этой белой чайки с оранжевым клювом. Даже деревья не так прекрасны. Даже подвенечное платье. Даже графиня, которая иногда приезжает в мастерскую на красивой машине, хотя у нее потрясающие ноги и кукольное личико. Ни один пейзаж не сравнится с чайкой Элен, и она открывает окно, чтобы отпустить ее на волю.

– Ты летаешь в небесах, так попроси Бога починить мои глаза и научить меня читать. Пожалуйста!

Птица выпархивает из комнаты и летает кругами. В свете полной луны она кажется еще одной сияющей звездой.

Глава 13

Этим утром призрак ждал меня у двери комнаты № 19. Я удивилась – почти неприятно. Иногда все, что слишком, раздражает, даже красивое лицо и яркая голубизна глаз. Я предчувствую чертову прорву проблем с этим человеком, он способен переменить ваши привычки щелчком пальцев.

– Здравствуйте, Жюстин, уделите мне пять минут?

Я слышу за спиной хихиканье моей коллеги Жо, она не дает мне ответить, сказав:

– Я тебя подменю, Жюжю…

Жюжю. Она это сказала. Жюжю. Подлость какая! Когда мы сталкиваемся с кем-то, кто нам нравится, всегда начинаем ненавидеть тех, кого обожаем. Из-за близости, которая их связывает, а мы не хотим, чтобы связывала, особенно в неудобный момент.

– Только ненадолго, по утрам у нас каждая минута на счету.

Я покраснела. Ох, какой кошмар… я зацепилась за тележку и чуть не грохнулась. Стыдоба!

Я предложила ему пройти в комнату персонала рядом со справочным бюро, там есть кофемашина, микроволновка, холодильник, стол и несколько стульев. Обычно мы не пускаем ни постояльцев, ни родственников в наше «гнездышко», но «он» не из их числа. С такой внешностью у него пожизненный допуск.

Мы прошли тремя коридорами, преодолели два этажа, и я пригласила его войти.

По утрам в коридорах всегда шумно. Двери комнат открыты – персонал снует туда-сюда. Бывает, наши «зависимые» подопечные бредят, ругаются или зовут на помощь. Некоторые старожилы похожи на призраков – они смотрят не в окно, а в персональную бездну.

Шарль Бодлер описал приют безумных, который становится пугающим с наступлением ночи из-за раздающихся внутри криков. В домах престарелых души впадают в тревожность по утрам.

В комнате никого не было, я вставила фильтр в кофемашину, налила воды. Он сел. Я уверенной рукой разлила кофе по кружкам с выщербленными краями.

– Сахар?

– Спасибо, нет.

Я положила себе две ложки и села напротив. Он бросил взгляд на постеры и старый календарь 2007 года, для которого пожарные снимались «ню» в благотворительных целях.

– Можете сказать, что лежит на прикроватном столике моей бабушки? Назовете по памяти все, что находится на нем и внутри?

Я закрываю глаза и начинаю:

– Фотографии Люсьена, Розы, Джанет Гейнор, графин с водой, шоколадки, которые она не ест, гортензии в хрустальной вазе.

– Кто такая Джанет Гейнор?

Я все еще сижу с закрытыми глазами, но чувствую, как его взгляд проникает сквозь мои веки. Так бывает, когда яркое солнце светит в лицо.

– Актриса, первая обладательница премии «Оскар», получила награду в 1929 году.

– А в ящике… знаете, что в ящике?

– Свернутые в трубочку листы бумаги, закрепленные резинкой для волос, наперсток, снимок Волчицы, белое перо, бумажные носовые платочки и сорокапятка[7] Жоржа Брассенса[8] «Башмаки Элен».

– Запишете для меня все, что знаете о ней?

Я открыла глаза, встретилась взглядом с бесконечной синью его очей и покраснела.

– Загадайте желание.

– Зачем?

– У вас на щеке ресничка.

Я провела ладонью по левой щеке, и ресница упала на стол.

В этот момент вошла запыхавшаяся мадам Ле Камю, посмотрела на нас невидящим взглядом, ринулась к кофемашине и принялась пить мелкими глотками, приговаривая:

– Снова. Семья внизу. Хочет объяснений, а у меня их нет. Снова-здорово.

Я спрашиваю:

– Опять кому-то позвонили?

Мадам Ле Камю делает глубокий вдох, шумно выдыхает и говорит, словно бы себе самой:

– Да. Вчера вечером. В 23:00! Сказали: «Мсье Жерар скончался от легочной эмболии».

Призрак поднимает брови и молча допивает кофе. Я объясняю, что некто неизвестный звонит родственникам «забытых по воскресеньям» и сообщает о смерти близкого человека. Призрак изумляется еще сильнее, я пожимаю плечами.

Уходя, он смотрит на меня, как на волшебницу, посадившую его бабушку в ящик фокусника, и я остаюсь наедине с начальницей, разглядывающей мускулистый торс пожарного на январском листе старого календаря.

С прошлого Рождества мадам Ле Камю напоминает бегунью на финише. Она страшно недовольна, что вечно ничего не успевает, курсирует между комнатами и дирекцией, то и дело закатывая глаза, словно пытается найти ответы на важнейшие вопросы на бледных потолках с трубками дневного света. Все началось 25 декабря прошлого года. Трем семьям сообщили о смерти старейших постояльцев «Гортензий», а когда родные явились 26-го, чтобы организовать похороны, живые, как никогда, старейшины улыбались, осчастливленные неожиданным посещением.

Эта история повторяется пятый раз, администрация ведет расследование, пытаясь найти автора злосчастных звонков – так написано в объявлениях, расклеенных в процедурной, комнате отдыха и гардеробе.

Звонят каждый раз из комнаты № 29, где обитает мсье Поль. Уже три года он почти все время спит, и врачи категоричны: он никак не мог совершить эти… деликты. Никто не заметил ничего необычного, никто не просачивался к старику, чтобы втихаря набрать номер. У всех «оповещенных» семей было нечто общее: они не навещали своих родственников. Выглядело все так, словно кто-то подсчитывал число посещений на одного резидента и звонил, чтобы вызвать гостей в комнаты без цветов.

И вот подозреваются все, и получается какая-то Агата Кристи, только без трупа. Забавно было бы прочесть ее роман о «Гортензиях», где мисс Марпл расследует, почему никто не умер…

Что бы она сказала обо мне? Что за мои «библиотеки» со всеми историями приходится платить дорогую цену? Что я слишком молода, чтобы заботиться о таких старых людях?

Глава 14

1930

Люсьен в саду, прилегающем к дому, нюхает пышную красную розу. Это его любимый запах – напоминание о матери.

Каждое утро Эмма протирает лицо розовой водой собственного приготовления. Осенью она собирает лепестки, весь год вымачивает их в белой эмалированной миске, наливает душистый лосьон в бутылочку, чтобы вновь и вновь пополнять ее.

Иногда Люсьен окунает ладони и предплечья в вязкую жидкость, и обрывки лепестков цепляются за волоски, как осколки звезд. Отец сразу замечал, что он «надушился», – от слепого ничего не скроешь. Даже ложь имеет запах. Отец говорил: «Душатся только девушки, но никак не мужчины…»

Ему не хватало матери.

Люсьен открывает глаза, смотрит на красные, как кровь, лепестки. Интересно, это цвет делает аромат цветка таким изумительным? Кровь его матери пахла розами?

У него и правда ее глаза? Глаза уходящего? Люсьен считает, что мать оставила их с отцом, потому что жизнь с незрячим – это не жизнь, что однажды у человека неизбежно возникает желание оказаться рядом с тем, кто смотрит на тебя и видит тебя.

Глава 15

У нас в «Гортензиях» три штатных врача (плюс те, кто работает временно, выходя на замену), два кинезитерапевта, один дежурный доктор, две кухарки, двенадцать сиделок, пять медсестер и заведующая медицинским отделением. Вороном[9], само собой, может оказаться человек извне: кюре, водитель или санитар «Скорой помощи», пожарный, парикмахерша, гробовщик или один из волонтеров. Сын или дочь кого-то из постояльцев – большинство всю жизнь провели в Милли, где все друг друга знают. Даже одна из медсестер, которые сами не водят стариков в сортир, а вызывают звонком нас – как домашнюю прислугу. У них обязанности по большей части медицинские, но я предпочитаю мою работу, потому что сиделки держат своих подопечных за руку.

Весь персонал носит униформу разных цветов, чтобы родственники сразу понимали, кто есть кто. У медсестер она розовая, у начальства – белая, а у сиделок – зеленая, «цвета помойки».

Я обожаю двух моих коллег Жо и Марию. Мы – команда. Мадам Ле Камю называет нас Тремя Мушкетершами, а мадемуазель Моро из комнаты № 9 – Тремя Божьими Коровками, потому что руки у нас вечно в пятнышках от йода и эозина. Она говорит, если их пересчитать, можно узнать возраст каждой из нас. Жо отвечает: «Это к удаче, ведь на божьих коровок не покушается ни один хищник, даже птицы их выплевывают, из-за того что крылья горчат».

Я потеряла родителей, когда была совсем маленькой девочкой, и, наверное, стала такой горькой, что даже сама жизнь меня выплевывает.

Персонал «Гортензий» окрестил меня Цветочком, потому что я слишком чувствительная и часто дежурю задарма. В первые годы, видя, что я оплакиваю уход очередного постояльца, Жо повторяла: «Побереги слезы для своих, по ним, кроме тебя, никто рыдать не станет». А я думала, что большинство своих я давно оплакала.

Уже три дня стоит жуткая жара, и мы потеряли мадам Андре из № 11. По иронии судьбы, она имела прозвище Метеодама, потому что, встречая кого-нибудь в коридоре, с пафосом произносила: «Антициклон!» У жизни жестокое чувство юмора! Никогда бы не подумала, что ее убьет глобальное потепление.

Дети мадам Андре приехали сегодня утром. Опоздали и не успели проститься. Впрочем, они не виноваты: в какой-то момент наши старики слишком далеко уходят от нас, причем стартуют так стремительно, что угнаться за ними нет никакой возможности.

Жо не увидела этого антициклона на ладони старушки. У Жо – дар. Она предсказывает будущее по линиям на руке, и наши резиденты регулярно с ней консультируются. Жо уверяет, что старческая рука «нечитабельна» и напоминает пластинку на 33 оборота, а потому сочиняет.

Весь этот «репертуар» – мои сеансы массажа, гадание Жо, благословения кюре, повторяющего всем и каждому: «Живите! Радуйтесь каждому мгновению!» – нисколечко не уменьшает желания стариков вернуться домой. Они часто сбегают, но мы все равно не запираем решетки – это было бы расценено как плохое обращение и насильственное удержание.

Да, они совершают побеги, но не знают, куда идти. Забыли обратную дорогу. «Их» жилье продали, чтобы вносить ежемесячную плату за место в «Гортензиях». Цветочные ящики пусты, коты – пристроены. Родной дом существует лишь в их воображении, в их личных библиотеках. Именно там я и люблю проводить время.

Я ужасно расстраиваюсь, когда вижу, как старики толпятся с десяти утра у стойки администратора и глаз не сводят со створок главного входа, которые то открываются, то закрываются.

Они ждут.

В хорошую погоду мы выводим (или вывозим) наших подопечных в парк, чтобы они погрелись на солнце, сидя под липами. Ветер, шумящий в кронах деревьев, пчелы, бабочки и птицы доставляют им несказанную радость. Мы даем им кульки с хлебными крошками – некоторые обожают кормить воробьев и голубей, кто-то их боится, есть и такие, кто отгоняет пернатых ногой, иногда из-за этого начинается громкая ссора, и никто не стесняется в выражениях. Но главное, что, ругаясь, они перестают ждать, а хорошая погода везде одинакова, будь они дома или в другом месте.

Устав, я поднимаюсь на последний этаж, сажусь спиной к витражному окну, выходящему на крышу, закрываю глаза и задремываю минут на десять. В ясную погоду солнце греет мне затылок – я это обожаю.

Чайка часто взлетает и смотрит на меня из поднебесья.

Потом я возвращаюсь к делам и не всегда сразу понимаю, утро сейчас, день или вечер. Я сегодня не работаю сверхурочно, просто не хочу возвращаться домой. Не могу смотреть в тоскующие глаза дедули, в которых всегда зима. Не хочу видеть бабулю, ищущую в моем лице отцовские черты, не желаю стучать в дверь комнаты Жюля, окуклившегося в молчании, погруженного в онлайн-игры или окопавшегося на Beatport[10], платформе дистанционной загрузки электронной музыки.

Я снимаю с Элен компрессионные чулки и массирую ей ноги. А она снова рассказывает мне о пляже, о высокой блондинке в цельном купальнике, сидящей рядом в шезлонге и натирающей себя душистым маслом монои.

Случается, что одна из сиделок отсутствует и работать приходится в адском темпе. Это нелегко, и, если я чувствую, что готова сорваться на грубого или капризного постояльца, сопротивляющегося моим попыткам привести его в порядок или с гаденькой ухмылкой писающего под себя, я на пять минут сбегаю в комнату № 19 и прошу Элен рассказать мне о Люсьене или клиентах бистро. Она часто вспоминает человека, прозванного Бодлером.

Он родился в Париже. После смерти бабушки унаследовал ее дом в Милли и в сорок один год поселился там в гордом одиночестве. Несколько раз в неделю, по просьбе мэра, давал уроки в местной школе – знал стихи всех поэтов любых национальностей. Но больше всего любил Бодлера. У него была заячья губа, и дети над ним смеялись, а некоторые боялись, вот родители и потребовали его уволить. Он был постоянным посетителем бистро папаши Луи – часами сидел у стойки и декламировал.