Ты умрешь влюбленной

– Что? Правда? Кошмар какой! До чего мир тесен… Значит, его зовут Даниель? – проговорила Вера. Присев на край стола, она рассматривала многочисленные фотографии, от которых несло шиком и блеском высшего общества.

– Этот? – Эмиль указал на высокого худого мужчину в шикарном сером костюме, вышагивавшего из черной иномарки. Русые волосы коротко стрижены и идеально уложены, щетина, высокий лоб, взгляд ярко-голубых глаз с поволокой.

– Если бы я его не видела достаточно близко, то подумала бы, что это Бекхэм или Брэд Питт.

– Что, сильно отфотошопили? – поднял бровь Эмиль и хмыкнул. – Не такой и красавчик, полагаю?

Вера пожала плечами, стараясь не выдать того факта, что таинственный незнакомец, к несчастью, запал ей в душу.

– У него брат погиб и мать с разницей в год, – проронила она как можно равнодушней.

– Это очень важная деталь. Возможно, от нее и стоит плясать. Кроме того, что он главный наследник состояния недавно умершего отца, еще и уличный художник. Дважды его заставали за пачканьем стен. Каждый раз отец отмазывал, естественно. В газеты попадали слухи и намеки, что он Бэнкси, но как-то не прижились.

– Правда? Он ведь долго учился в Лондоне. Даже по-французски говорит с британским акцентом.

– Это верно. – Эмиль странно приник к экрану. Вера уже научилась различать, когда ее шеф врет или что-то задумал. Правда, у него всегда одинаковый вид и когда врет, и когда что-то задумал.

– Многие знают, – проронил он, – что старший сын владельца аукционного дома Ардитис порой выражает социальную позицию и политические взгляды весьма неординарным образом. Он отказался от должности исполнительного директора, хотя какое-то время вел лондонский филиал Ардитис. Сейчас исполнительным директором назначен Ксавье – сводный брат, сын танцовщицы. Молодой, амбициозный, зубастый и пройдоха. А наш клиент – из тех, кто всецело занят творчеством и преподаванием, живет очень скромно, снимал квартиру не больше твоей, вся она была забита книгами и мольбертами. Как-то доводилось бывать.

– Каков его психологический профиль? – спросила Вера. – На твой взгляд.

– Очень сложный тип. С одной стороны – эмотивный шизоид, точнее, таким он кажется, с другой – истероидный шизоид, сам в себе, с третьей – паранойяльный истероид. Поэт, нарцисс. И фантазер. Ты же знаешь, фантазеры – все… – Эмиль скривил лицо, выражая гримасой антипатию к той когорте людей, которые не вписывались в его таблицы, графики и разнообразную типизацию. – Да и вообще, я не особо задавался этим вопросом. Он просто пару раз заказывал у меня поиски утерянных предметов искусства.

– Значит, именно он? А почему сейчас не пришел к тебе, а подкараулил меня в подворотне?

– Потому что… – протянул Эмиль, еще ближе подъехав к компьютеру. – Потому что… мы не сошлись во мнениях в одном месте из Блаженного Августина.

– Понятно, – усмехнулась Вера, прекрасно понимая, что Эмиль позволил себе пару резкостей по отношению к сыну миллиардера. И теперь тот, видимо, посчитал ниже своего достоинства обращаться к шефу детективного бюро напрямую.

– А вот что еще касается смерти Рене Ардити… – начал Эмиль. Вера спохватилась:

– Да, он умер очень странно. Попасть в перестрелку во время утренней пробежки! Как это вообще возможно? У него не было охраны?

– Как ни странно, он всегда ходил без охраны. Встретишь его на улицах Парижа – нипочем не скажешь, что это миллиардер. Так, хипстер: кепка, потертый пиджак, джинсы с растянутыми коленками. Он ездил на самокате! Кстати, завтра голосование, самокаты хотят запретить, имей в виду. Ему было под семьдесят, а выглядел на пятьдесят, бегал по утрам всю свою жизнь, не то вегетарианец, не то фруктоед, в каких-то марафонах вечно участвовал. И вот ему не повезло пробегать мимо банды мелких наркодилеров, которые устроили перестрелку.

– В котором часу это было? И где?

– В половине шестого утра. У моста Руаяль, недалеко от музея д’Орсе.

– Не знала, что наркоманы так рано встают.

– Скорее – так поздно ложатся.

– Все равно – неестественно как-то, – скривилась Вера.

Эмиль посмотрел на нее искоса.

– А дело взял твой дядя, Кристоф?

– Он патрон уголовной полиции Парижа как-никак. Такая важная птица, как Ардити, заслуживает его внимания.

– И что же ему удалось… узнать? – осторожно спросила Вера.

– Мелкая, ничего собой не представляющая банда, промышлявшая травкой… Да даже не банда, как это записали в полицейских отчетах, а компашка любителей пыхнуть с друзьями – пара музыкантов, студент, старый художник. Все были расстреляны так, будто под мостом Руаяль разыгралась сцена из «Бешеных псов» Тарантино. Они будто наставили друг на друга пушки и разом начали палить. А подбежавший к ним Рене Ардити словил шальную пулю в бедро. Он упал в воду и истек кровью раньше, чем приехала «Скорая».

– Первый вопрос, который хочется задать: сколько пар ног там наследило?

– Это под мостом, детка! – усмехнулся Эмиль. – Там порой спят бомжи, блюют наркоты, насилуют проституток…

– Но это же центр Парижа, – в ужасе отшатнулась Вера.

– Ты до сих пор смотришь на Париж через фильтр, загруженный прямо в твою восторженную голову, предпочитая замечать только вылизанные туристические пятачки.

– Ладно, просто я подумала, что разыграть сцену из «Бешеных псов» могли бы с помощью кого-то. Например, убитые были под наркотическим опьянением. Каждого друг за дружкой ставили, стреляли, укладывали… Может, есть член этой банды, компашки, кто в тот вечер… то есть утро… не участвовал в происшествии?

Эмиль долго смотрел на Веру так, будто она вдруг заговорила на валирийском[2] или клингонском[3], а потом нахмурился:

– Ты откуда это знаешь?

– Что?

– Про то, что пятый дружбан не явился на стрелку.

Вера смутилась.

– Я не знаю, я лишь предположила! Ты сказал, что все было, как в «Бешеных псах», и я подумала, что сцену можно повторить в реальности. А мертвых разложить как кукол.

– Иногда я думаю, может, посоветовать парижской школе полиции включить в программу курс киноведов? Ты слишком много смотришь кино!

– Так это возможно или нет?

– Но только если тот, кто это сделал… – Эмиль недоговорил, резко поднялся, схватив со стола свой смартфон – айфон самой последней, четырнадцатой, модели, стал нервно кружить по кабинету, набирая сообщение. Вера знала, что он писал своему дяде – Кристофу Герши, дивизионному комиссару, бывшему начальнику BRI, нынешнему начальнику парижской уголовной полиции, – делился идеей, которая только что пришла в голову Вере.

– Надо уточнить у судмедэкспертов, – Эмиль нажал кнопку «отправить» и сунул гаджет в задний карман джинсов, – не заметили ли они чего необычного. Если такую сцену ставить, брызги крови и положение тел все равно будут кривыми. Ты умница! Это гениальная мысль. Черт, почему она мне не пришла в голову?

– Просто нужно время от времени смотреть кино, – ввернула Вера. – А что за пятый?

– Пятый был найден повешенным.

– Сам повесился?

– Он был под кайфом. Такого можно было взять за руку, отвезти куда угодно, как ребенка. Оформили как самоубийство… пока. Вообще есть еще одна трудность. Жена Ардити давит. Она не хочет шумихи, постоянно лезет с вопросами и торопит. Приятного мало – основателя Ардитис застрелили в перестрелке сбытчики травки. Мне было бы обидно умереть такой смертью. И все же, – Эмиль откатил кресло и уселся за компьютер, – не я один уверен, что миллиардеры так просто не кончают. Надо копать. Кристоф дело не закроет.

– А что нам делать с его сыном? Он собирается позвать нас на частный аукцион. Хочет, чтобы мы нашли картину в его замке. Кстати, что за замок?

Эмиль вздохнул, быстро набрав в строке поисковика какое-то название, а потом чуть сдвинул экран в сторону Веры. Перед ее глазами предстал удивительной красоты холмистый пейзаж и утопающий в кронах средиземноморских сосен, как бы нависающий над голубизной моря, настоящий средневековый замок из серого камня с зубчатыми стенами, башнями, бойницами и красной черепицей.

– Шато де Пон Д’Азур на Лазурном Берегу в ста двадцати километрах от Ниццы. В конце девятнадцатого века его купил и отреставрировал богатый русский ювелир. В две тысячи десятом у его предков замок выкупил Ардити.

– Ты был там? – не спросила, а выдохнула Вера.

– Нет.

– Хочешь принять предложение Даниеля Ардити?

Эмиль не ответил. Он вернул на экран игру, в которую резался, когда Вера его потревожила – тестировал новую РПГ с анимешного вида девицами, вооруженными луками и двуручными мечами, релиз которой должен был состояться в конце месяца. Он щелкал мышью, а по губам скользнула едва уловимая усмешка, которая могла значить все, что угодно. И то, что он предпочел бы продолжить резаться в свои игры на компьютере, чем лезть в игры миллиардеров, и горячее желание ребенка раскопать этот муравейник.

Глава 2. Быть Сальвадором Дали

Понедельник, 3 апреля

Школа Лувра… Было непросто вновь возвращаться туда, где в прошлый раз ее едва не короновали посмертно. Ритуал, в котором участвовала Вера, чтобы вывести на чистую воду преступника, до сих пор заставлял ее пробуждаться по ночам с криками и в холодном поту[4]. Или прямо средь бела дня ни с того ни с сего вздрагивать и бледнеть чуть ли не до обморока, когда вдруг вспоминалось мрачное подземелье. Самое обидное, что она возненавидела собак. Лязгающие, слюнявые пасти доберман-пинчеров тоже были частью ее кошмаров. И теперь она всегда шарахалась в сторону, когда на улице кто-нибудь проходил мимо с питомцем на поводке, даже если это был йорк или чихуа-хуа.

Огромное количество людей, что наводняло двор Лувра вокруг пирамиды, поначалу действовало успокаивающе, но в конце концов пестрая толпа туристов, бесконечные вспышки, торчащие во все стороны селфи-палки начали ее утомлять. Вера взяла себя в руки, вынула из брезентового рюкзака кепку, надела, натянув козырек пониже, подняла воротник тренча и уверенным шагом двинула к крылу Дэнон в поисках профессора Даниеля Ардити. Хотелось посмотреть на клиента в естественной среде его обитания.

У крыльца Школы Лувра в основном толпились студенты, пришедшие слушать лекции по истории искусства, археологии и музееведению. Их можно было отличить от туристов по каменным выражениям лиц, ушедших в себя зануд и зазнаек. На самом деле многим из них светила лишь одна должность – смотрителя музея, к которой они готовили свои физиономии уже сейчас.

Вера поднялась на крыльцо с гигантским порталом-аркой, обрамленным колоннами, и надписью над ним Porte Jaujard. По бокам высились две каменные, покрытые зеленой краской львицы (или это они со временем позеленели, Вера до сих пор так и не выяснила). Современные раздвижные двери в черных рамах нервно дергались у наличников – им мешали снующие туда-сюда люди.

Вера шагнула внутрь, когда перед ней в толпе промелькнул знакомый силуэт. Ей не дали остановиться, кто-то из студентов толкнул в спину и обругал, Вера почти влетела внутрь, увидев, как Зоя – сестра Эмиля – свернула за угол и стала подниматься по лестнице, расположенной слева от входа.

На ней по-прежнему было все черное: водолазка под глянцевым плащом, юбка в складку, едва прикрывающая ноги, чулки и огромные ботинки в цепях. Ее длинные угольно-черные волосы лежали распавшимися по плечам и спине, оттеняя синеватую бледность лица. Она одевалась в черное не потому, что строила из себя гота или подражала Уэнсдей. У Зои был секрет: она имела дурацкую потребность резать себя бритвой, на ней живого места не осталось, все тело покрыто шрамами, и всегда была пара-тройка кровоточащих ран. Об этом никто не знал, иначе бы ей не позволили ни вести экскурсии, ни преподавать в Школе Лувра.

Вера едва успела спрятаться за спины ставших в кружок студентов, чтобы Зоя ее не увидела. Вестибюль был отделан на современный лад: белые стены, прямоугольные мраморные скамьи, узкие деревянные перила лестниц, – но планировка оставалась прежней, точно в лабиринте Фавна из одноименного фильма Гильермо Дель Торо.

С Зоей пересекаться нельзя.

Если она встречалась со старшим сыном убитого миллиардера, то она могла, с одной стороны, рассказать о нем, поделиться психологическим профилем, но с другой – отказаться помогать. Скорее всего, Эмиль уже поведал ей о выходке Даниеля в День дурака и о его просьбе присутствовать на аукционе в пасхальное воскресенье. Зоя будет отговаривать Веру участвовать в столь сомнительной операции, скажет, что от нее за километр несет «Десятью негритятами»: собравшиеся в уединенном замке с десяток человек – история, которая всегда кончается плохо. Вера подавила желание поболтать с сестрой шефа, как с подружкой. К тому же вдруг у нее остались чувства к Даниелю? Тогда – пиши пропало, никакой помощи от Зои ждать не следует. Не хватало, чтобы они с Верой стали соперницами.

Обдумав это, Вера аккуратно пошла в сторону другой лестницы – их было несколько, расположенных напротив входа в ряд, – в надежде оторваться от сестры Эмиля, но, к своему немалому удивлению, столкнулась с ней лицом к лицу прямо на ступенях.

Зоя как ни в чем не бывало спускалась. Как она так быстро успела попасть на второй этаж? Видимо, увидела напарницу брата и поспешила ее перехватить, прежде чем та наделает глупостей. Никто не знает лабиринт Лувра лучше Зои. Она, наверное, не раз тайком ночевала в музее.

– Привет, Вера, не ожидала тебя здесь увидеть, – проронила она, по-кошачьи улыбаясь.

С тех пор как Вера стала изучать профайлинг, она видела проявления эмоций как что-то навязчивое, замечала их даже у животных. Например, рисунок рта у кошек создает впечатление, будто у них всегда чуть презрительное выражение мордочки. Улыбки брата и сестры похожи – оба улыбались по-кошачьи. Только глаза Зои были не зелеными, а черными, как два нефтяных озера. К тому же она красилась, точно египетская императрица или актриса бурлеск-шоу. На удивление ей это шло, не казалось вульгарным. Черные ресницы и брови она ловко сочетала с ярко-красной помадой и белой пудрой. Хотя кожа у нее от природы и так точно свинцовые белила. Наверное, такой мейкап мог подойти только обладательницам тонких, аристократических черт лица.

– Привет, Зоя. – Вера почувствовала себя вором, у которого полыхает шапка.

Та с улыбкой подхватила ее под локоть, и серебряная цепочка на черной маленькой сумочке «Карл Лагерфельд» тревожно звякнула.

– Идем выпьем кофе, у меня как раз кончились занятия, а экскурсия еще не скоро. Ты свободна?

Она приподняла бровь, посмотрев весьма многозначительно. Психолог в Вере констатировал: Зоя уже все узнала про Даниеля и имела решительное намерение отговорить напарницу брата участвовать в сделке, которую необычный клиент намеревался предложить их бюро. И Вера сникла, сняла кепку, повиновавшись сестре шефа.

Первое образование Зои было из области криминологии, она работала экспертом уголовного судопроизводства до того, как решила посвятить себя искусству. А потом неожиданно связала для себя эти области. Ее страстно привлекали маньяки, странные личности, убийцы, она изучала природу преступлений, ища в них что-то общее с творческими процессами, протекающими в головах художников. «Психология творчества. Убийство как перформанс», «Психоанализ в искусстве», «Фрейдизм и юнгианство как средства восприятия искусства», «Творчество – бессознательный процесс?» – и это далеко не весь список книг, которые она успела выпустить во французском издательстве, специализировавшемся на книгах об искусстве. А вишенка на торте – магистерский диплом Парижского института криминологии. Вместе с братом – бывшим криминальным аналитиком, она составляла психологические профили убийц, грабителей, насильников.

Но не только. Бюро брало на себя профилирование сотрудников фирм, школ, институтов.

У Эмиля была страсть к психологии лжи. Он хватался за любую возможность изучить проявления эмоций на человеческих лицах. Огромный стеллаж в его кабинете с папками включал распечатки разных искаженных гримасами лиц, напротив которых плясали каракули заметок Эмиля. Выглядело жутко, точно он какой-то сталкер. Но он был своего рода ученым в области, которая не могла похвастаться обилием исследований. Он готовил большую монографию по психологии лжи, которая, по его словам, переплюнула бы Экмана, Шерера и даже Роберта Сапольски. И Зоя была для него неизменным помощником.

Иногда Вера спрашивала себя, зачем Эмиль пригласил ее, Веру, работать в своем бюро? Если им был нужен в штате психолог, они могли принять француза или француженку. Зачем звать психолога из России? Долгое время это оставалось загадкой. А потом она поняла. Брат и сестра Герши являлись потомками русских эмигрантов. Зоя публиковалась под русским псевдонимом, обожала Бехтерева и Лурию. Часто можно было слышать, как они оба ссылаются на труды российских и советских психологов, психиатров и физиологов. Они боготворили русскую науку. Даже Юнг с Фрейдом не были для Эмиля и Зои такими авторитетами, как Сеченов и Павлов.

Но их команде явно недоставало человека, если не здравомыслящего, то хотя бы не отягощенного фобиями, зависимостями и психозами. Вера была своеобразным Ватсоном для Шерлока Холмса в лице брата и сестры Герши, уравновешивая их дикую экспрессию выдержанностью уроженки Северной столицы России.

– Не будем обмениваться экивоками, – начала Зоя, когда они покинули шумный вестибюль Школы Лувра и шли мимо пирамиды. – Сразу перейдем к делу. Я уже говорила с Эмилем, хочу предупредить и тебя. Не стоит связываться с семейством Ардити. Это такое болото, которое не стоит того, чтобы в нем погибнуть.

Она рассказала, что состоит в дружеских отношениях с Сильвией Боннар, поведала о ее нелегком браке с Рене Ардити.

Девушки свернули с шумной Риволи на улицу Адмирала Колиньи и как раз проходили позади Лувра мимо церкви Сен-Жермен л’Оксеруа. Зоя указала жестом на пешеходный переход напротив церкви, они перешли улицу и нырнули в переулок, двинувшись вдоль стены бокового нефа старинной церкви. Справа стояли дома начала прошлого века, ничем особо не примечательные, кроме светлых стен и прямоугольных окошек с белыми жалюзи. На углу здание завершалось странной отделкой по цоколю из крашеного зеленого металла с коваными солнцами в кругах и двумя зеркалами, в одном из которых Вера увидела свое удивленное отражение. Впрочем, странной абстракции, обнимающей угол первого этажа, не мешал целый полк баков, исписанных граффити и до верха набитых мусором.

В этом был весь Париж! Справа – величественная готическая церковь двенадцатого века, слева – какая-то железная абстракция с зеркалами и мусорные баки, исписанные красками из баллончиков.

Они повернули на де л‘Арбр-Сек, которая плавно перетекала в улицу, носящую название Школьная Площадь. Вера не смогла не глянуть за плечо – позади нее уходила вниз знаменитая улица Сухого Дерева (Арбр Сек), где располагалась гостиница «Путеводная звезда», в которой жили граф де Ла Моль и граф де Коконнас из романа Дюма «Королева Марго».

– Мне нравится это местечко. Здесь не бывает много народу. – Зоя указала на стулья в бежевую полоску, расставленные вокруг круглых столиков. Кафе под красной маркизой носило название «Кафе дю Пон-Нёф», посетителей почти не было, кроме того, набежали темные тучки и похолодало.

Вера села за столик, окинув взором набережную Лувра: где-то вдалеке торчал шпиль готической башни, яркими кляксами на полотне городского пейзажа были разбросаны шапки цветущих магнолий и темные чепцы крыш. А небо! Сегодня оно было просто потрясающим, облака то набегали, то открывали невиданную голубизну, которая бывает только в марте-апреле, чуть пахло дождем – возможно, в каком-то из округов и пробежал короткий проливной дождик.

Вера оторвала себя от созерцания – ну никак она не могла привыкнуть к тому, что живет едва ли не на полотнах Ренуара и Писсарро, – и повернулась к сидевшей напротив Зое.

– Я понимаю, что не все так просто с этой семьей, – мягко начала Вера. – Но ведь совершено убийство человека слишком известного, чтобы начальник уголовной полиции – ваш дядя – стал от него уклоняться.

– Поверь мне, стал бы. Когда дело касается семейных передряг – даже полиция не рискует вмешиваться. – Зоя улыбнулась одними губами и стала похожа на греческую Кору периода архаики – в Лувре было полно этих улыбающихся каменных богинь.

– Мне показалось, Эмиль заинтересован. Он уже дал новые указания судмедэкспертам проверить, не была ли та перестрелка постановочной.

Зоя ничуть не удивилась. То ли сама догадалась, что убийство четверых наркодилеров было лишь мизансценой, то ли Эмиль ей успел доложить. Она молчала, ожидая, когда Вера вывалит все доводы.

– Картина Бэнкси – хороший предлог, чтобы проникнуть в резиденцию Ардити и лучше узнать всех членов семьи, – продолжала настаивать Вера. – Я убеждена, что отец семейства был убит кем-то из них. Деньги, наследство – самый распространенный мотив после убийств на почве любви и из мести.

– Верно. Но только вот неспроста нас туда втягивают. Это похоже на ловушку.

– Но смысл? Ловушка для детективного бюро?

– Довольно хитрый способ подтасовать чью-то вину или невиновность на глазах у органов правосудия.

– И рискованный. Неужели Даниель Ардити способен на это?

Зоя отвела глаза, но Вера успела заметить, как ее губы на долю секунды поджались, выражая презрение или жалость.

– Тем более я бы не стала связываться с Даниелем Ардити.

– Но почему?

– Потому что он… – Зоя на мгновение запнулась, чуть свела брови, как бывает, если требуется подавить непрошеные слезы. – Ты, несомненно, слышала про художника Сальвадора Дали?

Вера сначала захлопала глазами, но потом догадалась, что Зоя будет проводить параллели с миром искусства.

– Ну конечно! «Постоянство памяти», любовь к психоанализу Фрейда, знаменитые усы, через которые у него была связь с космосом, муравьед на поводке в качестве питомца, реклама шоколада…

– Самая емкая биография Дали из тех, что я слышала, – искренне улыбнулась Зоя; Вера даже покраснела от удовольствия – неужели в кои-то веки удалось растопить сердце этой Снежной королевы!

– Но при чем тут испанский художник?

– Они похожи. Даниель и Дали. Даже в именах есть что-то общее… И это не просто так! Про Дали сестра художника говорила, что он носит маску. Но беда в том, что он забыл, где его маска, а где – истинное лицо. Это был человек-праздник, человек-феерия. Однажды он едва не задохнулся в акваланге, читая лекцию по искусству. Это поначалу приняли за перформанс, едва успели спасти. А в душе Дали был очень ранимым человеком, маленьким ребенком, который никак не может наладить контакт с миром и потому паясничает. – Зоя говорила, глядя в сторону.

Подошел официант, она заказала черный кофе для себя и большой капучино для Веры, зная, что русская девушка пьет кофе ведрами и с огромным количеством пены.

– Все еще не понимаю. – Вера улыбнулась официанту.

С поднятыми бровями тот записывал заказ – еще один из миллиона парижских официантов, который впервые слышал о двойном капучино. Во Франции пили кучу разных кофе: «кафе-дю-ле» – с молоком, «кафе крем» – со сливками, «нуазетт» – кофе с каплей молока в чашке с наперсток, а также «кафе вьенуа», «кафе элен» и «кафе-дю-матан». Капучино, если и был в меню, то стоял в конце списка и считался чем-то туристическим, чужеродным. А «двойной капучино» – тут у официантов вообще возникал сбой в системе.

– Его мать – первая жена Рене Ардити, Идит, – художница. Вдова испанского скульптора… – продолжила Зоя. – После смерти любимого человека принялась за творчество сама. Почти как знаменитая любовь Родена[5] – Камилла Клодель[6]. Идит была одержима своими картинами. У нее с первым мужем был ребенок, умерший в очень раннем возрасте по ее вине – недосмотрела, захлебнулся рвотой. Его звали Даниель.

Вера нахмурилась, начиная собирать в голове сложный пазл.

– И? – Она подалась вперед.

Зои чуть отклонилась на спинку стула.

– У Сальвадора Дали очень похожий жизненный старт. Его мать потеряла сына в младенчестве, которого звали Сальвадор. Когда родился второй младенец, его тоже назвали Сальвадором. И ему не уставали напоминать, что он второй, показывали фотокарточки первого, водили на могилу брата, повторяя и повторяя, что он – лишь призрак, тот, кто замещает на земле мертвого мальчика по имени Сальвадор.

– Господи, какой ужас! – воскликнула Вера. – Ребенок был вынужден постоянно посещать могилу с собственным именем? Это же почти как с Эмилем!

Вера вспомнила, что Эмиль, которого назвали в честь деда, тоже часто посещал могилу предка на Пер-Лашез, завязывая в своей психике все более тугие узлы. В подростковом возрасте он даже выкинул фокус: разрыл могилу и лег в нее, предварительно пригласив газетчиков, чтобы те все запечатлели.

– Я не знала, что это такая распространенная здесь история, – проронила Вера.

– В Европе очень большое значение придают семейным корням. И, в принципе, нет ничего такого, если ребенка называют в честь умершего родственника. История действительно распространенная. Но иногда люди теряют по этой причине свою идентичность. Эмиля не просто назвали в честь деда, ему внушили, что он инкарнация деда, как и мне пытались внушить, что я инкарнация бабушки. Нам дали их имена, говорили, что мы – это они. Но, слава богу, я не пошла по эзотерическим и теософским стопам своих родителей. У каждого свое средство борьбы с экзистенциальным кризисом.