Мои ужасные радости. История моей жизни

Мне кажется, я был не таким уж и плохим гонщиком. В первой же гонке, «Парма – Берчето» 1919 года, я стал четвертым в категории трехлитровых моторов, и мне достались отголоски аплодисментов публики, неистово рукоплескавшей великому Антонио Аскари, безоговорочному победителю на 4,5-литровом Fiat образца Гран-при 1914 года. В том же году меня, начинающего пилота, ждала суровая проверка на прочность – «Тарга Флорио»[17].

Прямо на гоночных CMN мы с Сивоччи отправились из Милана на Сицилию. Однако на плато Чинкве-Милья в Абруццо застряли из-за метели. Тут появились волки, и мы поняли, что нам несдобровать. К счастью, их удалось отогнать зажженными факелами и выстрелами из винтовок и револьвера, который я всегда держал под сидением. Мы едва успели погрузить машины на рейсовый пароход Винченцо Флорио под названием Città di Siracusa, отходящий из Неаполя. Флорио с пониманием отнесся к участвующим в гонке беднякам – думаю, у меня в кармане тогда было не больше 450 лир: предоставил нам носильщиков, убедил моряков задержать отправление корабля и все-таки довез меня, Сивоччи и других гонщиков до Палермо. Хотя ночка получилась той еще: море штормило, а нас атаковали клопы.

Победителем «Тарга Флорио» 1919 года стал Андре Бойо на Peugeot. Прямо во время пересечения финишной черты француз сбил неосторожного зрителя. Просто на финише не было трибун как таковых – ограждением служили лишь колышки, соединенные веревкой. Тогда я впервые почувствовал присутствие смерти на трассе. Во время гонки у меня случилась поломка: с первого же круга бензобак стал ходить ходуном, и пришлось остановиться, чтобы починить крепление. На этом я потерял минут 40 и вернулся в гонку одним из последних. Благодаря довольно безрассудным действиям какие-то крохи отыграть мне удалось, но очередное происшествие, на сей раз курьезное, убедило меня, что мечты о славе стоит отложить до следующей гонки.

На подъезде к Кампофеличе у меня на хвосте висели две машины, как вдруг дорогу нам перегородили три карабинера. Спорить с карабинерами было не принято, поэтому мы уважительно спросили, что же послужило причиной остановки. «Никаких аварий впереди нет, все нормально, – ответили стражи порядка, – просто наберитесь терпения. Мы пропустим вас, как только президент закончит свою речь». Оказалось, что за поворотом, в нескольких метрах впереди, на улицы высыпал народ: это жители Сицилии приветствовали Витторио Эмануэле Орландо – «президента Победы». Мы начали было возражать – робко и совершенно напрасно. Речь длилась долго, и даже после ее окончания мы не смогли сразу продолжить гонку. Нам только разрешили встать за президентским кортежем. Так, несколько миль мы ехали за черным лимузином De Dion-Bouton, дожидаясь, пока машина президента свернет с дороги.

К тому моменту, когда мы добрались до финиша, и хронометристы, и зрители уже уехали в Палермо на последнем поезде. Времена опоздавших, округляя до минуты, терпеливо записывал карабинер с будильником. В понедельник я представился дону Винченцо Флорио, который с благодушно-важным видом заявил мне: «Чем ты не доволен? Приехал одним из последних, никак не рисковал, а мы даже сделали тебе подарок – классифицировали!» Мне присудили девятое место – в целом, успех, пусть и небольшой. Дон Винченцино Флорио! Выдающийся спортивный деятель, ставший моим другом. Легенда, человек, стоявший у истоков итальянского автоспорта.

Следующий, 1920, год я начал на Isotta Fraschini 4500 образца Гран-при 1914 года, однако на «Тарга Флорио» соревновался на 4,5-литровой четырехцилиндровой Alfa с двухблочным двигателем – и стал вторым. Кроме включения в общий зачет и подаренных памятных призов я получил 12 000 лир. Вот какие призовые были в те времена. Современные гонщики, конечно, зарабатывают намного больше. Но мы выходили на старт не ради денег. Эта гонка стала первой официальной за Alfa – вот что тогда имело для меня значение.

Уже в те годы на логотипе Alfa были змея (эмблема дома Висконти), красный крест и само слово Alfa – Anonima Lombarda Fabbrica Automobili («Акционерное общество “Ломбардский автомобильный завод”»). Инициатива создания Alfa принадлежит главным образом кавалеру Уго Стелле из Милана, который начал инвестировать деньги во французскую фирму Darracq. Еще до начала войны Darracq, обанкротившись, продала акции итальянцам. Во время Первой мировой в компанию пришел неаполитанский профессор Никола Ромео, которого ждали успешная карьера промышленника и политика, а затем и кресло сенатора. На заводе производили тягачи, пули и разное оборудование для военных целей. А после войны именно Ромео оживил автомобильный сектор Alfa и начал создавать волшебные машины.

Я перешел в Alfa в 1920-м. В первую очередь из окружения тех лет мне вспоминается коммерческий и спортивный директор Джорджо Римини – молодой инженер из Катании со смуглой кожей, глазами навыкате и неизменной сигаретой в зубах. Именно Римини, увлеченный, умный и умеющий зарядить своим энтузиазмом окружающих, инициировал создание нового отдела в компании – технического и спортивного штаба, – целью которого служило определение вектора развития Alfa Romeo на годы вперед. При всем при этом Джорджо оказался большим хитрецом: он умудрился продать мне гоночную машину – первую машину, которая стала бы полностью моей и которую я так и не получил. Вот как было дело. Я заказал G1 с шестилитровым шестицилиндровым двигателем, созданную на основе американского автомобиля, специально привезенного из США для изучения новых разработок крупных заокеанских заводов после Первой мировой войны. Когда ждать мне надоело, я спросил Римини, скоро ли я увижу свою машину, мягко заметив, что солидный аванс уже внесен. Вместо ответа он сунул мне под нос договор, который я в запале подписал, толком не прочитав. В пункте «Доставка» было указано: «Как можно скорее и даже раньше». Так я выучил, что прежде чем ставить на документах свою подпись, их нужно внимательно читать – от первой до последней строчки.

С 1921-го по 1924-й я гонялся только на машинах Alfa Romeo. С переменным успехом. Из гонок того времени мне особенно приятно вспоминать победу в Пескаре в 1924 году на Alfa Romeo RL. На этой же машине я выиграл гонку «Савио» в Равенне и гонку «Полезине» в Ровиго, однако именно Кубок Ачербо в Пескаре принес мне известность. Ведь там я опередил Mercedes, сразу после его триумфа на «Тарга Флорио»! Джузеппе Кампари на знаменитой P2[18], также выступавший за Alfa в той гонке, к сожалению, сошел. Моим механиком был его двоюродный брат Эудженио Сиена, для которого соревновательный дух был важнее родственных связей. (Эудженио погиб на Гран-при 1938 года в Триполи, когда собирался заявить о себе на международном уровне.) Мы договорились, что, если мне удастся начать гонку лучше, чем Кампари, я с первого круга буду искать его P2 в зеркале заднего вида и пропущу вперед при первой же возможности. Стартовал я прекрасно и на каждом круге проверял, не появился ли позади Кампари, но тщетно. Меня это беспокоило: его машина была быстрее моей, а на пятки наседали Mercedes Джованни Бонмартини и Джулио Мазетти. Тогда я посмотрел на Сиену, мол, не стоит ли нам сбросить ход – заодно подразним соперников. Но механик, на лице которого я не заметил и тени тревоги за кузена, прокричал: «Ну же, жми на газ!» Я не стал тормозить и выиграл – ко всеобщему удивлению. Потом оказалось, что Кампари сошел из-за неисправности коробки передач, но машину спрятал в переулке, чтобы соперники не сразу заметили его отсутствие.

В Alfa я был не только пилотом. Меня охватывало почти болезненное желание модифицировать машину – переделать это создание, которое я страстно любил. Так, я решил изменить свою профессию, не поддавшись искушению полностью посвятить себя гонкам – хотя кто знает, каких высот я сумел бы достичь. В Милане уже появился Джузеппе Мерози, отличный инженер, разработчик первых гоночных автомобилей. Раньше он работал на фабрике Marchand под Пьяченцой, а его помощник, Сантони, в прошлом был фармацевтом. В общем, я начал подумывать о том, чтобы переманить к нам каких-нибудь молодых инженеров из Fiat. Один из них, Луиджи Бацци, по моей инициативе уже перебрался из Турина в Милан.

С Бацци мы дружим с 1923-го, и долгие годы он был столпом гоночного подразделения Ferrari. После Гран-при во французском Туре, в отличие от инженера Форнаки, генерального менеджера туринской фабрики, Луиджи решил последовать за мной в Alfa. Первым делом Бацци попытался довести до ума двухлитровую шестицилиндровую P1. И подкинул мне идею переманить из Fiat молодого талантливейшего инженера Витторио Яно.

Вот и получилось, что в сентябре 1923 года я вернулся в Турин, но уже не искать работу, а предлагать ее. Поднялся на третий этаж дома на Виа Сан-Массимо и позвонил в дверь – мне открыла жена Витторио, Розина. Подозрительно на меня посмотрев, она поинтересовалась, зачем я пришел, и я сразу выложил ей, что хочу убедить ее мужа перейти из Fiat в Alfa. На что Розина заявила, что Витторио – пьемонтец до мозга костей и из Турина не уедет никогда. Тут появился Яно, мы поговорили, и на следующий день я назначил ему встречу в Ломбардии, где он и Римини подписали соглашение. До этого я с Яно знаком не был. Бацци сказал, что он невероятно волевой человек, однако никакое описание не отражает настоящей силы характера Витторио и его значимости как конструктора.

Так началась история Витторио Яно в Alfa, которая, в свою очередь, стала неотъемлемой частью другой истории – истории автоспорта. С инженерной прозорливостью он создавал все более совершенные машины: 6-, а потом 8- и 12-цилиндровые Ferrari, выигрывавшие чемпионаты мира и позволившие заговорить о появлении школы. Высокий сухощавый Яно казался довольно хрупким, но сколько в нем было энергии, сколько уверенности, которой он заряжал окружающих! Он проявлял несгибаемую волю – и в жизни, и тогда, когда решил с ней расстаться. Железная непреклонность, с которой он простился с этим миром, не удивила, а восхитила меня: такой поступок я считаю высшим проявлением мужества[19]. Вместе с Витторио из Fiat в Alfa перебрались и другие талантливые инженеры, пусть и не столь известные. Получив широкие полномочия в Alfa, Яно установил армейскую дисциплину и за считаные месяцы сумел создать P2 – восьмицилиндровку с компрессорами, которая с сенсационным успехом дебютировала в 1924 году на гонке по прямой в Кремоне, показав на 10 километрах рекордную скорость около 200 км/ч. За рулем был Антонио Аскари, а Бацци, руководивший разработкой автомобиля, рисковал своей репутацией ничуть не меньше гонщика.

Именно в те годы в Fiat решили навсегда отказаться от участия в гонках. Кризис длился уже несколько лет, однако решающим моментом стал Гран-при Франции в Лионе в 1924-м. В этой гонке должен был участвовать и я – как четвертый гонщик официальной команды Alfa вместе с Аскари, Кампари и Луи Вагнером. Однако именно в тот год у меня началось серьезное истощение организма, из-за которого я был вынужден уйти из больших гонок. С тех пор начались проблемы со здоровьем, преследовавшие меня всю оставшуюся жизнь. Когда Ники Лауда в 1976 году сошел в решающей гонке за звание чемпиона мира на Гран-при Японии и объявил об окончании карьеры (уступив всего одно очко в общем зачете), я вспомнил собственную пресс-конференцию после преждевременного досадного завершения чемпионата и сказал журналистам: «Не надо обвинять Ники в том, что он не боролся за титул до конца. Я лучше любого из вас его понимаю, потому что сам испытал нечто подобное».

На Гран-при в Лионе победил Кампари, который до предпоследнего круга шел вторым за партнером по команде Аскари, но воспользовался сходом последнего из-за трещины в цилиндре. За Fiat выступали Наззаро, Бордино, Пасторе и Маркизио, однако туринская команда не сумела спастись от провала. Именно после этого в Пьемонте сопоставили затраты на содержание гоночного отдела и отдачу в коммерческом и промышленном секторах. С тех пор Fiat, компания, появившаяся одновременно с гонками, лишь изредка присутствовала на отдельных выставках или соревнованиях. Так ореол славы переместился из Турина в Милан. Однако инженеры, переехавшие в богатую Ломбардию с багажом знаний и опыта, не забывали, что родились они в Пьемонте, родились в Fiat. Этот неоспоримый факт не раз заставлял меня размышлять о концепции региональных различий.

Сразу оговорюсь: это эмпирическая концепция, сложившаяся из опыта общения и сотрудничества с людьми из разных регионов Италии. Например, уроженцы Турина – люди совершенно особенные благодаря характеру города, его ритму жизни и специфике сфер развития. Возможно, правильнее сказать, что в Турине существовали благоприятные условия для появления людей определенного склада. Инженеров, которые должны были сделать Alfa Romeo великой, я искал в Турине, потому что они работали в Fiat. И я не знаю, что первично: рождение туринцев, создавших Fiat, или рождение Fiat, создавшего туринцев. Масштабная волна внутренней миграции после Второй мировой привела к тому, что в Турине обосновалось очень много выходцев из южных регионов Италии. Сможет ли Fiat сделать из них истинных пьемонтцев? Сложно сказать. Думаю, произошедшие перемены слишком значительны и Турин вряд ли снова станет столицей гоночных технологий, как было в 1950-е: все-таки разница в обычаях и традициях севера и юга очень велика и, я думаю, непреодолима.

Мне кажется, у жителей регионов есть врожденные способности, которые определяют, каким видом деятельности человек может заниматься с наибольшим успехом. Работая конструктором, я имел дело с очень многими людьми и могу сказать, что жители разных регионов Италии отличаются друг от друга. Поймите меня правильно, я отнюдь не исключаю, что автомобильная промышленность может процветать и в Центральной, и в Южной Италии. Однако нужно помнить, что любое предприятие начинается с людей, с сотрудников, а оборудование и здания играют хоть и важную, но второстепенную роль. Поэтому первым делом необходимо построить профессионально-технические училища и техникумы, где интересующиеся машиностроением ребята смогут получить необходимые знания, тем более что в автопромышленности существует множество специализаций.

Именно в этом проблема Alfa Sud[20]. Почему вовремя не были созданы заводы на тысячи сотрудников, которые позволили бы вырастить квалифицированных механиков, ведь в итальянском автопроме их не хватает и по сей день? Так возникла бы продуктивная, способная подстраиваться под требования времени база для формирования «промышленного сознания» этих регионов. Ничего из этого не было сделано, и в работе Alfa Sud в Неаполе постоянно возникают проблемы, совершенно не характерные для севера. Невольно задумаешься: удалось ли нам создать независимую, поступательно развивающуюся и потому процветающую в промышленном отношении компанию или мы так и не смогли победить патологически пассивное отношение к работе части наших сотрудников? Еще неизвестно, с какими последствиями нам пришлось бы столкнуться, если бы приток рабочей силы с юга был более масштабным и отношение южан к работе (а в одном подразделении мы приметили эту пассивность) еще сильнее сказалось бы на менталитете северян. Мне вспоминаются слова моего друга Роберто Росселлини[21], которого очень раздражало, что северяне называют «работу» lavoro (деятельность, занятие), а южане – fatica (тяжелый труд, усталость) или travaglio (мучение, страдание).

В Модене люди всегда были немного помешаны на машинах, и можно сказать, что это помешательство настолько вошло в привычку, что появился особый тип людей – создатели гоночных машин. Дело в том, что здесь расположена не только Ferrari, но и несколько других малых и больших фирм, занимающихся спортивными автомобилями. Уроженцы Модены – неважно, работают ли они руками или головой, – умны и энергичны. К тому же это земля бунтарей. В общем, здесь удачно смешались темперамент и интеллект, рождая людей волевых, способных и смелых, – как раз таких, какими и должны быть создатели болидов[22].

С этой землей я чувствую связь. Глубокую, я бы даже сказал неразрывную. Особенно сейчас, во многом из-за трагических событий в жизни моей семьи. Долгие годы – когда я работал в Турине, в Милане, в Швейцарии – ничего подобного я не испытывал. Эти места привлекали меня куда больше, чем моя родина с промозглыми туманными зимами и нестерпимой летней жарой, без озер и пляжей, с унылыми равнинами, где только холмики на горизонте скрашивали однообразный пейзаж. Но не знаю, добился ли бы я такого же успеха, если бы не вернулся сюда. Может, сделал бы даже больше – благодаря подходящей обстановке, отработанной системе поставок, помощи единомышленников и собственному влиянию, – но в Модене я нашел кое-что более важное. Мое возвращение в родные края – это своего рода бунт. Я уезжал отсюда никому не известным, странноватым, помешанным на машинах и гонках парнем, особых способностей в котором никто не видел. И вот вернулся спустя 20 лет, чтобы из гонщика и создателя команды превратиться в конструктора, возглавляющего небольшую компанию. Таким образом словно бы завершился какой-то естественный цикл, а я попытался доказать самому себе и другим, что 20 лет в Alfa Romeo я провел не просто греясь в лучах чужой славы. Я хотел убедиться, что моя известность – закономерный итог упорной работы и таланта. Теперь нужно было выяснить, сколь многое мне подвластно.

И время пришло. В июле 1951 года в Сильверстоуне Хосе Фройлан Гонсалес одержал первую победу, обыграв знаменитую Alfa 159, которая изначально родилась как прототип 158 в Модене в 1937-м и стала первой моделью компании Alfa Romeo в 1939-м. В 1952 году, на первом же своем чемпионате мира с Аскари, Ferrari праздновала победу; я получил от инженера Кварони, генерального директора Alfa Romeo, поздравительную телеграмму и ответил: «Август 1952 года. Дорогие друзья из Alfa, позвольте мне так начать письмо, которое пишу вам спустя столько лет [после ухода из команды]. Прочитав вашу телеграмму, я словно почувствовал дуновение весеннего ветерка, разворошившего все дорогие моему сердцу воспоминания. Я провел с вами 20 лет! Сколько событий, сколько людей… сколько всего случилось за это время! Я помню всё и всех. Поверьте, я и сейчас испытываю к нашей Alfa нежность первой любви и сыновью привязанность! Ваш Энцо Феррари».

Но я забегаю вперед: нужно вернуться во времена работы в Alfa Romeo. Моя история в Alfa!.. Конечно, я должен отвлечься от своего рассказа и воскресить в памяти бесконечную вереницу людей, которых связала одной нитью судьба, без преувеличения, сказочная. Я работал в Alfa Romeo до 1939 года и до 1931-го был пилотом. Решение отказаться от гонок я принял после рождения сына, которое перевернуло всю мою жизнь. В 1929 году под моим началом была создана Scuderia Ferrari, которая стала чем-то вроде естественного дополнения к Alfa и использовала ее машины. Когда в 1938-м меня пригласили руководить гоночным подразделением Alfa, мои обязанности не изменились, разве что должность стала называться иначе.

Напряженное было время. Мне казалось, что самое важное – правильно расставить все по своим местам и разобраться в людях. Гонщик, организатор, руководитель – четких обязанностей у меня не было. Кроме того, я еще управлял дочерней компанией Alfa Romeo в Эмилии-Романье и Марке, живя то в Милане, то в Болонье и наездами бывая в Модене.

Тогда-то в моей голове и созрел проект по созданию собственного гоночного автомобиля. Так родилась 158-я – Alfetta, как называли ее после войны, – благодаря которой миланцы выиграли два чемпионата мира. Она появилась на свет в Модене в 1937 году в Scuderia Ferrari по моей личной задумке. Техническим автором проекта стал Джоаккино Коломбо, инженер Alfa Romeo, переход которого в Ferrari одобрил генеральный директор Alfa Romeo Уго Гоббато. Первым сотрудником новоиспеченной команды стал Луиджи Бацци. Конструктором – другой бывший сотрудник Alfa Анджело Наси. Еще в нашем техническом отделе был молодой консультант Федерико Джиберти, а заднюю часть болида разработал Альберто Массимино. Эту модель, полуторалитровый двигатель с компрессором, я через год уступил Alfa: они купили модели, которые уже участвовали в гонках, а также четыре созданных мной прототипа. Меня заставили закрыть Scuderia Ferrari и пригласили на должность директора гоночного подразделения Alfa – Alfa Corse. По договору в течение четырех лет после ухода из Alfa Corse по любой причине я не имел права заниматься какой-либо деятельностью, связанной с гонками и гоночными автомобилями.

В 1939-м, то есть спустя всего год, я навсегда покинул Alfa Romeo. Мое увольнение получилось тяжелым и весьма неприятным. Мне нравилось в Alfa Romeo, несмотря на серьезные конфликты, возникавшие, когда сотрудники проявляли чрезмерный энтузиазм вместо того, чтобы работать слаженно. Я все сильнее чувствовал, что мое призвание – побуждать людей к решению технических задач, которые я перед ними ставил. За эти годы ничего не изменилось – я никогда не считал себя конструктором или изобретателем; я просто мотиватор.

Нужно сказать, что я безмерно уважал венецианца Уго Гоббато – последнего знакомого мне лично директора Alfa Romeo. Он был специалистом высочайшего уровня, прежде всего – отменным организатором. Достаточно вспомнить, что совсем молодым, в 31 год, он отправился в Россию, чтобы по поручению компании RIV основать подшипниковый завод[23]. Во время Второй мировой будущее своего завода в Италии было для него важнее собственной безопасности. Он погиб при печальных обстоятельствах, став жертвой одного из многочисленных преступлений, совершенных после войны.

Сын Уго, Пьеро, даже возглавлял Ferrari в течение двух лет. У нас с Уго сложились уважительные отношения, как это ни странно, во многом благодаря ссорам, которые я упомянул. Даже конфликт в 1939 году, приведший к моему увольнению, не оборвал дружеские узы. Наши с Гоббато взгляды расходились во многом. В отличие от меня он скептически относился к импровизации и неожиданным решениям. Уго, великолепный организатор в промышленном секторе, требовал, чтобы все до мельчайших деталей было заранее продумано. Ни внезапных изменений в конструкции, ни переделок под конкретные обстоятельства он не принимал – а ведь они были моим кредо. По его мнению, гоночная машина должна представлять собой идеальный продукт, синтез всего самого совершенного, что создано на заводе. Я же доказывал обратное: болид нужно собирать в прекрасно оборудованной небольшой мастерской, где умелое и гибкое руководство сможет быстро внести корректировки, предложенные инженерами. В общем, у нас с Гоббато имелись идеологические разногласия, непосредственно влиявшие на практические результаты.

Мое решение покинуть Alfa Romeo и приведший к нему личностный кризис во многом были вызваны появлением в команде испанского инженера Вильфредо Рикарта. Он пришел в Alfa по-тихому, и я так и не узнал, почему пригласили именно его – возможно, в дело вмешались политика или финансовые вопросы. Рикарт, отлично говоривший на четырех-пяти языках, быстро заручился доверием Гоббато. Подозреваю, это произошло прежде всего благодаря его умению весьма красноречиво излагать свои идеи, прекрасному владению словом, непринужденности в общении с прессой и убедительности, с которой он наглядно представлял информацию в виде графиков, подготовленных секретарем отдела особых исследований, юным выпускником инженерного факультета Орацио Саттой, ставшим впоследствии техническим директором проекта, виртуальным отцом Giulietta и успешной серии Giulia и скончавшимся в 1974 году. Отдел особых исследований фактически был частью Alfa Corse, где руководил я, а испанец отвечал за проектирование. Часть полномочий принадлежала талантливому инженеру Освальдо Горрини, разрешения на переход которого в Alfa Romeo я добился у профессора Валлетты.

Волосы у этого Рикарта были прямые и вечно жирные, одевался он с восточной элегантностью в куртки с такими длинными рукавами, что я не видел его рук. Во время рукопожатия его плоть казалась мне безжизненной, как у мертвеца. Наш испанский друг носил обувь на толстенной резиновой подошве – настолько немыслимо толстой, что я даже поинтересовался, зачем ему это. На полном серьезе Рикарт ответил, что толстая подошва – очевидная предосторожность: «Без амортизации мозг великого инженера может пострадать от неровностей дороги». Обеспокоенный подобными заявлениями, я не раз говорил Гоббато, что испанец – персонаж, без сомнения, занятный: ему бы на сцене выступать, а уж никак не гоночные автомобили проектировать. Уго, вероятно, думал, что я завидую, и безбожно меня критиковал.