Чилийский поэт

Карла погладила длинные волосы Гонсало, чего никогда раньше не делала, потому что в годы, проведенные вместе, он неизменно носил короткую прическу, «по регламенту», как требовалось в его школе: на два пальца выше воротничка рубашки. Объятие соответствовало движениям, и вот уже зазвучала «Не могу выбросить тебя из головы» («Can’t Get You Out of My Head») Кайли Миноуг, но им казалось, что они танцуют под бачату[9] Хуана Луиса Герры или один из горячих хитов Чичи Перальты. Хотя временами грезилось – они исполняют какой-то вальс, будто жених и невеста, отвыкшие от серьезного поведения, торжественности и гламура и пытающиеся сейчас кружиться достойно.

За пару минут они перешли от похотливого танца к страстным поцелуям и тисканью друг друга в мужском туалете. Когда они вошли в единственную кабинку, к счастью, пустую, возник момент неуверенности, вызванная здравым смыслом короткая пауза, во время которой у Карлы мелькнула мысль: «Какого черта я тут делаю?», а Гонсало уже готов был предложить не запираться в вонючей кабине, а перебраться в его квартиру. Однако оба понимали, что если остановятся для разговора, то чары рассеются. Между обменом избитыми фразами о воссоединении и возможным безответственным, неистовым и нелепым сексом оба выбрали второй вариант.

Карла вонзила зубы в шею Гонсало, которую он покорно подставил, как умирающий, но еще достаточно живой, чтобы ощутить задницу Карлы, которую он помнил или считал, что помнит, хотя она и показалась ему более округлой, твердой и роскошной. Он наклонился и, целуя ее промежность, стянул трусики и положил себе в карман, как трофей. Она тоже присела, а потом Гонсало встал и любезно помог Карле расстегнуть сложную застежку своего ремня. Она припала к его члену, правой рукой придерживая, а левой развязывая правый ботинок Гонсало, потом левый. Не переставая обездвиживать Гонсало облизыванием, сняла с него башмаки, брюки и трусы. Она бросила трусы в унитаз и потянула за смывную цепочку, не понимая, зачем это делает. То были небесно-голубые трусы с синей отделкой, которые ему только что подарили друзья на двадцать шестой день рождения, затащившие его на дискотеку – некоторые из них, между прочим, были одержимы желанием доказать Гонсало, что гетеросексуальность – что-то вроде хронического, но излечимого заболевания.

Увидев, что его любимые удобные трусы красивого дизайна отказываются тонуть в унитазе, Гонсало расхохотался, и Карла тоже рассмеялась, не выпуская его пенис изо рта. Тогда и он бросил ее трусики в унитаз и смыл воду, и они вместе, хохоча, пытались это сделать еще несколько раз, но не как пьяные или сумасшедшие, а, скорее, как маленькие дети, снова и снова забавляющиеся игрой.

– Давай сделаем это как следует, – вдруг предложила она, поправляя юбку и прическу.

Гонсало захотел поиметь ее как следует или сделать это более-менее, или хотя бы плохо, но прямо здесь и сейчас. И почти убедил Карлу, потому что они возобновили поцелуи, взаимное тисканье и продвинулись бы дальше, если бы не вмешался какой-то пьянчуга, забарабанивший в дверь кабинки, вопя:

– Эй, вы, там, уборная для всех, и трахаться хочется не только вам!

Карла и Гонсало, без нижнего белья, вышли ночью на улицу квартала Бельявиста. Оба все еще посмеивались и сохраняли значительный запас страсти. Им явно не терпелось поведать друг другу очень многое, но они предпочли молча впитывать в себя ночную тишину. Когда увидели группу панков, допивающих бутылку писко[10] на мосту Пио-Ноно, Гонсало взял Карлу за руку, что показалось ей старомодным, комически галантным жестом, хотя ей и нравилось гулять с Гонсало рука об руку, вернее, вспоминать, как приятно бывало так с ним расхаживать. Панки, впрочем, даже не удостоили их вниманием, и Гонсало отпустил ее, но она удержала его руку.

– Мне нравится эта дискотека, только там я могу танцевать спокойно, не подвергаясь насмешкам, – сказала Карла, когда они вышли на площадь Италии и никто из них не знал, что же делать дальше.

– А мне она нравится как единственное место, где я чувствую себя по-настоящему желанным, – пошутил Гонсало, хотя и не было ясно, шутка ли это.

Настала пора прощаться; их встреча вполне могла претендовать на включение в список безумных ночей. Однако Гонсало напомнил, что живет в трех кварталах от площади, и Карла согласилась пойти к нему. Когда в молчании они преодолели три квартала, которых на самом деле оказалось семь, уже рассвело. В тех случаях, когда утренняя заря заставала его идущим, Гонсало полагал, что существует какая-то связь между рождением света и процессом движения вперед, словно шагающий так или иначе отвечает за зарю, или наоборот – будто заря помогает перемещению ног по тротуару. Он собирался поделиться своим открытием с Карлой, хотя не был уверен, что сможет это доступно объяснить, опасаясь запутаться. К тому же чувствовал, что все сказанное способно испортить такой прекрасный и безрассудный рассвет.

А в квартире все произошло быстро и спокойно. Заперев дверь, он сразу же принялся за Карлу, причем без презерватива; она повисла у него на шее, и они кое-как добрались до кровати. Прикладывая губы к ее соскам, Гонсало заметил, что груди Карлы, кажется, увеличились; это ему понравилось и удивило, хотя он сказал себе: ничего странного, ведь тело со временем, конечно, меняется. И ее бедра действительно стали шире, а ноги чуть менее гладкими, и вообще она, пожалуй, не так худа, как девять лет назад.

Гонсало теперь совсем другой, размышляла в свою очередь Карла, ощущая внутри себя медленные и сильные движения: по меньшей мере, он стал мужчиной, умеющим хорошо «стрелять». Она почувствовала приближение оргазма, и сразу же появилось давнее опасение, что у Гонсало случится преждевременное семяизвержение. Поэтому наслаждение на миг отступило, но через пару минут вернулось, и тогда на нее обрушился оргазм; она даже не поняла, был ли он двойным или сильно затянулся.

А Гонсало уставился на пупок Карлы, который тоже показался ему изменившимся. Затем оторвал лицо от ее грудей, поцеловал и осторожно лизнул пупок, скорее, чтобы лучше его разглядеть. И снова неуверенно предположил, что все-таки это какой-то новый пупок. Чуть ниже, в двух сантиметрах от лобка, Гонсало обнаружил едва заметный шрам от хирургической операции. Карла встала на четвереньки, и он снова мощно вошел в нее; их движения были в такт их стонам, при этом он разглядывал ее спину и талию с множеством прожилок. И тогда его осенило: изменившийся пупок, шрам, увеличенные соски и более полная грудь, а также, кажется, наличие прожилок вокруг грудей, – все это может означать, что у Карлы есть ребенок, во что ему очень не хотелось верить, ибо это могло порушить все.

Гонсало отвлекся, как в те давние времена, когда применял метод доктора Вальдемара Пуппо, хотя на сей раз сделал это абсолютно невольно: уже не было необходимости думать ни о мире во всем мире, ни о музыке, ни о магнитных полях или романах Мариано Латорре. Он давно привык безошибочно справляться с проблемой и тем не менее распознал наступление нежеланного момента, который не смог полностью отменить настоящее, потому что их телодвижения и стоны продолжались, а его пенис сохранял стойкость. Но одновременно отчетливо возникло видение пляжа, на котором он гуляет под зонтиком от солнца и строит замки из песка, а также покупает пирожок с яйцом и мороженое сыну Карлы – безликому мальчику – и учит его плавать. Тут же в воображении Гонсало мальчик нарисовался крепко спящим в комнате с разбросанными игрушками, пока сам Гонсало собирает эти бесчисленные штуковины, валяющиеся на полу. Они с Карлой продолжали сношаться, хотя он уже представлял себе, что ее сын ведет себя ужасно, никого не слушается, у него плохие отметки в школе, он угрюм и дерзок, слишком часто закатывает истерики и кричит ему: «Ты мне не отец». Гонсало увидал себя в гостиной слишком ярко освещенного дома, в которой Карла дожидается, пока безликий мальчик перестанет дурачиться с хлопьями в тарелке и закончит свой завтрак. А потом они втроем бегут к станции метро, ребенок отпускает руку мамы и то забегает вперед, то отстает, потому что движется в ином, в своем собственном темпе, пока они втроем не втискиваются в переполненный вагон. Вот Карла с мальчиком выходят из поезда, а Гонсало проезжает еще несколько станций, потом очень быстро шагает один и даже пробегает несколько кварталов, чтобы не опоздать на какую-то дерьмовую работу, самую ужасную из всех, что можно себе представить; на нежеланную работу, за которую ему приходится держаться, поскольку у него – сын, ибо у него – отпрыск, хотя на самом деле это вовсе даже не его сын.

Карла испытала новый оргазм и легла на спину, измученная и довольная. А у него, еще не кончившего, возникло предчувствие, что он лишается эрекции, и ему не хотелось, чтобы это заметила Карла. Так что после короткой паузы Гонсало вернулся к ее промежности и попытался сконцентрироваться только на том, чтобы доставить ей удовольствие, однако не смог помешать всплыть еще одной воображаемой сцене – на этот раз действие происходит на площади, где он играет в футбол с безликим сыном Карлы. Вот она, типично мужская затея: отец и его отпрыск или кто-то, кто считается таковым, гоняют мяч на площади. Сынок пытается преуспеть, но мяч скачет в разные стороны, отец радуется якобы достижениям ребенка и прибегает к позитивным стимулам. Дитя не забило гол, не сумело забить, еще даже не усвоило понятие гола, а папаша в любом случае восклицает, что его потомок поразил ворота, и громко празднует успех. Отец умело и ловко показывает, как правильно бить по мячу, ибо знает толк в таких вещах. Он позволяет себя обыграть, ведь, чтобы стать хорошим папой, нужно идти на уступки. Быть хорошим родителем значит разрешать детям побеждать себя до тех пор, пока не наступит день реального поражения.

Карла почти заснула, пока Гонсало возился между ее ног. Он прилег рядом, тоже собираясь поспать, однако минут через пять она взбодрилась и принялась ему мастурбировать и сосать. Гонсало сопротивлялся несколько секунд, будучи уже совершенно обессиленным, но она продолжала, и он отчаялся, будучи почти уверенным, что эрекция не вернется; во всяком случае, это казалось маловероятным.

Карла продолжала мастурбировать, не вынимая головку члена изо рта, и, хотя орган Гонсало уже не был таким стойким, как совсем недавно, он наконец эякулировал. Она сглотнула сперму, и они уснули в обнимку на серой простыне.

Гонсало проснулся в два часа. Солнечный свет заливал комнату так, что казалось, будто они на открытом воздухе; впрочем, на лицо Карлы падала легкая случайная тень. Он снова взглянул на шрам от кесарева сечения, на более широкие ареолы и более темные соски и убедился в наличии прожилок на груди. Ему не хотелось разглядывать ее тайком, и в то же время возникла мысль о праве на это, как будто, переспав с кем-то, приобретается право рассматривать чужое тело. Его взгляд не был безучастным или холодным, скорее дотошным.

Пока он шел к мини-маркету, радостное чувство вступало в конфликт с постыдным сознанием того, что он оставил Карлу взаперти, хотя она просто спала, а ведь спящий человек свободен всегда. Он накупил лепешек, галет и яиц, не забыв про ежевичный джем, потому что через какое-то время после обеда в доме Карлы было принято перекусывать, и на столе появлялся ежевичный или дынный джем. Потом Гонсало и Карла укрывались красным пончо и смотрели «мыльную оперу». Внезапно он вспомнил, как Карла облизывала карамельку на палочке, чтобы избавиться от косточек ежевики.

Гонсало быстро вернулся в квартиру. И снова подумал: я ее запер или только хотел запереть, ведь если бы оставил дверь открытой, все равно ничего бы не случилось. Потому что даже если бы воры проникли в его крошечную квартирку, они были бы разочарованы полным отсутствием добычи – ни телевизора, ни компьютера и уж конечно никаких драгоценностей или денег. А лишь соковыжималка, книги и наполовину исписанные тетради. Да еще плеер и несколько компакт-дисков, а также поношенное черное пальто. В любом случае, имей домушники всего лишь среднюю квалификацию, они без труда вскрыли бы замок обычным куском проволоки. И, войдя, обнаружили бы сюрприз – обнаженную женщину в постели, с тревогой подумал Гонсало и помчался вверх по лестнице, как мужественный киногерой, пытающийся успеть вовремя. Увидев спящую голышом Карлу, он почувствовал себя вором, а ее представил несчастной обитательницей этой квартиры. Впрочем, Карла априори не могла ютиться в такой каморке. Почему же? В том числе потому, что у нее есть сын, сын, сын.

Он осторожно лег рядом с Карлой и, прожевав галету, попытался вспомнить стихи Хайме Саэнса, Марианны Мур, Луиса Эрнандеса, Сантьяго Льяча, Вероники Хименес и Хорхе Торреса. Впрочем, сосредоточиться не смог: все эти стихотворения ему нравились, он прекрасно их знал, но теперь они выполняли функцию разве что легкомысленных журналов в какой-нибудь приемной. Он бросил взгляд на слегка крючковатый нос Карлы, на полукруглое лицо, на правую щеку без родинок, на левую, где их целых девять. И стыдливо вспомнил, что сочинил стишок, в котором сравнивал эту щеку с рассыпавшейся горстью земли после землетрясения. И тут же сделал вывод: Карла ему нравится так же сильно, как нравилась в шестнадцать – шестнадцатилетняя.

Гонсало решил, что готов к пробуждению Карлы и у него есть что ей сказать. Но когда она проснулась, у него не оказалось времени на припасенное многословие. Первым делом она спросила, который час, и отправилась в душ. Через пару минут появилась, не забыв завернуться банным полотенцем фирмы Mazinger Z, единственным, какое было у Гонсало. Он вручил Карле пару своих трусов, которые ей не понравились, она потребовала что-нибудь покрасивее, и ему пришлось достать картонную коробку, в которой хранилась немногочисленная чистая одежда. Карла выбрала красные итальянские «боксеры».

– Мне почти подходит, – сказала она, стоя у стены, словно перед зеркалом.

Гонсало спросил, не хочет ли она перекусить; Карла призналась, что умирает от голода, но должна уйти через двадцать минут.

Пока она одевалась, он приготовил кофе, яичницу и поджарил хлеб. В гостиной-столовой-кабинете были стол, два стула и два переполненных книжных шкафа. Карла с любопытством взглянула на книги. То была самая маленькая квартира, которую она когда-либо видела, и все-таки ей тут понравилось, особенно когда она представила себе веселую и беспорядочную жизнь Гонсало, его самостоятельный, независимый, мужественный путь. Ведь, в конце концов, он настоял на своем, изучал то, что выбрал сам, и жил среди своих книг и бесчисленных тетрадей, наверняка исписанных лучшими стихами, чем те, что он сочинял в отрочестве.

– Похоже, ты все еще пишешь стихотворения, – сказала она.

– Да, – подтвердил Гонсало, которому, к счастью, и в голову не пришло прочесть ей какое-нибудь из них.

Он подавил свое желание дать ей пространный ответ и всего лишь кратко резюмировал: да, продолжает писать каждый день с обузданной страстью, но ничего из созданного ему не нравится. Гонсало протянул ей блюдце с джемом.

– В твоем доме всегда был ежевичный или дынный джем, – напомнил он.

Вот одна из фраз, которые он собирался ей сказать, воображая длинный и меланхоличный диалог с обменом воспоминаниями о тех годах. Гонсало считал, что им есть о чем потолковать, он помнил слишком многое, отчасти потому, что дорожил этими деталями, а отчасти – просто сумел удержать в голове, чтобы заполнить вакуум тысячей лишних образов, застрявших в его обильной машинальной памяти.

– Может, так оно и было, – ответила она. – Уже не помню.

– Мы всегда перекусывали хлебом с джемом. Твоя мама подавала его в белых фарфоровых чашках с голубыми рисунками животных. Львов, слонов. И жирафа.

– Я люблю ежевичный джем. Конечно, мне он всегда нравился, – сказала Карла, явно избегая продолжения беседы, поскольку у нее не было времени на ностальгию.

А ему хотелось, чтобы она осталась, он желал хотя бы прикоснуться к ней, потрогать ее плечи, волосы… Увы, это казалось невозможным – она явно спешила, и не только поэтому: Карла внезапно отдалилась от него, и расстояние между ними лишь увеличивалось.

– Как зовут твоего сына? – неожиданно спросил Гонсало, пытаясь преодолеть дистанцию теплой и непринужденной фразой, которая, тем не менее, прозвучала как вопрос следователя, чиновника или любопытного соседа.

Он не поинтересовался, есть ли у нее дитя, а воспринял это как само собой разумеющееся. А также, как само собой разумеющееся, предположил, что ее ребенок – мальчик. Гонсало полагал, что, сказав такое в лоб, выражает готовность начать все по новой или возобновить отношения с Карлой. Ему казалось, что тем самым он заявляет: ребенок – не помеха и он готов на все.

– Кто тебе это сказал?

– Да никто.

Карла вдруг ощутила гнетущее давление множества обращенных к ней пристальных взглядов. «Твое тело – тело рожавшей женщины», – будто бы кто-то, возможно, Гонсало или другой, незнакомый мужчина, заявил ей. Она представила себе, как Гонсало – глашатай множества мужчин, нагло, беспощадно и с насмешливым любопытством разглядывает ее. К тому же некоторые женщины тоже глазели, посмеиваясь или жалея с мрачной улыбкой на лицах. Мол, мы изучили все отметины на твоем теле, собрали всю информацию и сделали вывод: его что-то подпортило навсегда, должно быть, роды. Страдая от разоблачения, обвинений и оскорблений, Карла все же заглянула в глаза Гонсало и даже хотела поцеловать его веки, темные окружности глаз и укусить за нос. Она медленно жевала хлеб, чтобы продлить молчание и избежать ответа. Но хлеб кончился, а она продолжала хранить молчание.

– Сына у меня нет, – наконец сказала она. – У меня дочь, ее зовут Висента.

Конечно, Карла солгала, она была матерью мальчика по имени Висенте[11]. Соврала инстинктивно, вероятно, чтобы доказать Гонсало, что он теперь не тот лучший студент курса, всегда имевший правильные ответы на все вопросы. Решила, что больше никогда его не увидит, так что ей не придется краснеть за свою ложь.

– А сколько ей лет? Три года? – спросил Гонсало.

– Шесть лет.

– А кто отец?

– Кажется, ты знаешь все, – ответила Карла, не пытаясь скрыть иронию. – Как ты думаешь, что случилось с ее отцом?

– Ты больше не с ним.

– Угадал, – призналась Карла.

– И все-таки имя у нее необычное – Висента, – заметил Гонсало, чтобы смягчить возникшую напряженность. А сам подумал, что это ужасное имя.

– Да, имя странное, но мне нравится, – сказала Карла.

– А Висента сейчас с папой?

– Нет, – коротко ответила Карла. – Папы больше нет, а Висента сейчас с моей мамой. И мне уже пора.

Она обняла его, как друга, и ушла.

Карла даже не удосужилась дать ему номер своего телефона, который в последующие недели Гонсало тщетно пытался раздобыть, пока ему не пришло в голову позвонить по прежнему номеру, тому самому, последние две цифры которого он когда-то угадал и все еще знал наизусть, так как набирал его чаще любого другого. Ему ответила Карла, по-прежнему жившая в том же доме, но теперь вдвоем с Висенте. У них состоялся напряженный и отчасти старомодный диалог, ведь время долгих бесед по стационарным телефонам ушло в прошлое.

– Я хочу с тобой увидеться, – в сотый раз повторил Гонсало в конце разговора, вынужденный пойти ва-банк.

– А я не хочу тебя видеть, но желаю, чтобы ты поимел меня в зад, – заявила она с игривой вульгарностью. – Вот ради этого нам и придется встретиться.

Так что первые два свидания вылились всего лишь в сексуальные контакты. Во время третьего поговорили немного больше, особенно о дочери – Карла рассказала о платьях, которые она покупала ребенку, о том, как девочке нравится ее комната в розовых тонах со стенами, увешанными изображениями фей и принцесс, и о том, что Висента, как все утверждают, – вылитая Карла. Гонсало явился на четвертое свидание в итальянский ресторан с подарком для девочки: куклой с запутанными черными косичками, которая, как ни странно, очень понравилась Висенте. Только на пятом свидании, в квартире Гонсало, Карла сказала ему правду, но сделала это из предосторожности, после того как они завершили половой акт: в какой-то момент она подумала, что он разозлится или не поверит, что она тогда солгала. Но Гонсало не осерчал, он все понял и даже, сам не зная за что, извинился.

– И ему шесть лет, так ведь? Или ты наврала мне и о возрасте?

– У тебя есть виски? – спросила она чуть более серьезным тоном.

– Есть приличное красное вино.

– Налей-ка мне.

Пока Гонсало откупоривал бутылку, Карла надела трусы и футболку, словно внезапно ее обуяла запоздалая стыдливость. Осушив бокал, она сразу же потребовала налить еще; казалось, ей необходим весь алкоголь мира, чтобы произнести следующую фразу. Она приложила руки к лицу, как будто у нее заболели глаза, прежде чем выпалить:

– Висенте – твой сын. Когда мы расстались, я была беременна, но решила, что нет смысла сообщать тебе об этом.

Наступило долгое молчание. Гонсало застыл, он был потрясен и немного обижен, но в то же время испытывал что-то вроде воодушевления. Потребовалось бы много прилагательных, чтобы выразить его чувства. Внезапно ему явилось видение сына неопределенного возраста, почти подростка. Он представил себе, как встречает его ледяное враждебное приветствие, и тут же почувствовал себя глупцом, когда Карла не выдержала и разразилась приступом смеха.

– Так, значит, это шутка, – тихо произнес Гонсало.

– Ну, конечно, шутка, Гонса, – призналась Карла, откашливаясь и пытаясь вернуть себе серьезный вид. – Мальчику шесть лет, я тебе не соврала о возрасте. И, разумеется, он не твой сын.

Гонсало счел столь прямолинейную фразу оскорбительной. «И, разумеется, он не твой сын», – повторил про себя, словно записывая мрачную мучительную информацию.

– Я просто хотел тебе сказать, что мне не важно, есть ли у тебя ребенок, и что я готов на все, – пояснил Гонсало.

– И ты по-прежнему готов?

– Да, – без колебаний ответил он.

Они условились, что шестое свидание состоится в перуанском ресторане недалеко от дома Карлы. Гонсало зашел за ней точно в назначенное время, но она попросила его подождать за изгородью: очевидно, не хотела, чтобы он увидел Висенте. По крайней мере, пока дело не примет серьезный оборот, хотя сама и не была уверена, что хочет чего-то серьезного. Словом, просто не знала, готова ли она к чему-то новому. Гонсало в течение пяти минут пялился на фасад дома, пожалуй, против собственного желания, будто вынужденно перелистывал страницы ежегодного школьного альбома. Картинка точно совпадала с той, что хранила его память, только лимонное дерево теперь почти полностью закрывало палисадник, и ему показалось, что оно – взрослый человек, загнанный в колыбель младенца. Он все еще разглядывал окружающее, как художник, обдумывающий будущее полотно, когда Карла позвала его подождать в гостиной, поскольку няня немного запаздывала.

Там вместо громоздкого кожаного дивана, на котором они так часто сиживали, укрывшись пончо, теперь стояли два кресла и огромная серая софа, заваленная зелеными и синими подушками. Стены по-прежнему белого цвета, но белизна показалась Гонсало более чистой и холодной, то есть еще более белой. Он вспомнил репродукции знаменитых картин, которые раньше висели на главной стене – Веласкеса, Ван Гога, Карреньо, – а теперь их заменяли аккуратно оформленные, но не очень качественно отпечатанные фотографии Серхио Ларраи́на. Вместо подвесных светильников стояли торшеры, а черно-красный арабесковый ковер, некогда придававший гостиной изящную торжественность, уступил место холодному полу из красной плитки. У Гонсало возникло впечатление, что он вошел в знакомый, но полностью перестроенный музей, частью которого, в некотором роде, он тоже является. Сидя на краешке кресла, Гонсало выглядел тем, кем был на самом деле – женихом, и ему не хватало только букета в руках.

Со второго этажа доносились голоса Карлы и Висенте, вкупе походившие на двусмысленное сообщение, неразборчивое, но в то же время вроде как ободряющее: намек на приветствие. Затем голоса стихли, и Гонсало подумал, что ему знакома эта тишина клаксонов, лая и пения дроздов. Ему потребовалось некоторое время, чтобы заметить присутствие Висенте, который стоял на верхней части лестницы и смотрел на пришельца.

Высокий худощавый большеголовый мальчик с огромными черными влажными глазами, жующий или, вернее, смакующий горсть кошачьего корма: таким был первый образ Висенте, представшего перед Гонсало. Неуверенными, но игривыми шажками мальчонка спустился по лестнице, и «жених» приветствовал его с преувеличенной и вымученной радостью, которая свойственна тем, кто не привык иметь дело с детьми. Висенте не удостоил его ответом, однако озорно взглянул на гостя и приблизился, чтобы церемонно предложить ему немного своего лакомства. Гонсало не знал, что это корм для кошек, и, проявив вежливость, положил себе в рот нечто похожее на печенье или хлопья. Его тут же чуть не вырвало, а мальчик изобразил изощренную улыбку опытного проказника.