Архив потерянных детей

Валерия Луиселли

Архив потерянных детей

Original title:

Lost Children Archive

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© 2019 Valeria Luiselli

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2023

* * *

Майе и Дилану, заново открывшим мне детство

Часть I. Семейный звуколандшафт

Переселения

Архив изначально предполагает наличие архивариуса, чья задача собирать и систематизировать.

Арлетт ФаржУехать означает немножко умереть.Приехать никогда не означает приехать окончательно.Из молитвы мигрантаОТЪЕЗД

Раскрыв навстречу солнцу рты, они спят. Мальчик и девочка, на лбах бисеринки пота, на раскрасневшихся щеках белесые разводы засохшей слюны. Они занимают собой все пространство заднего сиденья, они разметались во сне, руки-ноги широко раскинуты, отяжелевшие и безмятежные. Со своего пассажирского сиденья я то и дело оборачиваюсь проверить, как они, потом разворачиваюсь и снова сосредоточенно изучаю карту. Мы ползем в тягучем, как лава, потоке машин на выезде из города через мост Джорджа Вашингтона и вливаемся в движение по федеральной автостраде. Над нами в вышине летит самолет, оставляя длинную ровную борозду в безоблачной сини небес. За рулем мой муж, он поправляет шляпу и тыльной стороной ладони отирает лоб.

СЕМЕЙНЫЙ ЛЕКСИКОН

Не знаю, что муж и я скажем каждому из наших детей, когда придет время. Как не уверена в том, какие части нашей истории каждый из нас решит изъять из общей канвы или перемонтировать для их ушей, а какие на время отложить и вставить уже в окончательную версию, хотя изъятия, перестановки и монтаж звуков, пожалуй, точнее всего характеризуют занятие, которым мы с мужем зарабатываем на жизнь. Но дети все равно спросят, потому что дети всегда спрашивают. И нам потребуется рассказать им, с чего все начиналось, как развивалось и чем закончилось. Потребуется выдать им внятную историю, как все было.

Вчера, как раз накануне нашего отъезда из Нью-Йорка, мальчику исполнилось десять лет. Мы не подкачали с подарками. Тем более что на сей счет он высказался очень ясно и категорично.

Никаких игрушек.

Девочке пять, и она уже несколько недель изводит нас вопросами, вполне себе настойчиво:

А мне когда исполнится шесть?

Что бы мы ни говорили, наши ответы она неизменно находит неудовлетворительными. И потому мы обычно отделываемся чем-нибудь неопределенно-уклончивым вроде:

Уже скоро.

Через несколько месяцев.

И оглянуться не успеешь.

Девочка – моя родная дочь, а мальчик – родной сын мужа. Я прихожусь биологической матерью одной и мачехой другому, но по факту я в общем и целом мама им обоим. Соответственно, мой муж приходится отцом одному и отчимом другой, но в общем и целом он для обоих папа. Таким образом, друг другу и нам девочка и мальчик приходятся: сводной сестрой, сыном, падчерицей, дочерью, сводным братом, сестрой, пасынком и братом. Обилие этих тонких родственных подробностей сильно затрудняет грамматику повседневного общения – «моя», «твой», «их», – и потому, как только мы зажили одной семьей, мальчику тогда почти сравнялось шесть, а девочка только-только училась ходить, мы выбрали куда более простое и универсальное притяжательное местоимение «наши». И получилось: «наши дети». Иногда «наш мальчик», «наша девочка». Дети быстро усвоили правила нашей семейной грамматики и дали нам с мужем немудрящие имена нарицательные: «мама» и «папа», а иногда просто «ма» и «па». Так что наш семейный лексикон, во всяком случае до сих пор, определял сферу и границы нашего общего мирка.

СЕМЕЙНАЯ ФАБУЛА

Мы с мужем познакомились четыре года назад, когда записывали звуковой ландшафт Нью-Йорка. Мы входили в большую команду, работавшую на Центр городских исследований и прогресса при Нью-Йоркском университете. Предполагалось, что для создания звуколандшафта мы будем отбирать и записывать характерные шумы повседневной жизни города и звуковые приметы Нью-Йорка: скрежет тормозящих у станций составов подземки, музыку в длинных подземных переходах под 42-й улицей, проповеди священников в Гарлеме, звон колокола, а также гул, шепоты и ропоты в помещении фондовой биржи на Уолл-стрит. Плюс к тому нам ставилась задача исследовать и систематизировать прочие городские звуки, обыденные и зачастую не замечаемые: звяканья открывающихся и закрывающихся кассовых аппаратов в гастрономах, отголоски дневной репетиции в пустом зрительном зале какого-нибудь из бродвейских театров, всплески возмущаемых подводными течениями вод Гудзона, крики канадских казарок, стаями кружащих и гадящих над парком Ван-Кортландт, скрип качелей на детских площадках в парке Астория, вжиканья пилок в руках пожилых маникюрш-кореянок, подпиливающих ноготки богатеньким клиенткам в Верхнем Вест-Сайде, треск огня, пожирающего ветхий многоквартирный дом в Бронксе, поток матюков, изрыгаемых случайным прохожим в адрес другого случайного прохожего. На проекте работали журналисты, звуковые художники, географы, урбанисты, писатели, историки, акустемологи, антропологи, музыканты и даже батиметристы, которые погружали свои хитрые приборы, называемые многолучевыми эхолотами, в омывающие Нью-Йорк воды, чтобы промерять глубины рек, профили их русел и бог знает что еще. Все мы, разбившись на пары или маленькие группки, по всему городу исследовали и записывали образцы звуковых волн, точно документировали последние издыхания исполинского зверя.

Нас поставили в пару и поручили записывать все языки, на каких только говорили в городе, на протяжении четырех календарных лет. В описании наших обязанностей уточнялось: «обследовать самый лингвистически многообразный мегаполис планеты и произвести картирование всех до единого языков, на которых говорит взрослое и детское население». Как выяснилось, мы неплохо справлялись с поставленной задачей; может, даже и по-настоящему хорошо. Из нас двоих получилась отличная команда. Мы проработали всего несколько месяцев и вдруг влюбились друг в друга – влюбились по самые уши, безоглядно, предсказуемо и очертя голову, как утес мог бы влюбиться в птицу, не задумываясь, где он, а где птица. И когда наступило лето, мы решили жить вместе.

У девочки, понятное дело, никаких воспоминаний об этом периоде не сохранилось. Зато мальчик говорит, что помнит, как я все время ходила в старом синем кардигане, потерявшем пару пуговиц и доходившем мне до колен, и еще что иногда, когда мы ездили подземкой или автобусами – где почему-то всегда гуляли холодные сквозняки, – я снимала кардиган и как одеялом укрывала его и девочку, а кардиган пах табаком и кололся. Съехаться мы решили как-то с бухты-барахты – пускай скоропалительное, безрассудное и бестолково-суматошное, это решение было прекрасным и подлинным, как сама жизнь, когда не задумываешься о последствиях. Мы организовались в собственное племечко. А затем явились последствия. Мы перезнакомились с родней друг друга, поженились, начали подавать совместную налоговую декларацию, превратились в семью.

НАЛИЧНОЕ ИМУЩЕСТВО

На передних сиденьях: муж и я. В бардачке: страховой полис, документы на машину, руководство по эксплуатации и карты дорог. На заднем сиденье: двое детей, их рюкзачки, коробка одноразовых салфеток и синяя сумка-кулер, а в ней – бутылочки воды и скоропортящиеся снеки. В багажнике: моя маленькая спортивная сумка с цифровым диктофоном «Сони PCM-D50», наушниками, проводами и запасными батарейками; его огромный профессиональный кофр для звукового оборудования «Порта-брейс» и в нем – микрофонная удочка, микрофон, наушники, ворох кабелей, антенна «цеппелин», лохматая ветрозащитная насадка на микрофон из искусственного меха и мощный цифровой аудиорекордер 702Т. А также: четыре чемоданчика с нашей одеждой, семь картонных коробок для документов (размерами 15 × 12 × 10 дюймов[1]) с утолщенным дном и прочными крышками.

КОВАЛЕНТНОСТЬ

Как бы мы ни старались сплотиться, нас вечно терзает беспокойство по поводу места каждого из нас в семье. Мы как те невнятные молекулы из школьного курса химии с ковалентными связями вместо положенных ионных – или наоборот, кто ж его помнит? Мальчик потерял биологическую мать при рождении, правда, мы этой темы никогда не касаемся. Муж озвучил мне этот факт одним предложением еще на заре наших отношений, и я сразу поняла, что он категорически против дальнейших расспросов. Я и сама не терплю вопросов о биологическом отце девочки, так что мы двое нерушимо соблюдаем взаимный обет молчания по поводу этих подробностей нашего прошлого и прошлого наших детей.

Наверное, все эти фигуры умолчания разжигают в наших детях охоту слушать истории о самих себе в контексте нашего семейного «мы». Им подавай все до единой подробности о том, как оба они стали нашими общими детьми, а все мы вместе – одной семьей. Своей настырной любознательностью они напоминают антропологов, изучающих космогонические нарративы, хотя и не без некоторого налета самолюбования. Девочка требует, чтобы ей снова и снова рассказывали одни и те же истории. Мальчик расспрашивает о моментах их общего с девочкой детства, как будто они случились десятки, если не сотни лет тому назад. Вот мы и рассказываем. Рассказываем все истории, какие только сохранили в памяти. И как всегда, стоит упустить хоть малую частицу повествования, перепутать какую-нибудь подробность или на свою голову хоть на йоту отклониться от запомнившейся им версии событий, они сразу ловят нас на неточности и решительно прерывают, требуя заново пересказать всю историю, с самого начала и на сей раз уж как полагается. И мы послушно отматываем назад наши воспоминания и снова пересказываем их с самого начала.

ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЕ МИФЫ

Наше общее житье-бытье началось с новой, почти пустой квартиры и накрывшей город волны зноя. В наш первый вечер в квартире – той же самой, из которой мы только что уехали, – мы четверо, раздевшись до исподнего, сидели на полу в гостиной, потные и измотанные, пытаясь за неимением посуды удержать на ладонях куски пиццы.

Мы только что закончили распаковывать наши пожитки и кое-какие новые приобретения: штопор, четыре подушки, средство для мытья окон, две небольшие рамки для фотографий, гвозди и молоток. Затем измерили рост детей и сделали первые отметки на стене в прихожей: 33 дюйма и 42 дюйма[2]. Следующим пунктом вбили на кухне два гвоздя и развесили на них открытки, украшавшие наши прежние, отдельные, жилища: на одной – фотопортрет Малкольма Икса[3], сделанный незадолго до его убийства, где он сидит, слегка оперев голову на правую руку, и напряженно смотрит на кого-то или что-то; на второй – Эмилиано Сапата[4] горделиво выпрямился перед объективом в полный рост, в одной руке винтовка, другая сжимает эфес сабли, через плечо шарф, грудь крест-накрест стянута патронной лентой. На защитном стекле открытки с Сапатой сохранился налет въевшейся грязи – или это была жирная копоть? – из моей старой кухни. Обе открытки мы повесили рядом с холодильником. Но и после этих маленьких ухищрений новая квартира выглядела слишком голой, стены слишком белыми, пространство все еще чужим и необжитым.

Мальчик, жуя пиццу, обвел взглядом пустоту гостиной и спросил:

И что теперь?

Девочка, ей тогда было два года, эхом повторила за ним:

Да, что теперь?

Ни я, ни муж не нашлись что ответить, хотя оба, сдается мне, усердно напрягали извилины в поисках ответа, потому что сами чуяли, что этот вопрос витает, разматываясь незримой нитью, в пустоте гостиной.

Так что теперь? – снова вопросил мальчик.

В конце концов я ответила:

А теперь ступайте чистить зубы.

Но мы же еще не распаковали наши зубные щетки, возразил мальчик.

Ну тогда просто прополощите рты водой над раковиной и отправляйтесь спать, сказал муж.

Они вернулись из ванной и дружно заныли, что боятся спать одни в новой спальне. Мы разрешили им только на пока остаться с нами в гостиной и только если пообещают сразу лечь спать. Они заползли в большую пустую коробку и, немного повозившись, чтобы по справедливости разделить картонное пространство, уснули глубоким, крепким сном.

Мы с мужем открыли бутылку вина и покурили в открытое окно. Потом уселись на полу, молча и неподвижно, и принялись наблюдать за нашими спящими в картонной коробке детьми. С того места, где мы сидели, нам был виден лишь клубок из голов и задниц: его влажные от пота волосы и ее спутанные кудряшки; его плоский, как таблетка аспирина, задок и ее округлый, яблочком. Сейчас они напоминали пару супругов, слишком долго проживших бок о бок и слишком быстро вступивших в пору зрелости, успевших устать друг от друга, но все еще чувствующих себя уютно в компании друг друга. Они спали в полном, совершенном уединении, обособленной от мира компанией друг друга. Время от времени мальчик нарушал наше молчание, всхрапывая, как всхрапывают во сне пьяные, а девочкино тело испускало долгие, звучные ветры.

Днем они закатили такой же концерт, пока мы добирались подземкой от супермаркета до нашей новой квартиры, обставленные бесчисленными белыми пластиковыми пакетами, которые были забиты неимоверной величины куриными яйцами, неимоверно розовой ветчиной, органическим миндалем, кукурузным хлебом и маленькими картонками с цельным органическим же молоком – обогащенными ценными микроэлементами, питательными продуктами для нового улучшенного рациона семьи с двумя работающими супругами. Какие-то две-три минуты в вагоне, и детей сморил сон. Их головки мирно покоились на коленях мужа и моих, влажные от пота волосы спутались и источали восхитительно солоноватый дух как от больших, с пылу с жару брецелей[5], купленных с лотка на углу, которыми мы перекусывали после супермаркета. Ангельская кротость спящих детишек плюс наша пока еще цветущая молодость придавала нам картинный вид прелестной, на зависть идеальной семейки. Как вдруг один ангелочек захрапел, второй же принялся громко пускать ветры. Те немногие пассажиры, кто не уткнулся в свои смартфоны, встрепенулись, уставились на девочку, на нас, на мальчика и заулыбались – поди знай, из сочувствия ли нам или из сообщничества с откровенным прилюдным бесстыдством наших деток. Муж как ни в чем не бывало заулыбался в ответ. Я же какие-то секунды прикидывала, как бы отвлечь от нас общее внимание, отзеркалить его: скажем, осуждающе уставиться на старикана, что дрых через несколько мест от нас, или вон на ту девицу в слишком откровенной для бега спортивной экипировке. Разумеется, ничего подобного я не сделала. Просто кивнула, то ли признавая наш конфуз, то ли смиряясь с ним, и растянула губы в вымученной встречной улыбке случайным попутчикам. Похоже, я испытала страх сродни сценическому, какой иногда накатывает во снах, где ты идешь в школу, забыв поддеть нижнее белье; как будто меня внезапно и грубо выставили напоказ кучке незнакомцев, которым случайно приоткрылась щелка в наш еще такой свежеиспеченный семейный мирок.

Зато тем вечером в интимном уединении нашей новой квартиры, когда дети уже спали и раз за разом производили все те чудесные звуки – истинно чудесные, всегда нечаянные и ненарочные, – я смогла наконец сбросить груз смущения и во всей полноте оценить их. Звуки из девочкиной утробы, отскакивая от стенок картонной коробки, усиливались и незримыми волнами гуляли по почти пустой комнате. Вскоре мальчик в забытьи своего глубокого сна расслышал девочкины «разговоры» – или так нам показалось – и откликнулся горловыми сопениями и бурчаниями. Муж особо заострил факт, что перед нами случай употребления одного из языков, составляющих звуковой ландшафт города, притом, надо признать, в идеально закольцованном разговоре.

То рот отвечает на реплики задничной дырочки.

На какой-то момент я подавила позыв расхохотаться и тут заметила, как муж задерживает дыхание и жмурится в попытках не заржать. Мы, надо думать, укурились чуточку сильнее, чем нам представлялось. Тогда я дала себе волю, и мои голосовые связки, ничем больше не сдерживаемые, разразились всхрюками и взвизгами, которые больше пристали поросенку, нежели человеческому существу. Муж внес свою лепту чередой фырков и всхлипов, крылья его носа затрепыхались, лицо собралось в складки, почти скрывшие глаза, а сам он раскачивался туда-сюда, как подбитая пиньята[6]. Воистину, у большинства людей, когда они от души хохочут, вид делается устрашающий. Меня всегда пугали люди, в пароксизме смеха клацающие зубами, как всегда вызывали подозрения те, кто смеется совершенно беззвучно. От родителей мне передался некий генетический, как я думаю, дефект: он проявляется всхрапами и хрюками под занавес каждого приступа смеха – надо полагать, звуки эти настолько исполнены животного начала, что неизменно провоцируют следующий приступ хохота. А затем еще следующий, пока из глаз смеющихся не брызнут слезы и их не охватит стыд.

Я глубоко вздохнула и смахнула со щеки слезинку. Вдруг подумалось, что это в первый раз, когда мы с мужем услышали, как смеется каждый из нас. И не просто смеется, а заходится смехом, каждой клеточкой, не сдерживаясь отдается хохоту чистому, беспримесному, дурацки беспричинному. Пожалуй, не узнаешь человека до конца и по-настоящему, пока не услышишь, как он хохочет. В этом смысле мы с мужем наконец-то пересочинили свои образы в глазах друг друга.

Разве не гадко ржать, посягая на сон собственных детей, а? – спросила я.

Точно, это гадко.

Мы решили, что, чем нарушать их покой, лучше задокументировать их ночные рулады, и полезли в коробки за нашими записывающими причиндалами. Муж собрал свою микрофонную удочку; я приблизила диктофон почти вплотную к спящим мальчику и девочке. Она сосала большой палец, а он бормотал во сне какие-то слова, перемежая их словообразной абракадаброй. Проезжающие за окном машины тоже вносили свою звуковую лепту. В порыве ребячества мы записали образцы ночного звучания детей. Не уверена, какие еще глубокие мотивы могли подбить нас на это. Возможно, всему виной просто летняя жара, плюс вино, минус косяк, помноженные на возбуждение по поводу переезда и поделенные на тягостную утилизацию гор оставшихся от переезда картонок. Или мы просто поддались внезапному импульсу позволить моменту, знаменовавшему начало чего-то большого и важного в нашей жизни, оставить звуковой след в нашей истории. Недаром наши мозги натренированы выискивать любые возможности для звукозаписи, недаром наши уши поднаторели не хуже диктофона улавливать тончайшие звуки будничной жизни? Все это, наше и не наше, здесь и там, внутри и снаружи, фиксировалось нами, собиралось и архивировалось. Новым семьям, как и новообразованным в результате жестоких войн за независимость или социальных революций государствам, надо полагать, требуется застолбить свое начало неким символическим моментом и увековечить его во времени. Та ночь положила начало нашей семье, ознаменовала символический момент, когда из нашего хаоса родился наш космос.

Позже, уставшие, растерявшие весь кураж, мы на руках перенесли детей в их новую комнату и бережно уложили на матрасики, размерами немногим больше картонной коробки, в которой они уснули. Затем пошли уже в свою спальню, проскользнули на наш собственный двуспальный матрас и сплелись ногами в полном молчании, хотя наши тела обменялись беззвучными репликами, что, может быть, попозже, завтра например, мы будем любить друг друга и будем строить общие планы, но, ради бога, не сейчас, завтра.

Спокойной ночи.

Спокойной ночи.

РОДНЫЕ ЯЗЫКИ

Когда меня только пригласили в проект городского звуколандшафта, я решила, что вся затея отдает некоторой вульгарностью, мегаломанией, а возможно, чрезмерной дидактичностью. Я была молода, хотя и не так чтобы сильно моложе, чем сейчас, и все еще мыслила себя прежде всего политическим журналистом. К тому же мне претил тот факт, что, хотя организатором проекта выступал Центр городских исследований и прогресса при Нью-Йоркском университете и его материалы в конечном счете пополнят звуковой архив Центра, часть финансирования предоставлял ряд крупных транснациональных корпораций. Я даже пыталась изучить биографии их гендиректоров – на предмет замешанности в скандалах, мошенничествах, связях с организациями фашистского толка. Но у меня на руках была маленькая девочка. И когда мне сообщили, что в контракт включена медицинская страховка, а сама я сообразила, что смогу теперь прожить на их зарплату, а не носиться как угорелая по мириадам журналистских заданий, я свернула свои изыскания, прекратила изображать разборчивость в вопросах корпоративной этики и подписала контракт. Не могу сказать, какие мотивы подвигли мужа участвовать в проекте, но он примерно тогда же подписал свой контракт – в ту пору просто незнакомец, специалист по акустемологии, еще не муж мне и не отец нашим детям.

Оба мы целиком и полностью посвятили себя проекту звукового ландшафта. Каждый божий день, пока дети находились соответственно в детском садике и в школе, мы выходили в город, никогда не зная, что нас ждет, но в неизменной уверенности, что обнаружим что-нибудь новенькое. Мы разъезжали по всем пяти боро Нью-Йорка, беседовали с разными людьми, просили их немного поговорить на их родном языке.

Ему нравились дни, которые мы проводили в местах транзитных пересадок: на вокзалах, в аэропортах, на автобусных станциях. Мне же нравились дни, когда мы в школах проводили выборочные обследования детей. Бывало, он уверенно рассекал толпу в кафетериях, ремень фирменного «Порта-брейса» с оборудованием перекинут через правое плечо, удочка выставлена вверх с наклоном под нужным углом, микрофон готов записывать разнозвучную мешанину голосов, позвякивания столовых приборов, шарканья шагов. Я же в школьных коридорах и классах приставляла свой диктофон как можно ближе ко рту каждого ребенка, когда он по моей подсказке что-нибудь говорил на родном языке. Я просила детей припомнить песни и поговорки, которые они слышат у себя дома. У многих произношение успело англизироваться, язык родителей стал для детей чужим. Помню, как их детские языки, языки в прямом физическом смысле – розовые, усердные, вышколенные, – честно старались как можно точнее воспроизвести звуки родного языка – чем дальше, тем более им далекого: им с трудом давались правильное положение кончика языка при артикуляции раскатистого испанского erre, быстрые активные касания языком нёба при произнесении полисиллабических (многосложных) слов на языках кечуа или гарифуна, как не получалось расслабить и правильно изогнуть в нижнем положении язык, чтобы фонетически точно воспроизвести придыхательное арабское h.

Шли месяцы, мы записывали голоса, коллекционировали акценты. У нас накопились многие часы записей, на которых люди говорят на своих языках, рассказывают истории, держат паузы, лгут, молятся, колеблются, делают признания, дышат.

ВРЕМЯ

Помимо звуков, мы накапливали разнообразный полезный в домашнем хозяйстве скарб: растения, тарелки, книги, стулья. Мы собирали в богатых кварталах предметы обихода, ставшие ненужными хозяевам и выставляемые ими по краям тротуаров. Часто мы уже задним числом понимали, что нам ни к чему еще один стул или еще одна книжная полка, и мы возвращали их обратно на улицу, выставляя у края тротуара уже в нашем, менее состоятельном квартале, участвуя в перераспределении богатства незримой, правда левой, рукой рынка – такие себе анти-Адамы-Смиты тротуаров и пешеходных дорожек. Мы еще некоторое время продолжали таскать с улицы полезные вещи, пока не услышали по радио, что в городе форменный кризис из-за нашествия клопов, тогда мы прекратили собирательство и вышли из участия в перераспределении богатства, а там подоспели зима и следом весна.

Никогда не знаешь, что превращает пространство между стенами в жилище, а твои планы на жизнь – в саму жизнь. В какой-то день наши книги перестали помещаться на полках, и прежде голая комната в квартире стала нам настоящей гостиной. Местом, где мы смотрели кино, читали книги, собирали пазлы, дремали, помогали детям с уроками. А позже – местом, где мы устраивали с друзьями вечеринки, вели после их ухода долгие разговоры, любили друг друга, говорили друг другу прекрасные и ужасные вещи, а потом в молчании вместе прибирались.

Кто его знает, как и куда утекает время, но только в один прекрасный день мальчику исполнилось восемь, а потом и девять, а девочке набежало пять. Они начали вместе посещать муниципальную школу. Всех маленьких незнакомцев, с кем сталкивала их жизнь, они теперь называли своими друзьями. В их жизнях появились футбольные команды, гимнастика, школьные представления по случаю окончания года, походы на бесчисленные дни рождения, в гости с ночевками, а новые зарубки на стене в прихожей, отмечающие рост наших детей, вдруг круто устремились вверх. Они здорово подросли, наши дети. Муж считал, что они растут слишком быстро. Неестественно быстро, говорил он и винил органическое цельное молоко в этих маленьких картонках; он считал, что производители нарочно меняют химический состав молока, чтобы дети преждевременно набирали рост. Может быть, оно и так, думала я. А может быть, просто уже много времени утекло.