Времетрясение

И это были не единственные журналы, где покупали мои изделия. Просто там больше платили. А вообще печатных изданий, алчущих беллетристики, было так много, что рынок литературного рассказа напоминал пинбольную машину. Отсылая агенту очередной рассказ, я мог даже не сомневаться, что кто-нибудь его обязательно купит – даже если сначала его «завернут» в добром десятке издательств.

Но вскоре после того, как я перевез семью из Скенектади, штат Нью-Йорк, на Кейп-Код, все изменилось. Рекламодатели, на которых держались журналы, толпами ринулись на телевидение, и зарабатывать на жизнь игрой в литературный пинбол стало проблематично.

Я устроился в агентство промышленной рекламы и ежедневно мотался из Кейпа в Бостон и обратно. Потом работал торговым агентом в Saab’e, потом – учителем английского в частной школе для безнадежно дремучих детишек богатых родителей.

Этим летом у моего сына, доктора медицины Марка Воннегута, который написал совершенно шикарную книгу о том, как он буйно сходил с ума в шестидесятые годы, а потом окончил Гарвардскую медицинскую школу, прошла выставка акварелей в городе Милтон, штат Массачусетс. Кто-то из журналистов спросил его о впечатлениях детства: трудно ли было быть сыном знаменитого отца?

Марк ответил: «Когда я был маленьким, мой отец торговал автомобилями и безуспешно пытался устроиться преподавателем в колледж низшей ступени в Кейп-Коде».

5

Я до сих пор иногда сочиняю рассказы, как будто на них все еще можно что-нибудь заработать. Привычка – вторая натура. Когда-то рассказ, напечатанный в журнале, приносил автору громкую, пусть даже и мимолетную славу. Высокообразованные интеллектуалы горячо обсуждали каждое новое произведение Рэя Брэдбери и Дж. Д. Сэлинджера, Джона Чивера и Джона Кольера, Джона О’Хары и Ширли Джексон, и Фланнери О’Коннор, и любого другого автора, чей рассказ выходил в свежем номере.

Но то было раньше.

Сейчас я уже не вожусь с каждым рассказом подолгу. Если приходит какая-то идея, я по-быстрому набрасываю сюжет, передаю авторство Килгору Трауту и вставляю рассказ в роман. Вот начало одного из таких кусков, срезанных с разделанной тушки «Времетрясения-1». Рассказ называется «Сестрички Б-36». «На матриархальной планете Бубу в Туманности Краба жили-были три сестры по фамилии Б-36. Совпадение с названием военного самолета, построенного на планете Земля для того, чтобы сбрасывать бомбы на мирных граждан стран с коррумпированным правительством, разумеется, было случайным. Земля и Бубу находились слишком далеко друг от друга. Никакой связи между планетами не было и быть не могло».

И еще одно необъяснимое совпадение: письменный язык на Бубу был похож на земной английский – в том смысле, что он оформлялся в виде расположенных горизонтальными линиями своеобразных конструкций, составленных из двадцати шести фонетических знаков, десяти цифр и приблизительно восьми знаков препинания.

Все три сестры были красивы, продолжал Траут, но только две из них пользовались популярностью и вызывали симпатии у окружающих. Одна сочиняла рассказы, вторая писала картины. А третью сестру – она занималась наукой – никто не любил. Она была такой нудной! Не могла говорить ни о чем другом, кроме термодинамики. Она втайне завидовала своим артистичным сестрицам и только и думала, что бы ей сделать такого, чтобы им, как любил выражаться Траут, стало «тухло и дохло».

Траут писал, что бубуане относились к наиболее легко адаптирующимся формам жизни во всем галактическом скоплении. Эта способность развилась у них благодаря замечательному свойству мозга, который можно было запрограммировать совершать или не совершать определенные действия – и испытывать или не испытывать определенные чувства – в приложении практически к любому аспекту жизни.

Программирование осуществлялось без всякого хирургического вмешательства, без электрических импульсов или любого другого неврологического воздействия. Все происходило в процессе общения, исключительно через беседы, беседы и еще раз беседы. При любом подходящем случае взрослые рассказывали малышам, какие чувства и действия считаются правильными и желательными. Детский мозг приучался мыслить в заданном направлении, и в итоге в нем формировались особые цепи, отвечавшие за правильное поведение, которое доводилось до уровня рефлексов. Точно так же, на уровне рефлексов, формировались желания, связанные с получением удовольствия.

Это было полезное свойство. Например, если не происходило ничего интересного, бубуане не томились от скуки, а легко приходили в восторг под воздействием самых незамысловатых стимулов, как то: расположенных горизонтальными линиями своеобразных конструкций, составленных из двадцати шести фонетических знаков, десяти цифр и приблизительно восьми знаков препинания, или пятен пигмента на плоских поверхностях, вставленных в рамы.

Когда малыш читал книжку, кто-то из взрослых мог попросить его на минуточку оторваться и поговорить о прочитанном. «Грустно, правда? – спрашивал взрослый. – Такой славный у девочки был щенок. А его переехал мусоровоз. Тебе, наверное, хочется плакать?» А если история была веселой, взрослый говорил так: «Правда, смешно? Когда этот самодовольный, чванливый богач поскользнулся на ним-нимовой кожуре и свалился в открытый люк, ты, наверное, чуть не лопнул от смеха?»

Ним-нимом на Бубу называли фрукт, похожий на наш банан.

Когда малыша приводили в картинную галерею, его могли спросить, что он думает по поводу той или иной картины. Например, эта женщина: она улыбается по-настоящему? Может быть, она чем-то расстроена, но все равно улыбается, чтобы не подавать виду? Как тебе кажется, она замужем? У нее есть ребенок? Она его любит? Куда она сейчас идет? Как ты думаешь, она хочет туда идти?

Если на картине была ваза с фруктами, взрослый мог сказать: «Смотри, какие ним-нимы! Как настоящие! Прямо вот взял бы и съел. Ням-ням-ням!»

Эти примеры педагогических технологий, принятых на Бубу, придумал не я. Все вопросы – к Килгору Трауту.

Так в мозгу большинства бубуан – большинства, но не всех поголовно – формировались особые цепи, даже целые микросхемы, отвечавшие за развитие воображения, как это назвали бы на Земле. Да, именно потому, что подавляющее большинство бубуан обладали развитым воображением, на Бубу так любили двух сестер Б-36, писательницу и художницу.

Злая сестра не была лишена воображения. В этом смысле у нее все было в порядке, просто она категорически не понимала искусство. Она не читала книг, не ходила в музеи. С самого раннего детства она проводила каждую свободную минутку в саду психиатрической клиники, расположенной по соседству. Считалось, что психи – существа безобидные, и взрослые не возражали, чтобы девочка с ними общалась, тем более что сострадание к несчастным больным – это во всех отношениях похвально. А сумасшедшие научили ее термодинамике, дифференциальному исчислению и еще многому в том же роде.

Когда злая сестра подросла, она вместе с психами придумала телекамеры, передатчики и приемники. Потом взяла деньги у своей очень богатой мамы и наладила массовое производство этих бесовских машин, так что потребность в развитии воображения стала уже не нужна. Телевидение сразу же обрело бешеную популярность, потому что оно было так увлекательно – прямо не оторваться, – и к тому же во время просмотра не было необходимости думать своей головой, нагружая мозги.

Эта третья сестра заработала кучу денег, но больше всего ее грела мысль, что ее двум сестрицам таки стало тухло и дохло. Молодые бубуане больше не видели смысла развивать свое воображение. Зачем напрягаться, если можно просто включить телевизор, и тебе все покажут. Они смотрели на отпечатанную страницу или на картину и искренне не понимали, как кто-то мог прибиваться по таким незатейливым, скучным и мертвым вещам.

Злую сестру звали Ним-Ним. Родители, давшие ей это сладкое имя, не могли себе даже представить, что выйдет из их милой девочки. И телевидение – это еще полбеды! Ее по-прежнему никто не любил, потому что она оставалась такой же занудой. Ее никто не любил, и поэтому она придумала автомобиль и компьютер, огнемет и колючую проволоку, пулемет и фугасную мину, и еще много чего другого. Вот как сильно она обозлилась.

Новые поколения бубуан подрастали при полном отсутствии воображения. Их потребности в развлечениях, разгоняющих скуку, полностью удовлетворялись той дрянью, которую им впаривала Ним-Ним. А что такого? Подумаешь!

Воображение у бубуан атрофировалось за ненадобностью, и они постепенно утратили способности своих предков и разучились читать интересные, волнующие истории и делиться друг с другом радостью. Так, по словам Килгора Траута, «они превратились в самых жестоких созданий во всем галактическом скоплении».

6

На пикнике летом 2001 года Траут сказал, что жизнь – совершенно нелепая штука. Сплошные дурацкие ляпы и нескончаемая клоунада. «Но наш мозг обладает счастливой способностью приспосабливаться ко всему, – продолжал он, – что позволяет нам примириться с этим цирком абсурда. И особенно – вот в такие мгновения чистой радости, которую мы создаем своими руками». Он имел в виду пикник на морском берегу под звездным небом. Он сказал: «Как же здорово, правда?»

Он заявил, что кукуруза в початках, сваренная на пару вместе с водорослями, омарами и моллюсками, просто божественна. Он добавил: «Сегодня все женщины похожи на ангелов!» Он упивался кукурузой в початках и женщинами, исключительно как воплощением идеала. Он не мог есть кукурузу, потому что у него шаталась верхняя вставная челюсть. У него совершенно не складывались длительные отношения с женщинами. Каждый раз это была катастрофа. Траут никогда не писал о любви, даже и не пытался. Лишь однажды он сделал любовный рассказ под названием «Поцелуй меня снова», и там были такие слова: «Красивая женщина патологически не способна к внутреннему соответствию своей красоте».

А мораль рассказа такая: «Все мужчины – придурки. Все женщины – психопатки».

Для меня самой главной из всех чистых радостей, которые мы создаем своими руками, всегда был театр. Траут называл театральные постановки «рукотворными времетрясениями». Он говорил: «Земляне сами придумали времетрясения, еще до того, как узнали, что такие явления существуют в природе». И это правда. Когда поднимается занавес и начинается первая сцена первого акта, актеры заранее знают, что будут делать, и что говорить, и как все закончится, хорошо или не очень. Но у актеров на сцене нет выбора: им приходится отыгрывать свои роли, как будто они ничего не знают. Как будто им неизвестно, что будет дальше.

Да, когда времетрясение 2001 года отбросило всех нас обратно в 1991-й, десять лет прошлого превратились в десять лет будущего, и мы уже знали все наперед, и в нужный момент могли вспомнить, что нам сейчас надо делать и что говорить.

Так что при следующем времетрясении имейте в виду: шоу продолжается!

Из всех рукотворных времетрясений, которые мне довелось посмотреть в этом году, больше всего меня тронула постановка «Нашего городка», достаточно старой пьесы сочинения покойного Торнтона Уайлдера. Я видел ее уже пять или даже шесть раз – и каждый раз получал истинное удовольствие. А потом, минувшей весной, этот невинный сентиментальный шедевр поставили в школе у дочери, и моей тринадцатилетней Лили досталась роль говорящего мертвеца на кладбище в Гроверс-Корнерс.

Как только начался спектакль, Лили и одноклассников перебросило в прошлое. Из того вечера в школьном театре – в 7 мая 1901 года! Времетрясение! Все участники представления превратились в роботов в воображаемом прошлом Торнтона Уайлдера. И только после похорон Эмили в самой последней сцене, когда опустился финальный занавес, они сумели вернуться обратно в 1996 год. Только тогда к ним вернулась способность решать, что им делать и что говорить. Только тогда к ним вернулась свобода воли.

В тот вечер, глядя, как Лили изображает на сцене взрослую мертвую женщину, я с грустью размышлял о том, что мне будет семьдесят восемь, когда она окончит школу, и восемьдесят два – когда Лили окончит колледж, и так далее. Кстати, вот вам, пожалуйста: воспоминание о будущем!

Но что меня больше всего поразило в тот вечер, так это прощание Эмили в последней сцене, уже после того, как ее похоронили, и скорбящие спустились с холма и вернулись в деревню. Она говорит: «Прощай, прощай, белый свет! Прощай, Гроверс-Корнерс… мама, папа… Прощай, тиканье часов… И мамины подсолнухи… И еда, и кофе, и вечно подгоревший бекон… И свежеотглаженные платья, и горячая ванна… и сон, и пробужденье. О земля, ты слишком прекрасна, чтобы кто-нибудь мог понять, какая ты! Есть такие люди, которые понимают, что такое жизнь, пока они живы? В каждый, каждый миг жизни?»[2]

В каком-то смысле я сам становлюсь Эмили каждый раз, когда слышу этот монолог. Я еще не умер, но есть одно место – такое же с виду понятное и простое, такое же славное и безопасное, каким был городок Гроверс-Корнерс на рубеже веков, с тиканьем часов, с мамой и папой, с горячими ваннами, свежеотглаженной одеждой и со всем остальным – место, с которым я тоже уже попрощался. Давным-давно.

Я скажу вам, что это за место: первые семь лет моей жизни. А потом грянула Великая депрессия, а после нее – Вторая мировая война, и все встало раком.

Говорят, что когда человек стареет, у него первым делом слабеют ноги или садится зрение. Это неправда. Первым делом напрочь теряется навык параллельной парковки.

И теперь я бессвязно бормочу, вспоминая фрагменты из пьес, о которых теперь мало кто знает и которые мало кому интересны, например, сцену на кладбище из «Нашего городка», или игру в покер в «Трамвае «Желание» Теннесси Уильямса, или слова жены Вилли Ломена в «Смерти коммивояжера» Артура Миллера, которые она произносит после того, как этот трагически заурядный, неуклюже галантный американец покончил с собой.

Она говорит: «К нему надо быть очень чутким. Чуткости заслуживает этот человек, понимаешь?»[3]

В «Трамвае «Желание», когда Бланш Дюбуа увозят в психушку после того, как ее изнасиловал муж сестры, она говорит: «Всю жизнь я зависела от доброты первого встречного».

Эти реплики, эти ситуации, эти люди стали важными вехами моего эмоционального и этического взросления, и до сих пор – а сейчас у нас лето 1996-го – не утратили силы воздействия. И я скажу почему: потому что впервые я увидел их в театре, и рядом были другие люди, так же, как я, завороженные происходившим на сцене.

Если бы я смотрел их в одиночестве, пялясь в электронно-лучевую трубку и жуя кукурузные чипсы, они бы не произвели на меня впечатления. Во всяком случае, не больше, чем «Футбольный клуб по понедельникам».

На заре телевидения, когда в эфир выходило от силы полдюжины каналов, умные, хорошо написанные драматические постановки в ящике с электронно-лучевой трубкой по-прежнему заставляли нас чувствовать свою сопричастность к некоей общей внимательной аудитории, пусть даже каждый сидел в одиночестве у себя дома. Тогда, при таком ограниченном выборе программ, можно было практически не сомневаться, что друзья и соседи смотрели то же самое, что и мы. Тогда телевидение еще казалось нам чудом.

Мы даже звонили друзьям в тот же вечер и задавали вопрос, на который заранее знали ответ: «Ты смотрел, да? Скажи, класс!»

Но то было раньше.

7

Если бы мне дали возможность прожить жизнь заново, я бы ни за что на свете не пропустил ни Великую депрессию, ни Вторую мировую войну. На пляжном пикнике Траут сказал, что наша война, в отличие от всех других войн, обретет вечную жизнь в шоу-бизнесе, благодаря нацистской военной форме.

Он очень неодобрительно отозвался о современном камуфляже наших генералов, в котором они выступают по телику, когда рассказывают о том, как мы бомбим и утюжим очередную страну Третьего мира из-за нефти. «Это вроде как маскировочные костюмы, – сказал Килгор Траут, – но я не знаю ни одного уголка на Земле, где можно замаскироваться в такой вот веселенькой пижаме».

Он сказал: «Видимо, у наших есть данные, что Третья мировая война будет идти посреди гигантского омлета по-испански. Вот они и готовятся».

Он спросил, много ли у меня родственников, которые были ранены на войне. Не обязательно на Второй мировой, а вообще на любой войне. Насколько я знаю, у меня только один такой родственник: мой прадед. Питер Либер, иммигрант. Он воевал в нашей Гражданской войне, был ранен в ногу, после чего поселился в Индианаполисе и открыл там пивоварню. Прадед был вольнодумцем, как тогда называли атеистов, то есть скептиков по отношению к религии. Вольнодумцами были Вольтер, Томас Джефферсон, Бенджамин Франклин и многие другие. Вольнодумцами были мы с Траутом.

Я рассказал Трауту, что в отряде Питера Либера служили одни вольнодумцы из Германии, а их командир, американец английского происхождения, зачитывал им отрывки из Библии для укрепления морального духа. В ответ Траут рассказал мне свою версию Книги Бытия.

К счастью, у меня был с собой диктофон.

«Я тебя очень прошу, прекрати жевать и послушай, – сказал Килгор Траут. – Это важно». Он умолк на мгновение и поправил верхнюю вставную челюсть, которая никак не хотела держаться и постоянно соскакивала. Он прижал ее к небу большим пальцем левой руки. Траут был левшой, как и я сам – пока меня не переучили в детстве, – как и мои дочки Эдит и Лили, или, как мы называем их ласково, Эдди Пышка и Лили-путик.

«В начале не было ничего, то есть вообще ничего, – сказал Траут. – Это было сплошное ничто. Но любое ничто предполагает наличие чего-то. Иными словами, раз есть ничто, значит, должно быть и нечто. Точно так же, как если есть верх, обязательно должен быть низ. Если есть сладость, должна быть и горечь. Есть мужчина – должна быть и женщина. Пьянство – трезвость, радость – грусть. Не хочу вас огорчать, дорогие друзья и соседи, но все мы – лишь мелкие следствия некоей неимоверно огромной причины. А кому это не нравится, пусть идет лесом».

«Первое нечто, первое следствие из ничто, первое предположение бытия, – продолжал Траут, – проявилось в виде двух нечто: Бога и Сатаны. Бог был мужчиной, Сатана – женщиной. Они существовали в нерушимом единстве, поскольку взаимно подразумевали друг друга, а значит, были равны в формирующейся иерархии власти, которая сама по себе представляла лишь следствие из единства противоположностей. Сила возникла как следствие слабости, слабость – как следствие силы».

«Бог сотворил небо и землю, – продолжал старый, давно не издававшийся писатель-фантаст. – Земля же была безвидна, и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. Сатана могла бы и сама сотворить мир, но считала, что это глупо: действие ради самого действия. И какой в этом смысл? Но поначалу она ничего не сказала».

«Однако она не на шутку встревожилась, когда Бог сказал: «Да будет свет!», – и стал свет. Сатана призадумалась: «Какого черта Он делает? И как далеко Он намерен зайти? Кстати, пусть не надеется, что я буду Ему помогать. Пусть теперь сам разбирается с этим дурдомом!»

«А потом все уже по-настоящему встало раком. Бог сотворил мужчину и женщину, прелестные миниатюрные копии Его самого и Сатаны, и дал им свободу, и предоставил самим себе, и стал смотреть, что с ними будет. «Райский сад, – сказал Траут, – может считаться прообразом Колизея и вообще всякой арены для гладиаторских боев».

«Сатана, – продолжал Траут, – не могла отменить то, что сделано Богом. Но по крайней мере она могла попытаться облегчить жизнь людям – Его ни в чем не повинным игрушкам. Она видела то, чего сам Бог не видел в упор. Жить – это значит одно из двух: либо томиться от скуки, либо обмирать от страха. И Сатана взяла яблоко и наполнила его всевозможными идеями, которые могли помочь людям хотя бы развеять скуку. Там были правила карточных игр и игр в кости, и пояснения, как трахаться, и рецепты пива, вина и виски, и картинки с растениями, которые можно курить, и т. д., и т. п. И инструкции, как сделать музыку, песни и танцы по-настоящему безумными и сексуальными. И как материться, когда ударяешься обо что-то ногой».

«Сатана поручила змею передать яблоко Еве. И взяла Ева яблоко, и вкусила, и ела, и дала также Адаму. И Адам тоже ел, а потом они трахались».

«Разумеется, не обошлось и без некоторых неприятных последствий, – сказал Килгор Траут. – Можешь даже не сомневаться. Кое-кто из вкусивших идей, заключенных в яблоке, пострадал от тяжелых побочных действий». Тут надо заметить, что сам Траут не пил, не употреблял никакие наркотики, не играл в азартные игры и уж точно не был сексуальным маньяком. Он всего лишь писал, сочинял истории.

«Сатана просто хотела помочь. И во многом действительно помогла, – заключил Траут. – Да, иной раз у ее патентованных препаратов обнаруживались совершенно кошмарные побочные действия, но то же самое можно сказать и о современных фармацевтических компаниях с самой что ни на есть солидной репутацией».

8

Побочные действия крепких напитков, приготовленных по сатанинским рецептам, загубили немало великих американских писателей. Во «Времетрясении-1» я придумал воображаемый пансионат для престарелых писателей под названием «Занаду», где каждый из четырех номеров класса люкс носил имя американского автора-лауреата Нобелевской премии по литературе. «Эрнест Хемингуэй» и «Юджин О’Нил» располагались в особняке, на втором этаже. «Синклер Льюис» – на третьем. «Джон Стейнбек» – в пристройке, в бывшем каретном сарае.

Когда Килгор Траут только приехал в «Занаду» спустя пару недель после того, как нас всех снова пришибло свободой воли, он воскликнул: «Эти ваши герои чернил и бумаги – все четверо – были законченными алкашами!»

Уильяма Сарояна сгубили азартные игры. Те же игры вкупе с алкоголем угробили журналиста Элвина Дэвиса, моего доброго друга, которого мне так не хватает. Однажды я спросил Эла, чем его так возбуждают азартные игры, и была ли такая игра, которая «вставила» ему круче всех. Он сказал, что была. Когда он просадил все свои деньги, просидев чуть ли не сутки за покером.

Он ушел, но через пару часов вернулся. Вернулся с деньгами, которые насобирал где только смог: что-то занял у друга, что-то взял у ростовщика, что-то выручил в ломбарде. Он сел за стол и сказал: «Раздавай».

Покойный британский философ Бертран Рассел говорил, что существует три вредных привычки, из-за которых он терял друзей: алкоголь, религия и шахматы. У Килгора Траута было свое пагубное пристрастие: он составлял своеобразные конструкции, расположенные горизонтальными линиями – конструкции из двадцати шести фонетических знаков, десяти цифр и приблизительно восьми знаков препинания, – и закреплял их чернилами на отбеленной и раскатанной древесной пульпе. Он был черной дырой для любого, кто мнил себя его другом.

Я был женат дважды, один раз развелся. Обе мои жены – сначала Джейн, а теперь Джилл – не раз говорили, что в этом смысле я вылитый Траут.

У моей матери была стойкая зависимость от богатства, от многочисленных слуг и неограниченных кредитов, от роскошных званых обедов и частых поездок в Европу первым классом. Так что можно сказать, что во время Великой депрессии у нее наступила ломка. Абстинентный синдром.

Культурный шок. Дезадаптация.

Дезадаптация в данном случае означает, что человек неожиданно осознает, что окружающий мир изменился, а вместе с ним изменилось и его собственное положение. К нему уже не относятся так, как раньше – как он привык, чтобы к нему относились. Экономический кризис, появление новых технологий, иноземная оккупация и государственный переворот – все эти факторы в одночасье вгоняют людей в состояние острой дезадаптации.

Как писал Траут в рассказе «Американское семейство, застрявшее на планете Плутон»: «Ничто так эффективно не губит любовь, как неожиданное открытие, что твое поведение, которое прежде считалось приемлемым, теперь стало смешным и нелепым». А на пикнике в 2001 году он сказал: «Если бы я не приучил себя жить без культуры и общества, меня бы уже тысячу раз прибило дезадаптацией, и от меня бы давно ничего не осталось».

Во «Времетрясении-1» я своим авторским произволом заставил Траута выкинуть «Сестричек Б-36» в мусорный бак, прикованный цепью к пожарному гидранту перед зданием Американской академии искусств и литературы, располагавшейся у черта на куличках, на 155-й улице в западном Манхэттене, в двух шагах к западу от Бродвея. Дело было в сочельник, в 2000 году, то есть якобы за пятьдесят один день до того, как времетрясение отбросило всех и вся обратно в 1991 год.

Члены академии, писал я, имели пагубное пристрастие творить старомодное искусство старомодными средствами, безо всяких компьютеров, и поэтому переживали острую дезадаптацию. В этом смысле они напоминали двух «артистичных сестричек» с матриархальной планеты Бубу в Туманности Краба.