Тотем и табу

В Меланезии такие ограничения налагаются на отношения мальчиков с матерями и сестрами. Например, на острове Прокаженных (Новые Гебриды) мальчик по достижении известного возраста покидает дом и переселяется в «общую хижину», где он с того времени постоянно столуется и спит. Ему разрешается посещать отцовский дом ради еды, но он должен немедленно уйти оттуда голодным, если дома его сестры; если же сестер дома нет, то он может сесть возле двери и поесть. Если брат и сестра случайно встречаются на открытом месте, сестра должна убежать или спрятаться. Если мальчик узнает следы ног своей сестры на песке, то ему нельзя идти по ним, а сестра не может идти по его следам. Он даже не вправе произносить имя сестры и будет избегать любых слов, если те окажутся составной частью ее имени. Это «избегание» начинается со вступления в мужской возраст[79] и соблюдается на протяжении всей жизни. Сдержанность в отношениях между матерью и сыном с годами увеличивается, причем в основном со стороны матери. Если она приносит сыну поесть, то не передает снедь сама, а ставит или кладет, чтобы он мог забрать. Она не обращается к нему прямо и использует в речи формы множественного числа[80].

Схожие обычаи господствуют в Новой Каледонии. Если брат и сестра встречаются на тропе, то сестра прячется в кусты, а он проходит мимо, не поворачивая головы[81].

Среди насельников полуострова Газели в Новой Британии сестре, которая вышла замуж, запрещается впредь разговаривать со своим братом; она более не зовет его по имени, говорит о нем описательно[82].

На Новом Мекленбурге таким ограничениям подвергаются двоюродные братья и сестры, а также родные братья и сестры. Они не должны близко подходить друг к другу, не могут давать друг другу руку и делать подарки, но им разрешается говорить между собой с расстояния нескольких шагов. В наказание за инцест с сестрой полагается смерть через повешение[83].

На островах Фиджи правила «избегания» особенно строгие, они распространяются не только на кровных родственников, но и на «групповых» сестер. В этой связи не могут не изумлять слухи о священных оргиях среди этих дикарей, когда именно люди запрещенного родства предаются половой близости; правда, изумление исчезает, если мы начинаем трактовать это противоречие как объяснение указанного запрета[84].

У батаков на Суматре эти правила «избегания» применяются ко всем близкородственным отношениям. «Для батака, например, совсем неприлично брату сопровождать сестру на вечеринку. Брат чувствует себя крайне неловко в обществе сестры даже в присутствии посторонних лиц. Если кто-нибудь из них заходит в дом, то другой предпочитает уйти. Отцу не положено оставаться наедине со своей дочерью в доме, как и матери с сыном… Голландский миссионер, сообщающий об этих нравах, прибавляет, что, к сожалению, соблюдение большинства правил кажется вполне обоснованным». У этого народа принято думать, что пребывание наедине мужчины с женщиной непременно приведет к неподобающей близости. Они верят, что близость тел между близкими родичами чревата всевозможными наказаниями и печальными последствиями, а потому справедливо стараются избегать подобных искушений, дабы не нарушать запреты[85].

Любопытно, что у баронго в бухте Делагоа в Южной Африке самые строгие предосторожности принимаются со стороны мужчины по отношению к невестке, жене брата собственной жены. Если мужчина встречается где-нибудь с этой опасной для него личностью, то тщательно уклоняется. Он не ест одно с нею блюдо, говорит с нею, испытывая неловкость, не отваживается заходить в ее хижину и здоровается с нею дрожащим голосом[86].

У акамба (или вакамба) в Британской Восточной Африке существует правило «избегания», которое ожидаешь, вообще-то, встречать намного чаще. Девушка обязана избегать родного отца в период времени между наступлением половой зрелости и замужеством. При встрече на улице она прячется, пропуская отца, и никогда не позволяет себе садиться рядом; так она ведет себя до своего обручения. После замужества она перестает избегать отца[87].

Самое распространенное и суровое (а также наиболее интересное для цивилизованных народов) «избегание» – это ограничение общения между мужчиной и его тещей. Оно отмечается повсюду в Австралии, в силе у меланезийских, полинезийских и негритянских народов, где заметны следы тотемизма и классифицирующей системы родства, и, не исключено, найдется среди других. У некоторых из перечисленных народов имеются сходные запреты для женщины на безобидное общение со свекром, но все же они наблюдаются реже и не так суровы. В отдельных случаях избегать следует как свекра, так и тещу. Поскольку нас заботит не этнографическое распространение обычая, а содержание и цель избегания тещи, то я и в этом случае приведу лишь немногие примеры.

Среди меланезийцев Банковых островов[88] «эти запреты очень строгие и тщательно проработанные. Мужчина не должен приближаться к своей теще, а она не должна подходить к нему. Если они случайно встречаются на тропинке, женщине надлежит отойти в сторону и повернуться спиной, пока мужчина не пройдет; то же самое делает он, если так будет удобнее. На Вануа-Лава, в Порт-Паттесоне, мужчина никогда не идет берегом моря за тещей, пока прилив не смоет следов ее ног на песке. Зато они могут разговаривать друг с другом на известном расстоянии, но женщине строго-настрого запрещается произносить имя мужа своей дочери, а тот не должен упоминать ее имя»[89].

На Соломоновых островах мужчина после женитьбы не должен ни смотреть на свою тещу, ни разговаривать с нею. Когда он встречается с нею, то притворяется, будто не узнал, поспешно удаляется и прячется[90].

Среди восточных банту «обычай требует от мужчины стыдиться матери жены, то есть всячески стараться избегать ее общества. Он не заходит в хижину, в которой находится теща, а при случайной встрече кто-то из двоих отворачивается, она может спрятаться в кустах, а он прикрывает лицо щитом. Если невозможно увернуться, а женщине не во что закутаться или прикрыть лицо, то она привязывает пучок травы к волосам, как бы в залог соблюдения правила. Общение между ними происходит либо через третье лицо, либо криками на известном расстоянии поверх какой-то преграды, скажем, стенки крааля. Ни один из них не должен произносить имени другого» (Фрэзер, 1910, 2).

У басога, негритянского племени, живущего у истоков Нила, мужчина может разговаривать со своей тещей только тогда, когда она в другом помещении дома и не попадается на глаза. Это племя, кстати, настолько боится кровосмешения, что карает даже застигнутых за этим преступлением домашних животных (там же).

Не подлежат сомнению цель и значимость прочих «избеганий» между близкими родственниками – эти ограничения воспринимаются как предохранительные меры против кровосмесительства, – а вот запрет на общение мужчины с тещей кое-где получает совершенно иное истолкование. Честно сказать, поистине удивительно, почему у всех этих различных народов отмечается столь сильный страх перед искушением, воплощенным для мужчины в образе немолодой женщины, которая могла бы быть его матерью, но в действительности ею не является (Кроули[91], 1902).

Это возражение выдвигалось и против взгляда Фисона (см.: Фисон и Хауитт, 1880), обратившего внимание на то, что некоторые системы брачных классов имеют пробелы, в результате чего становится теоретически возможным брак между мужчиной и его тещей; по этой причине, полагает Фисон, потребовалось отдельное предупреждение такой возможности.

Сэр Дж. Леббок[92] сводит в своем сочинении «Происхождение цивилизации» (1870) поведение тещи по отношению к зятю к существовавшему когда-то браку посредством похищения (marriage by capture). «Когда имело место похищение женщин, возмущение родителей тоже было неподдельным. Когда же оно сделалось сугубо символическим, был символизирован и родительский гнев, а сам обычай сохранился и после того, как его происхождение забылось». Кроули (1902) без труда показал, как мало это объяснение соответствует наблюдаемым фактам.

Э. Б. Тайлор[93] (1889) полагает, что отношение тещи к зятю представляет собой всего-навсего форму «непризнания» или отвержения (cutting) со стороны семьи жены. Муж считается чужим до тех пор, пока не рождается первый ребенок. Однако запрет далеко не всегда отменяется при исполнении этого условия. Вдобавок тут можно возразить, что данное объяснение не учитывает того факта, что запрет налагается именно на общение с тещей, матерью жены; то есть упускается из вида фактор пола. Кроме того, игнорируется священное, если угодно, отвращение, которое выражается в запрете (Кроули, 1902).

Зулуска, которую спросили о причине запрета, дала очень показательный ответ: «Неправильно ему видеть сосцы, вскормившие его жену»[94].

Известно, что отношения между зятем и тещей у цивилизованных народов тоже составляют деликатную сторону семейной организации. В социальной системе белых народов Европы и Америки правила избегания уже не действуют, но многих ссор и обилия неприятностей можно было бы не допускать, сохранись такие правила в общественных нравах, если бы не приходилось их заново устанавливать отдельным людям. Иной европеец может усмотреть некую глубинную мудрость в том факте, что дикие народы своими правилами избегания предотвращали всякие распри между этими двумя лицами, невольно между собой сблизившимися. Вряд ли можно сомневаться в том, что в психологической ситуации тещи и зятя существует некое побуждение к взаимной враждебности, затрудняющее совместную жизнь. То обстоятельство, что в цивилизованных обществах теща нередко становится предметом шуток, указывает, на мой взгляд, на то, что это эмоциональное отношение содержит элементы, резко противоречащие друг другу. Полагаю, что это отношение является, собственно говоря, «двойственным», состоит одновременно из привязанности и враждебности.

Кое-какие чувства здесь совершенно ясны: со стороны тещи налицо нежелание отказываться от обладания дочерью, недоверие к чужаку, на которого отныне возлагается забота о дочери, стремление сохранить господствующее положение, с которым она свыклась в собственном доме. Со стороны мужчины тут решимость не подчиняться больше сторонней воле, ревность к тем, на кого прежде была обращена привязанность его жены, и – last but not least[95] – нежелание допускать кого-либо в иллюзорное пространство собственной преувеличенной половой оценки. Между тем чаще всего в это пространство вторгается именно теща: у нее много черт, напоминающих о дочери, но она лишена юности, красоты и душевной свежести, столь ценимых в жене.

При этом знание скрытых душевных движений, проистекающее из психоаналитического изучения индивидуумов, позволяет прибавить к этим мотивам еще другие. В тех случаях, когда психосексуальные потребности женщины в браке и в семейной жизни требуют удовлетворения, всегда грозит опасность неудовлетворенности вследствие преждевременного окончания супружеских отношений и вследствие эмоционального однообразия жизни. Стареющая мать защищается от этого тем, что начинает жить своими детьми, отождествляет себя с ними, проживая их эмоциональный опыт как свой собственный. Говорят, что родители молодеют со своими детьми; это и в самом деле одно из наиболее ценных психических преимуществ родительства. При бездетном же браке пропадает одна из лучших возможностей для жены смириться с необходимым перевоплощением в собственном замужестве. Это вживание в чувства дочери способно зайти у матери так далеко, что она сама влюбляется в любимого мужа дочери; в отдельных случаях, вследствие сильного душевного сопротивления таким душевным порывам, возможны тяжелые формы невротического заболевания. Очень часто бывает, что теща подвергается побуждению влюбиться, а само это побуждение (или противодействующее ему душевное движение) присоединяется к урагану борющихся страстей в ее душе. Совсем нередко неприязненные, садистские элементы любви женщины направляются на зятя, дабы надежнее подавить запретные нежные чувства.

У мужчины отношение к теще осложняется подобными же душевными движениями, исходящими из других источников. Обыкновенно он выбирает объект любви, обращаясь к образу матери (может быть, также сестер), прежде чем принять окончательное решение. Из-за неприятия инцеста его любовь отходит от обеих дорогих фигур детства и устремляется на внешний объект, выбранный по их подобию. Место родной матери и родной сестры теперь занимает теща. Он склоняется к тому, чтобы вернуться к начальному выбору, но все в нем противится этому. Страх перед инцестом требует, чтобы ничто не напоминало ему о генеалогии его любовного выбора, ибо любовь не отменить; отрицательное отношение к теще усугубляется тем обстоятельством, что это временная фигура, что он не знал ее с давних пор и не мог, следовательно, хранить неизмененным в своем бессознательном ее мысленный образ. Особая примесь раздражительности и злости в этой амальгаме чувств заставляет нас подозревать, что теща и вправду мнится ему инцестуозным искушением; это допущение подтверждается тем фактом, что мужчина нередко влюбляется в свою будущую тещу, прежде чем перенести внимание на ее дочь.

По моему мнению, ничто не мешает предположить, что именно этот инцестуозный фактор взаимоотношений мотивирует применение правил избегания в ситуации тещи и зятя у дикарей. Мы предпочли бы поэтому для объяснения столь строго соблюдаемых «избеганий» среди этих примитивных народов принять точку зрения Фисона (см. выше): эти предписания суть дополнительные меры защиты против возможного инцеста. То же объяснение применимо ко всем другим «избеганиям» между кровными родственниками и членами племени. Различие заключается только в том, что в случае кровного родства инцест происходит непосредственно, а намерение его предупредить может быть сознательным; во втором случае, включая сюда отношения мужа и тещи, возможность инцеста предстает воображаемым искушением, которое приводится в исполнение посредством бессознательных промежуточных звеньев.

* * *

В предыдущем изложении почти не было шанса показать, что с опорой на психоаналитическое освещение возможно по-новому предъявить факты психологии народов: страх перед инцестом у дикарей давным-давно признан реальным и как таковой не нуждается в дальнейшем истолковании. К нашему пониманию этого страха я прибавляю единственное утверждение – что этот страх представляет собой типичную инфантильную черту и обнажает удивительное сходство с душевной жизнью невротиков. Психоанализ научил нас тому, что первый сексуальный выбор мальчика инцестуозен и направлен на запрещенные объекты – на мать и сестру. Еще мы узнали способы, какими мальчик, подрастая, избавляется от своих инцестуозных привязанностей. Невротик же, с другой стороны, постоянно обнаруживает некоторую долю психического инфантилизма; он либо не может освободиться от условностей психосексуальности, преобладавших в его детстве, либо возвращается к ним снова и снова (эти особенности можно сжато охарактеризовать как задержку в развитии и регрессию). Поэтому в его бессознательной душевной жизни продолжают или снова начинают играть главную роль инцестуозные фиксации либидо. Мы пришли к тому, чтобы объявить основным комплексом невроза отношение к родителям, обусловленное инцестуозными желаниями. Открытие значимости инцеста для развития невроза воспринято взрослыми и нормальными людьми с общим недоверием. Схожее непризнание встретили и работы Отто Ранка (например, 1907 и 1912), которые содержат множество доказательств того, что тема инцеста занимает центральное место в мотивах художественного творчества и, в своих бесконечных вариациях и искажениях, обеспечивает материал поэзии. Поневоле приходишь к выводу, что подобное неприятие проистекает прежде всего из глубокого отвращения людей к собственным ранним, подвергнутым позднее вытеснению инцестуозным желаниям. Для нас поэтому крайне важно, что на примере диких народов можно показать: они ощущали прямую угрозу в инцестуозных желаниях человека, каковым было суждено впоследствии сделаться бессознательными, и считали необходимым прибегать к самым строгим мерам их предупреждения.

Очерк второй

Табу и эмоциональная двойственность

I

Слово «табу» – полинезийское, для него непросто подобрать перевод, поскольку понятие, которое оно выражает, давно выпало из нашего употребления. Древним римлянам оно было известно, и словом sacer они обозначали ровно то же, что и полинезийцы своим «табу». Вспомним еще άγιος древних греков и kadesh иудеев – слова, должно быть, того же значения, что и полинезийское «табу»; многие народы Америки, Африки (Мадагаскар), Северной и Центральной Азии тоже пользуются схожими определениями.

В нашем понимании слово «табу» имеет два противоположных значения. С одной стороны, это слово обозначает святость, сакральность, а с другой стороны – нечто жуткое, опасное, запретное, нечистое. У полинезийцев обратным «табу» выступает слово поа – нечто обычное, общепринятое. Следовательно, табу подразумевает что-то такое, к чему невозможно приблизиться, что выражается преимущественно в запретах и ограничениях. Наше словосочетание «священный трепет» нередко совпадает по смыслу со значением слова «табу».

Ограничения, налагаемые табу, отличаются от религиозных или нравственных запретов. Они не опираются на божественные заповеди, но будто принуждают человека к послушанию как бы по собственной воле. От запретов морали они отличаются тем, что находятся вне системы, которая требует от членов сообщества некоего воздержания и обосновывает такое требование. Запреты табу лишены всякого обоснования, их происхождение неведомо. Для нас они непонятны, однако тем, кто находится в их власти, они кажутся чем-то само собой разумеющимся.

Вундт (1906) утверждает, что табу – древнейший неписаный свод законов человечества. Принято считать, что табу древнее богов и восходит ко временам, предшествовавшим какой бы то ни было религии.

Так как мы нуждаемся в беспристрастном описании табу, чтобы подвергнуть его психоаналитическому анализу, позвольте процитировать фрагменты и выводы из статьи «Табу» в Британской энциклопедии (1910–1911)[96] за авторством этнографа Норткота У. Томаса[97].

«Строго говоря, табу относится к следующим понятиям: а) священный (или нечистый) признак лица или предмета; б) запрет, связанный с этим признаком; в) святость (или нечистота), проистекающая из нарушения этого запрета. Противоположность табу в Полинезии есть noa, что переводится как «обычное» или «всеобщее»…

В широком смысле можно выделить различные группы табу: 1) естественное, или непосредственное, результат воздействия таинственной силы (Mana[98]); 2) переданное, или косвенное, тоже плод маны, но или а) приобретенное, или б) внушенное жрецом, вождем или кем-нибудь другим; наконец 3) промежуточное, когда присутствуют оба фактора, как, например, когда мужчина присваивает себе женщину… Также это слово применяется к другим ритуальным ограничениям, но не все религиозные запреты следует причислять к табу.

Цели табу разнообразны: 1) непосредственные табу направлены а) на опеку важных лиц – вождей, жрецов и пр. – и призваны уберечь их от возможного урона; б) на спасение слабых – женщин, детей и обыкновенных людей – от могущественной маны жрецов и вождей; в) на защиту от опасностей, которые возникают от прикосновения к трупам, от употребления известной пищи и т. п.; г) на заботу о важнейших событиях в жизни – рождении, инициации, браке, сексуальной деятельности и т. п.; д) на спасение человеческих существ от могущества или гнева богов и демонов[99]; е) на охрану нерожденных детей и младенцев, каковые находятся в особой симпатической зависимости от их родителей, от последствий ряда действий, в частности, от передачи специфических свойств через пищу; 2) еще табу налагаются для сбережения имущества, полей, орудий и пр. от воров…

Наказание за нарушение табу первоначально, вне всякого сомнения, выносилось некоей внутренней, действующей автоматически инстанцией: сам нарушенный запрет мстил за себя. Когда, на поздней стадии развития общества, возникают представления о богах и духах, с которыми связывается табу, то автоматическое наказание ожидается уже от могущественного божества. В других случаях – возможно, вследствие дальнейшего уточнения понятия – само общество берет на себя наказание преступника, поведение которого навлекает опасность на соплеменников. То есть первые человеческие системы наказания восходят к табу.

Кто преступил табу, тот сам становится табуированным… Ряда опасностей, проистекающих от нарушения табу, можно избегнуть благодаря покаянию и ритуальному очищению.

Источником табу считается специфическая магическая сила, которая исходно присутствует в людях и духах и может распространяться от них посредством неодушевленных предметов. Людей или предметы, которые табуируются, можно сравнить с объектами, заряженными электричеством: они являются вместилищем страшной силы, которая высвобождается при контакте с разрушительными последствиями, когда организм, вызвавший разряд, слишком слаб, чтобы сопротивляться; результат нарушения табу частично зависит от степени магического влияния, присущего табуированному объекту или лицу, а частично от силы маны у преступника, сопротивляющейся этому влиянию. Например, цари и вожди обладают немалой силой, и прямое соприкосновение с ними означает смерть для их подданных, но жрец или другое лицо, наделенное маной в большем, чем обыкновенно, размере, способны безопасно с ними общаться; а к ним нижестоящие могут уже приближаться без опаски. Косвенные табу тоже зависят от маны того, кто их налагает: у вождя или жреца такие запреты действеннее, чем если бы их налагал обычный человек…

Несомненно, возможность передачи табу является той особенностью, которая побуждает к попыткам избавиться от запретов посредством искупительных ритуалов.

Табу бывают постоянными и временными. К числу первых принадлежат табу жрецов и вождей, а также те, что связаны с мертвецами и любым их имуществом. Временные табу обыкновенно распространяются на конкретные физические состояния (менструация, роды и т. д.), их соблюдают воины до и после походов, а еще запреты блюдут люди определенных занятий – рыболовы, охотники и др. Общее табу (подобно папскому интердикту) может налагаться на целую область и действовать много лет».

* * *

Если мне удалось правильно оценить восприятие читателей, то позволю себе заявить, что после всего изложенного о табу они по-прежнему не понимают толком значения этого слова и его места в своем мышлении. Вне сомнения, такое непонимание обусловлено недостатком предоставленных сведений и тем фактом, что до сих пор я избегал рассуждений об отношениях табу с суевериями, верой в духов и религией. С другой стороны, я опасаюсь, что более подробное изложение всего известного о табу привело бы к еще большей путанице; смею уверить, что в действительности положение дел здесь крайне смутное.

Если разобраться, мы обсуждаем целый ряд ограничений, которым подвергаются первобытные народы; у них запрещается едва ли не все подряд, по неизвестной причине, но никто почему-то не задумывается о глубинных причинах запретов. Напротив, дикари подчиняются запретам как чему-то само собой разумеющемуся, они убеждены, что нарушение табу немедленно повлечет за собой жесточайшее наказание. Имеются достоверные известия о том, как нарушение подобных запретов по неведению и вправду оборачивалось автоматической карой. Невольный преступник, употребивший, к примеру, в пищу запретное животное, впадает в глубочайшее отчаяние, ждет скорой смерти и затем в самом деле умирает. Запреты по большей части направлены на стремления к наслаждению, свободу передвижения и общения; в некоторых случаях они имеют определенный смысл, призывая к воздержанию и отказу, но в других случаях их содержание совершенно непонятно, они охватывают житейские мелочи и побуждают думать о соблюдении какого-то ритуала.

В основе всех этих запретов лежит как будто своего рода теория, гласящая, что запреты необходимы, ибо отдельные люди и вещи наделены от природы опасной силой, которая передается при соприкосновении, почти как зараза. Во внимание принимается при этом величина данного свойства. Человек или предмет может обладать им в большем или меньшем количестве, а опасность соразмеряется с различием силы заряда. Самое же странное то, что всякий нарушитель подобных запретов сам приобретает признаки запретности, как бы принимая в себя весь опасный заряд. Эта сила приписывается людям, занимающим особое положение, – царям, жрецам или новорожденным, а также проявляется в исключительных состояниях, будь то физиологические (менструация, наступление половой зрелости, роды) или попросту жуткое (болезнь, смерть и все, с ними связанное) через способность к заражению и распространению.

Словом «табу» обозначается буквально все – люди, места, предметы и преходящие состояния, – что является носителем или источником этого таинственного свойства. Также им обозначаются запреты, проистекающие из указанного свойства. Наконец имеется дополнительное значение, благодаря которому под табу подразумевают одновременно святое, стоящее превыше обычного, и опасное, нечистое, жуткое.