Тотем и табу

Тем самым мы приблизились к вопросу о том, может ли половой акт в законном браке целиком восполнить воздержание от близости до брака. Материалов в пользу отрицательного ответа на этот вопрос столько, что здесь придется дать кратчайшее их изложение. Прежде всего следует иметь в виду, что наша «культурная» половая мораль ограничивает половые отношения даже в браке, навязывая супружеским парам необходимость довольствоваться немногочисленными, как правило, деторождениями. Вследствие этого удовлетворяющие супругов половые отношения в браке наблюдаются лишь на протяжении нескольких лет, из которых, разумеется, нужно вычесть промежутки воздержания, продиктованные заботой о здоровье женщины. Затем, по истечении трех, четырех или пяти лет, брак разрушается – как способ полноценного удовлетворения сексуальных потребностей. Ведь все изобретенные до сих пор приспособления для предотвращения зачатия мешают сексуальному наслаждению, затрагивают тончайшую чувствительность обоих супругов и могут даже обернуться болезнями. Страх перед последствиями половой близости поначалу ослабляет физическую тягу супружеской пары друг к другу, а далее обычно пропадает и близость духовная, которой, как считается, суждено становиться преемницей первоначальной страсти. Духовное разочарование и телесное отчуждение – удел большинства браков – возвращают обоих супругов в то состояние, в каком они пребывали до брака, вот только теперь они обеднели, расставшись с иллюзиями, и потому им предстоит снова прибегнуть к силе духа для обуздания и перенаправления своего полового влечения. Нет нужды уточнять, насколько успешно мужчины, достигшие зрелого возраста, справляются с этой задачей. Опыт показывает, что очень часто они обладают немалой сексуальной свободой, каковая им предоставляется – пусть неохотно и под покровом молчания – даже в рамках самого строгого кодекса полового поведения. «Двойная» половая мораль, принятая для мужчин в нашем обществе, есть наглядное признание того факта, что общество не верит в возможность исполнения и соблюдения предписаний, им самим установленных. Правда, опыт также показывает, что женщины, будучи действительными проводниками сексуальных интересов человечества, лишь в малой степени наделены даром сублимировать свои влечения (они способны отыскать замещение сексуальному объекту в виде младенца у груди, однако подросший ребенок их уже не привлекает), – так вот, опыт показывает, что женщины, пережившие разочарование в браке, склонны страдать тяжкими неврозами, навсегда омрачающими их жизнь. В наши дни замужество давно перестало служить панацеей от женской нервозности, и если мы, врачи, по-прежнему советуем замужество, то все же сознаем, что девушке надлежит быть здоровой душевно и физически, чтобы вытерпеть брак; мы настоятельно советуем пациентам мужского пола не жениться на тех особах, которые испытывали нервное расстройство до брака. Исцеление от нервозности через брак чревато супружеской неверностью. Чем строже женщина воспитывалась, чем покорнее она подчинялась требованиям культуры, тем больше она боится такого выхода, а потому, в конфликте между своими желаниями и чувством долга, снова ищет убежище в неврозе. Ничто не защищает ее добродетель надежнее, чем болезнь. В итоге супружество, которое внушается культурному человеку в юности как мера ослабления полового влечения, не соответствует даже повседневным требованиям такого человека, и не может быть и речи о том, чтобы оно могло восполнить воздержание, которое ему предшествует.

Но даже если признать тот вред, каковой несет в себе культурная половая мораль, в ответ на наш третий вопрос можно возразить, что культурная польза от столь обширных ограничений сексуальности более чем уравновешивает, быть может, эти страдания: они в конце концов в своей тяжкой форме затрагивают лишь меньшинство. Не стану скрывать, что сам я не в состоянии правильно сопоставить здесь выгоды и потери, но, как мне кажется, у меня найдется гораздо больше соображений в подтверждение урона, а не выигрыша. Если же вновь вернуться к вопросу о воздержании, буду настаивать на том, что оно наносит и другой вред, помимо неврозов, и что значение неврозов пока не оценено в полной мере.

Вообще задержка полового развития и сексуальной активности, предмет устремлений наших образования и культуры, сама по себе, конечно, не вредна. Она есть насущная необходимость, если принять во внимание поздний возраст, в котором молодые люди образованного сословия достигают самостоятельности и становятся способными зарабатывать на жизнь. (Между прочим, тут проявляется тесная взаимосвязь между всеми нашими культурными учреждениями, и поневоле вспоминаешь, сколь трудно изменить что-либо одно без оглядки на целое.) Но воздержание, которое затягивается надолго после порога в двадцать лет, уже начинает вызывать сомнения в своей полезности – и влечет за собой иные нарушения, даже если оно не приводит к неврозу. Да, считается, будто схватка с таким могучим инстинктом и накопление необходимых для этой борьбы этических и эстетических сил «закаляют» характер; что ж, это справедливо для некоторых натур с особо благоприятной душевной организацией. Следует также признать, что различие индивидуальностей, столь заметное в наши дни, становится возможным лишь при наличии половых ограничений. Но в подавляющем большинстве случаев борьба с сексуальностью поглощает энергию личности, причем как раз в ту пору, когда молодой человек нуждается во всех доступных силах, чтобы отвоевать себе положение и место в обществе. Соотношение возможной сублимации и необходимой сексуальной активности различается, естественно, от человека к человеку и даже от одного призвания к другому. Трудно вообразить воздержанного художника, однако воздержанный молодой ученый отнюдь не является редкостью. Этот последний может посредством воздержания высвобождать силы для занятий наукой, тогда как первый считает, полагаю, что его художественные достижения изрядно вдохновляются сексуальным опытом. В целом у меня не сложилось впечатления, будто сексуальное воздержание способствует увеличению числа деятельных и самостоятельных людей действия или оригинальных мыслителей, отважных борцов за свободу и реформаторов. Гораздо чаще оно оборачивается появлением благовоспитанных слабаков, которые со временем как бы растворяются в многолюдной массе тех, кто склонен неохотно следовать указаниям сильных личностей.

Тот факт, что половое влечение обыкновенно ведет себя своевольно и непреклонно, подтверждается и плодами усилий по соблюдению воздержания. Культурное воспитание лишь старается подавить влечение временно – до брака, с тем чтобы впоследствии дать ему полную свободу действий (и использовать на благо общества). Но крайние меры в этом случае более успешны, чем попытки ослабить влечение; посему подавление нередко заходит слишком далеко и приносит нежелательные результаты: когда влечение высвобождается, то выясняется, что оно необратимо нарушено. Поэтому полное воздержание в юности зачастую не лучшая подготовка к браку для молодого человека. Женщины это чувствуют и предпочитают видеть среди женихов тех, кто уже доказал свою мужественность с другими женщинами. А вредные последствия строгого воздержания от половой близости до замужества для женской природы особенно очевидны. Ясно, что воспитание вовсе не склонно недооценивать задачу подавления чувственности девушки до замужества, иначе откуда бы в нем взялись все эти самые решительные меры. Половые отношения возбраняются, соблюдению целомудрия придается немалое значение, а еще женщин стараются оградить от искушений по мере взросления, удерживая в неведении обо всех подробностях того положения, которое ей отводится в жизни, и не допуская никаких любовных порывов, не ведущих к браку. В результате, когда родители девушки внезапно позволяют ей влюбиться, она оказывается несостоятельной для этого психологического достижения и вступает в брак, нисколько не уверенная в своих чувствах. Вследствие этого искусственного замедления любовной функции она не может предложить ничего, кроме разочарований, тому мужчине, который копил для нее все свои желания. В своих душевных метаниях она все еще привязана к своим родителям, чей авторитет привел к подавлению ее сексуальности, а в своем физическом поведении она показывает себя холодной, лишая мужчину сколько-нибудь полного сексуального удовольствия. Не могу сказать, существуют ли анестетичные женщины вне культурного воспитания (на мой взгляд, это вполне возможно), однако я склонен думать, что наше воспитание действительно порождает такой женский тип, и те женщины, которые зачинают без удовольствия, почти не выказывают впоследствии желания вновь переносить муки деторождения. Выходит, что подготовка к браку расстраивает цели самого брачного союза. Когда впоследствии задержка в развитии преодолевается и у жены пробуждается способность любить в расцвете ее женственности, отношения с мужем уже давно испорчены, а в награду за предыдущую покорность ей остается выбор между неудовлетворенным желанием, неверностью или неврозом.

Сексуальное поведение человека часто задает образец для всех других его откликов на жизнь. Если мужчина настойчиво добивается внимания объекта своей любви, мы не сомневаемся в том, что он столь же упорно будет стремиться к достижению иных целей; но если он по каким-либо причинам воздерживается от удовлетворения своего могучего полового влечения, то и в других областях жизни, скорее всего, станет вести себя примирительно и покорно. Особое применение того утверждения, будто сексуальная жизнь закладывает образец для осуществления иных функций организма, не составит труда выявить применительно к женскому полу в целом. Воспитание запрещает женщинам проявлять интеллектуальный интерес к половым вопросам, однако они, тем не менее, испытывают крайнее любопытство; еще воспитание их пугает, осуждая такое любопытство как неженственное, как признак греховности. Тем самым женщин как бы отгоняют от всякого размышления, и знание теряет для них свою ценность. Запрет на мышление распространяется за пределы полового влечения – отчасти из-за неизбежной взаимосвязи с другими вопросами, а отчасти автоматически, подобно запрету мужчинам мыслить о религии или запрету верноподданным подвергать осмыслению свою лояльность. Не думаю, что женское «физиологическое слабоумие» («physiologischen Schwachsinn») нужно объяснять биологическим противопоставлением интеллектуального труда и сексуальной активности, как утверждал Мебиус в работе, которая вызвала широкое обсуждение[21]. По моему мнению, несомненную интеллектуальную неполноценность многих женщин можно, скорее, объяснить торможением мышления из-за подавления сексуальности. Вообще при рассмотрении воздержания недостаточно строго проводится различие между двумя его формами, а именно, между воздержанием от какой бы то ни было сексуальной активности и воздержанием от половых отношений с противоположным полом. Многие люди, похваляясь успехами в воздержании, смогли превозмочь свою природу только с помощью мастурбации и тому подобных удовольствий, связанных с аутоэротической сексуальной активностью в раннем детстве. Но по причине этой связи такие замещающие способы сексуального удовлетворения вовсе не безвредны; они предрасполагают к многочисленным неврозам и психозам, обусловленным обратным развитием половой жизни и возвращением к ее инфантильным формам. Более того, мастурбация далека от идеальных условий культурной половой морали; следовательно, она подталкивает молодых людей к тем самым конфликтам с идеалами воспитания, каковых надеялись избежать при посредстве воздержания. Еще она портит характер из-за потакания человека своим слабостям, причем во многих отношениях: во-первых, она учит достигать важных целей без труда, легкими путями, а не через последовательное приложение сил (следует тому принципу, что сексуальность задает модель поведения); во-вторых, в фантазиях, сопровождающих удовлетворение, сексуальный объект возвышается до такой степени совершенства, которую нелегко отыскать в подлинной жизни. Один остроумный автор (Карл Краус[22] из венского журнала «Факел») как-то выразил эту истину наоборот, цинично заметив: «Совокупление – не более чем неудовлетворительная замена мастурбации».

Суровость требований культуры и трудность задачи воздержания вместе ведут к тому, что стремление избегать соприкосновения гениталий у людей противоположных полов сделалось средоточием воздержания и благоприятным условием для прочих разновидностей сексуальной активности (каковые, можно сказать, тождественны частичному послушанию). Раз нормальные половые отношения столь безжалостно преследуются моралью – а также отвергаются гигиеной из-за опасности заражения какой-нибудь болезнью, – то так называемые извращенные формы половой близости между двумя полами, когда другие части тела перенимают функции половых органов, приобрели, несомненно, некую общественную значимость. Однако эти действия нельзя считать столь же безобидными, как и сходное с ними обогащение любовных отношений: они неприемлемы с этической точки зрения, ибо превращают любовные отношения между двумя людьми из серьезного факта в удобную игру, избавленную от риска и от духовной сопричастности. Еще одним следствием усугубления затруднений для нормальной половой жизни оказывается распространение гомосексуального удовлетворения; ко всем тем, кто гомосексуален от природы или стал таковым в детстве, нужно причислить немалое число тех людей, у кого уже в зрелом возрасте «запруживание» главного потока либидо обернулось перетоком влечения в гомосексуализм.

Все эти неизбежные и непреднамеренные следствия воздержания сходятся в общем результате полного разрушения подготовки к браку – к брачному союзу, каковой культурная половая мораль объявляет единственным наследником сексуальных побуждений. Каждый мужчина, чье либидо из-за мастурбации или извращенной половой жизни усвоило те условности удовлетворения, которые нельзя счесть нормальными, в браке выказывает пониженную потенцию. Женщины, сумевшие с помощью подобных мер сохранить девственность до брака, оказываются анестетичными и невосприимчивыми к нормальному половому акту в браке. Брак, который изначально опирается на ослабленную способность любить с обеих сторон, будет, разумеется, поддаваться распаду еще быстрее. Из-за слабой потенции мужчины женщина не получает удовлетворения и остается анестетичной даже в тех случаях, когда склонность к холодности, проистекающая из воспитания, вполне может быть преодолена ярким сексуальным опытом. Подобная супружеская пара вдобавок сталкивается с немалыми трудностями в предотвращении деторождения, так как сниженная потенция мужчины не позволяет широко применять противозачаточные средства. В этих условиях от половой близости как источника всех затруднений вскоре и вовсе отказываются, а вместе с нею отвергают и самые основы супружеской жизни.

Полагаю, что любой хорошо осведомленный человек подтвердит: я нисколько не преувеличиваю, я описываю истинное положение дел, одинаково скверные проявления которого наблюдаются вокруг снова и снова. Непосвященные едва ли поверят, сколь редко встречается нормальная потенция у мужа и сколь часто жена анестетична, если брать в расчет супружеские пары, живущие под господством нашей культурной половой морали; какова та степень самоотречения, зачастую с обеих сторон, какой требует на самом деле брак, и сколь узки рамки супружеской жизни – этого столь ревностно желаемого счастья. Я уже объяснял, что при таких обстоятельствах самым очевидным исходом является нервозность, однако нужно уточнить, каково влияние подобного брака на немногочисленных его отпрысков или на единственного ребенка, рожденного в супружестве. На первый взгляд кажется, что здесь налицо передача нервозности по наследству, но более пристальное рассмотрение показывает, что на самом деле речь идет о воздействии сильных инфантильных впечатлений. Жена-невротик, неудовлетворенная мужем, как мать чрезмерно нежна и чрезмерно беспокоится по отношению к своему ребенку, на которого она переносит собственную потребность в любви; именно она пробуждает ребенка к половой зрелости. Плохие отношения между родителями, кроме того, отравляют эмоциональную жизнь ребенка и заставляют его остро ощущать любовь и ненависть уже в очень раннем возрасте. Строгое воспитание, которое не терпит никакой активности, присущей столь рано возбужденной половой жизни, поддерживает подавление влечения, и этот конфликт детского возраста содержит в себе все необходимое для того, чтобы вызвать пожизненную нервозность.

Возвращаюсь теперь к более раннему утверждению: при изучении неврозов их полное значение, как правило, не принимается во внимание. Я не имею в виду недооценку этого болезненного состояния, легкомысленное пренебрежение со стороны родственников или хвастливые уверения врачей, будто несколько недель лечения холодной водой или несколько месяцев отдыха непременно приведут к выздоровлению. Это совершенно невежественные мнения – по большей части, не более чем речи, призванные краткосрочно утешить страждущих. Общеизвестно, что хронический невроз, даже не полностью лишая больного способности к существованию, обнажает в его жизни серьезный изъян – быть может, того же порядка, что туберкулез или сердечная недостаточность. Пожалуй, все было бы проще, исключай невротическая хворь из общественной деятельности лишь часть индивидуумов, заметно более слабых, и позволяй она всем остальным продолжать жить – по цене чисто субъективных, чисто личных неприятностей. Но я смею настаивать на том, что неврозы, каков бы ни был их размах и где бы они ни возникали, всегда препятствуют устремлениям культуры и тем самым фактически выполняют работу подавленных психических сил, враждебных культуре. Общество, расплачиваясь за послушание далеко идущим предписаниям распространением нервозности, не может притворяться, будто получило какую-то выгоду за счет малых жертв; оно вообще не может притязать на выгоду. Возьмем, например, повсеместный случай: женщина не любит своего мужа, потому что, вследствие условий, при которых она вступала в брак, у нее нет причин его любить; зато она хочет его любить, ибо к тому побуждают идеальные представления о браке, на которых она воспитывалась. Думаю, она станет подавлять всякое побуждение, обнажающее истину и противоречащее ее стремлению воплотить указанный идеал, приложит особые усилия к тому, чтобы казаться любящей, ласковой и внимательной женой. Итогом такого самоподавления станет невротическое заболевание, причем невроз за короткий срок отомстит нелюбимому мужу и причинит ему столько же неудовлетворенности и беспокойства, сколько проявилось бы вследствие признания истинного положения дел. Этот пример вполне типичен для оценки неврозов. Подобная же неудача в восполнении утраченного наблюдается и при подавлении тех враждебных культуре позывов, которые нельзя счесть непосредственно сексуальными. Если, к примеру, человек сделался чересчур добрым в результате насильственного подавления своей конституциональной склонности к грубости и жестокости, то зачастую он теряет при этом столько энергии, что не может выполнять задачи, к которым подталкивают восполняющие позывы, а потому приносит обществу меньше пользы, чем принес бы без подавления.

Добавим, что ограничение сексуальной активности в обществе обычно сопровождается усилением страхов по поводу жизни и смерти, мешающих индивидууму получать удовольствие; эти страхи ослабляют его готовность принять смерть ради достижения какой-либо цели. Как следствие, снижается склонность к деторождению, а потому данное общество или народ лишается своей толики будущего. Ввиду этого мы вполне можем поставить вопрос, заслуживает ли наша «культурная» половая мораль тех жертв, которые подразумевает, особенно если учесть, что мы до сих пор порабощены гедонизмом и неизменно включаем в число целей нашего культурного развития определенную степень индивидуального счастья. Конечно, не врачу выдвигать предложения по реформированию общества; но, на мой взгляд, я поддержал бы безотлагательность таких предложений, расширив данное фон Эренфельсом описание пагубных последствий нашей «культурной» половой морали и указав на важное значение этой морали для распространения современной нервозности.

О противоположном значении первослов[23]

(1910)

В своем «Толковании сновидений» я отметил, сам не понимая его значения, один из выводов моего аналитического исследования. Повторю его здесь в качестве предисловия к данному обзору:

«Чрезвычайно интересно отношение сновидения к категориям противоположности и противоречия. Ими просто-напросто пренебрегают, как будто слова “нет” для сновидения не существует. Противоположности с особым пристрастием собираются в единое целое или изображаются в чем-то одном. Сновидение позволяет себе даже изображать любой элемент в виде его противоположности, а потому ни про один элемент, способный иметь свою противоположность, вначале неизвестно, какое качество он имеет в мыслях сновидения – положительное или отрицательное»[24].

Древние толкователи сновидений очень широко, по всей видимости, прибегали к представлению о том, что всякое нечто во сне может означать свою противоположность. Эта возможность иногда признается и современными исследователями сновидений, если они вообще готовы согласиться с тем, что сны содержательны и могут быть истолкованы[25]. Не думаю, что меня опровергнут, если я скажу, что все мои последователи в изучении сновидений с научной точки зрения нашли подтверждение приведенному выше утверждению.

Мне не удавалось понять своеобразную склонность работы сновидения к пренебрежению отрицанием и к использованию одних и те же изобразительных средств для выражения противоположностей, пока я случайно не наткнулся на статью филолога Карла Абеля[26], изданную в 1884 году отдельной брошюрой и включенную в следующем году в «Филологические изыскания» автора. Тема кажется любопытной в достаточной степени, чтобы оправдать мое желание процитировать важнейшие отрывки из этой статьи Абеля (мы опустим большинство примеров). Из них можно почерпнуть поразительные подробности: оказывается, работа сновидения, описанная мною, тождественна некоей особенности среди древнейших известных нам языков.

Отметив древность египетского языка, который должен был сложиться и развиться задолго до появления первых иероглифических текстов, Абель продолжает:

«В египетском языке, этом единственном свидетельстве первобытного мира, имеется довольно много слов с двумя значениями, одно из которых прямо противоположно другому. Предположим, если можно вообразить столь очевидную бессмыслицу, что по-немецки слово “сильный” означает и “сильный” и “слабый”; что в Берлине существительное “свет” используется как для обозначения “света”, так и для обозначения “тьмы”; что один житель Мюнхена называет пиво “пивом”, а другой употребляет то же слово, говоря о воде. Вот к чему сводится удивительный обычай, которому древние египтяне исправно следовали в своем языке. Как можно обвинять кого-то в том, что он недоверчиво качает головой, услышав такое?..»

(Далее): «Ввиду этих и множества других подобных случаев употребления слов с противоположным значением не подлежит сомнению, что хотя бы в одном языке имелось большое количество слов, обозначавших одновременно нечто и его противоположность. Как это ни удивительно, мы столкнулись с фактом и вынуждены с ним считаться».

Затем автор отвергает объяснение этого обстоятельства, исходящее из мнения, будто два слова по случайному совпадению сходны по звучанию, а также не менее твердо и решительно опровергает желание соотнести эту картину с «низшей стадией» умственного развития Египта:

«Нелепо приписывать Египту стремление сохранять приверженность бессмыслице. Наоборот, это была колыбель развития человеческого разума… Там сложилась четкая и достойная мораль, там были изложены едва ли не целиком десять заповедей, причем еще в те времена, когда народы, руками которых ныне крепится и поддерживается культура, имели обыкновение приносить человеческие жертвы кровожадным идолам. Народ, зажегший факел справедливости и культуры в столь темную эпоху, вряд ли мог быть настолько глупым в своей повседневной речи и в способе мышления… Люди, способные изготавливать стекло, поднимать и перемещать с помощью разных приспособлений огромные камни, уж всяко должны были, по крайней мере, обладать достаточной рассудительностью для того, чтобы не рассматривать что угодно как одновременно самое себя и свою противоположность. Как же примирить сказанное с тем фактом, что египтяне пользовались странным в своей противоречивости языком?.. Что они применяли одно и то же звуковое выражение для враждебных друг другу мыслей и сочетали в неразрывном единстве то, что состояло в сильнейшей противоположности друг другу?»

Прежде чем предпринимать какие-либо попытки объяснения, необходимо упомянуть вот какую стадию развития и непонятного поведения египетского языка. «Из всех странностей египетского словаря наиболее, возможно, необычной его особенностью является то обстоятельство, что, помимо слов, сочетающих противоположные значения, в нем имеются иные составные слова, в которых два слога противоположного значения объединяются, составляя сложное слово со значением какой-либо одной из двух частей. Так, в этом необычном языке есть не только слова, способные обозначать одновременно “силу” и “слабость”, “повеление” и “повиновение”, но и слова вроде “старый-молодой”, “далеко-близко”, “связать-разорвать”, “снаружи-внутри” и пр. …которые, несмотря на соединение крайностей, означают, скажем, “молодой”, “близкий”, “связывать” и “внутри” соответственно. В этих составных словах противоположные понятия намеренно объединяются не ради какого-то третьего значения, как порой случается в китайском языке, но ради того, чтобы использовать составное слово для выражения значения одной из его противоречащих друг другу частей – той, что и сама по себе имеет такое же значение…»