Батюшки святы. Духовники и старцы Киево-Печерской лавры ХIХ – ХХI веков

И Государь, не желая долее оставлять старца в неизвестности, нагнулся и прошептал ему на ухо:

– Я Александр. Благословите меня. Еще в Петербурге наслышался я о вас и пришел поговорить с вами. Благословите меня.

Глубоко тронутый Вассиан хотел поклониться Государю в ноги, но Александр Павлович, не допуская его к этому, поцеловал старца в руку.

– Поклонение принадлежит только Богу. Я же человек, как все прочие. И христианин. Исповедуйте меня… исповедуйте так, как всех вообще духовных сынов ваших.

Отец Вассиан накинул на себя епитрахиль и немедленно приступил к совершению исповеди. Кругом был легкий полумрак и царила благодатная тишина. Небольшая зажженная лампада, тихо мерцая перед образами, розовым светом обдавала находившиеся в келье предметы и чуть-чуть освещала спокойные лица присутствующих. На небольшом аналойчике, покрытом потертою парчою, стоял полуаршинный, купленный старцем в Иерусалиме перламутровый крест, пред которым теплились две восковые маленькие свечи и лежало святое Евангелие. О, какую умилительно-трогательную картину представляла эта исповедь!

Всесильный монарх-победитель, уничтоживший власть великого гения и полководца Франции Наполеона, и обладатель обширной Руси, с детскою верою повергаясь пред образами на колени, со смирением и кротостью кается в своих поступках и делах, в присутствии простого, убеленного сединою чернеца… Как бы отрешившись от земной славы и чувствуя свое ничтожество перед Творцом, с младенческою покорностью отдает он Ему свое сердце, завещая и нам быть покорными Богу и почитать наставников и власти. О, какой необыкновенный пример глубокой веры и благочестия показал нам этим русский Царь! Какой громадный укор нашей испорченной совести должны видеть в этом мы, современники!

Все оскудело у нас: и вера, и нравственность, и благочестие. Великий поток зла стремится подмыть даже самые исторические основания благоустройства отечественного. Вот появились лжеучителя и пророки, которые выступают в овечьих шкурах, укрываясь покровом доброжелательства и появляются перед всеми с призраком истины в речах. Одежда их сшита из прогресса, цивилизации, просвещения, свободы мысли, свободы дел и свободы личности, но в устах их тень противоречия учению Господню, и своим красноречием угождают они чувствам, а не духу. Но Господь долго терпит и ожидает нашего покаяния. «Обидяй да обидит еще, и скверный да осквернится еще: и праведный правду да творит еще: и святый да святится еще. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его» (Откр., 22: 11—12).

Долго раздавался среди безмолвной тишины чистый и ясный голос вдохновенного слепого духовника. Как целительный бальзам проливалось каждое слово его на самую глубину сердца кроткого, миролюбивого Монарха… Но вот исповедь кончилась. Было уже одиннадцать часов. После долгих разговоров Император сказал: «При первом вступлении моем в лаврскую церковь такое благоговение наполнило мою душу, такие чувствования проникли в нее, что могу поистине с Павлом сказать: «бых аще в теле, или аще кроме тела, не вем, Бог весть».

Затем, стараясь узнать о прочих подвижниках Лавры, Государь спросил:

– Кто в Лавре более других заслуживает внимания?

– После митрополита у нас наместник первейший, Ваше Величество.

– А как его имя?

– Антоний, Ваше Величество.

– Ну, так прикажите, батюшка, келейнику позвать его сюда. Пусть скажет, что князь Волконский ожидает его у вас.

Наместник Антоний Смирницкий не замедлил явиться по приглашению. Узнав Государя, он хотел отдать ему достодолжное почтение, но Александр Павлович не допустил того.

– Благословите как священник, – сказал он, – и обходитесь со мною, как с простым поклонником, пришедшим в сию обитель искать путей ко спасению. Ибо все дела мои и вся слава принадлежит не нам, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие…

Ровно в двенадцать часов ночи Государь изволил выйти от Вассиана. За ним последовал наместник.

– Для чего вы столь великолепно огнями осветили лаврскую колокольню? – спросил на дворе Император.

– Государь! – отвечал Антоний – По случаю всерадостнейшего посещения Лавры Вашим Императорским Величеством. Если бы мы этого не сделали, то нас осудили бы все, да оскорбились бы и помещики Лавры.

– А кто ваши помещики?

– Преподобные и богоносные отцы Антоний и Феодосий.

После этих слов Государь, указывая рукою на величественную колокольню, спросил:

– Долго ли она будет в таком блеске?

– Пока не истощится материя света, – отвечал наместник.

– А там что?

– А там угаснет… Такова и земная слава людей.

– Да, – подтвердил Государь. – Вон там у вас истинные цари. (При этом он указал по направлению к пещерам). Они восемьсот лет торжествуют над тлением.

Подошедши к Великой церкви, Государь распрощался с наместником и, запретив ему сопровождать его особу до святых ворот, сказал:

– Прощайте… Завтра утром надеюсь быть у вас в пещерах.

И усевшись в дожидавшую его коляску, уехал. 9 сентября в семь часов утра Государь действительно снова прибыл в Лавру. С ним были князь Волконский и лейб-медик баронет Виллие. Сопутствуемый от Святых врат наместником и казначеем Александр Павлович проследовал в пещеры, где с благоговением прикладывался к мощам, расспрашивая о житии каждого святого. Отец наместник в кратких, но верных чертах рассказывал ему жизнь чудотворцев Печерских, а Государь слушал и удивлялся «како Господь удиви вся хотения в них». Кончив поклонение мощам угодников Божиих, Государь вышел наружу и при выходе пожаловал на обе пещеры по тысяче червонцев.

10 сентября в воскресение за Золотыми воротами состоялся в Высочайшем присутствии смотр трем полкам. Отсюда Государь проследовал в Лавру. У Святых врат его ожидал эконом с десятью старцами, а у церковных дверей митрополит с крестом. «По вшествии в церковь Государь изволил приложиться к образу Успения Божией Матери и слушал литургию, совершаемую митрополитом, поемую братией и продолжавшуюся два часа. После литургии Государю поднесена была митрополитом просфора, и подходили все служащие к руке.

После того Государь выразил желание отслушать обедню в пещерах, и чтобы наместник служил ее.

– В какой же церкви угодно будет Вашему Императорскому Величеству слушать литургию?

– Какую сами изберете.

– Не угодно ли в церкви преподобного Антония?

– Хорошо. Антоний будет служить у Антония, – заметил Государь.

Вернувшись из дворянского собрания, Государь велел немедленно позвать к себе лаврского наместника Антония Смирницкого и своими руками возложил на него в кабинете богатый наперсный крест, украшенный бриллиантами. Другой такой же крест он поручил передать иеросхимонаху Вассиану.

– Возложите ему от моего имени, в память нашего знакомства и в знак глубочайшей моей признательности к нему, яко духовному отцу моему.

12 числа, в день своего отъезда, Государь слушал литургию в Ближних пещерах в церкви преподобного Антония. Служил наместник с протодиаконом и придворными певчими. В сей небольшой церкви, находящейся близ гроба преподобного Антония, были только Государь, князь Волконский и митрополит Серапион. Государь стоял благоговейно и все время подпевал певчим.

По окончании обедни митрополит представил Государю старца Вассиана. Он был облечен в схимническое одеяние и, низко кланяясь, благодарил Государя за пожалованный ему бриллиантовый наперсный крест.

– Святостью жизни и добрыми делами, – отвечал Государь схимнику Вассиану, – вы заслужили большую награду у Царя Небесного. Я, земной царь, награждаю вас чем могу за те приятные и душеспасительные часы, которые я провел в уединении, находясь в вашей келье…

Растроганный старец не в силах был вымолвить ни единого слова. По впалым старческим щекам его катились крупные слезы…

Затем Государь посетил келью начальника пещер игумена Филарета, где, завтракая, рассказывал лаврским старцам о праздновании святой Пасхи в Париже. Когда наместник по окончании молитв в церкви явился в келье с просфорою, Государь прервал разговор и сказал:

Благодарю вас, отец наместник, за молитвы… А каково пели певчие?

– Скоропоспешно, Ваше Величество.

– Ну что ж? Люди дорожные.

– Дело Божие должно делать в надлежащем порядке, Государь.

– А я, отец наместник, рассказываю о том, как я праздновал Пасху в Париже после войны. Во время сего всерадостного торжества я преклонил колена посреди главной площади сего города, и вместе со мною восемьдесят тысяч моих воинов также преклонили колена. Тогда французы, видя нашу веру, любовь и благоговейную молитву к Воскресшему Христу, последовали нашему примеру и сами пали на колена…

Выходя из начальнических келий, Государь хвалил местоположение Киева, говоря, что таких красивых и приятных видов он не лицезрел нигде и что в будущем мае он снова посетит Киев и пробудет в нем более месяца. Из Ближних пещер Государь направился в Великую церковь и приложился к чудотворной иконе Божией Матери. Митрополит поднес на прощанье икону прпп. Антония и Феодосия Печерских и пять больших просфор, сказав при этом краткую благодарственную речь.

Долго еще трудился после того отец Вассиан в Лавре. Как часто, вспоминая отрадное посещение его Александром Павловичем, умилялся старец душою и со слезами на глазах рассказывал слушателям подробности его. Здоровье его было по-прежнему хорошо. Хотя ему исполнилось семьдесят лет, но строгою, воздержанною жизнью, он сохранил свои физические силы от преждевременного расстройства и истощения. Изредка, особенно в Великий пост, когда подвиги его усугублялись, старец как бы изнемогал под крестом, но, окрыляемый надеждою небесного венца, снова обновлялся и становился крепок и бодр. Трудно изобразить пред читателем труды и духовные подвиги старца. Внутренняя жизнь его, подобно жизни всех ревнителей благочестия, была запечатлена глубокою сокровенностью. Ее поймут лишь те, иже Христовы суть, и которые сами постоянно ведут многотрудную внутреннюю борьбу с незримыми врагами нашего спасения.

Наступил 1827 год. Старец видимо стал изнемогать. Подвергаясь частым недугам, он затворился в келье и никого не принимал к себе. Изредка его посещали родные дочери или близкие духовные чада, присутствие которых было ему весьма приятно. Ставни его кельи были закрыты, и в комнате постоянно царила темнота. Когда же кто-либо из ученых духовных сынов приходил проведать его, отец Вассиан приказывал отворить ставни и просил что-либо почитать ему.

– Почитай мне слово Божие, друг мой… Чтение слова Божия исцеляет душевные раны и прогоняет беса уныния.

Любимым чтением для больного были творения Иоанна Златоуста и Димитрия Ростовского. Лежа на своей жесткой постели и перебирая четки, внимательно слушал он эти богомудрые словеса, только изредка нарушая царившую тишину своими глубокими вздохами:

– Господи, – шептали уста его, – поминаю час смертный и каюсь, да не без надежды спасения от мира сего изыду. Поминаю Суд Страшный и каюсь, да не со грехами моими тамо явлюся. Поминаю сладость вечныя жизни и муки смерти вечныя и молюся Тебе, Господи. Умилосердися, Боже мой, слезами покаяния моего… Умилосердися, Боже мой, и отверзи ми райския двери Царствия Твоего…

С большим нетерпением собирался старец в загробный путь. Вскоре телесные недуги у отца Вассиана участились. Встречая каждую болезнь, он радовался ей и говорил: «Вот она, предвестница кончины моей», – и переносил ее с изумительным терпением и благодушием.

– Батюшка, – спросил кто-то, – вам не страшна смерть?

– Друг мой, – отвечал он, – она страшна тому, у кого отнимает все, что у него было, и провожает на тот свет ни с чем. Кто же успел запастись нетленным богатством, того надежда утешает в час исхода. – И с глубоким вздохом добавил, – жизнь течет, как быстрый поток, и не возвращается. Между тем почти все заняты суетой и химерами и не помышляют запасаться другим добром, которое послужило бы поддержкою для души всея загробной жизни. О, бедные, бедные люди!..

Незадолго до смерти 28 февраля старец пригласил к себе больничного начальника иеромонаха Филимона и, как бы предвещая скорую свою кончину, сказал ему:

– Смерть полагает конец всем утешениям земным. Как ничего не внесли мы с собою в мир сей, когда родились на свет, так ничего и вынести отсюда не можем (1Тим., 6:7). Беден и наг я и несть у меня ничего. Все ближним, да кровным дочерям своим раздал. Ничего мне и не нужно было, ибо старался проводить свою жизнь в суровой простоте и отречении от суетных благ мира. Но вот вам крест… Его пожаловал мне Царь по своей ангельской кротости и доброте. Возьмите его и передайте в ризницу Лавры. Пускай хранится он там. Еще вручаю вам сбереженных мною шестьдесят рублей. Когда умру – употребите их на постановление братии трапезы. Я люблю моих духовных сынов и братьев паче себя самого и, угождая всем при жизни, желаю угодить и по смерти…

Вскоре после этого старец совсем перестал вставать с постели. Силы его истощились настолько, что он не мог без посторонней помощи передвигаться с боку на бок. От пищи отказался и питался одним только чаем. Ночью с 24 на 25 апреля отцу Вассиану сделалось совсем худо: старец едва дышал и рано утром испустил дух. Тело старца облачили в схимонашеские одежды и положили во гроб. Первую панихиду совершил наместник архимандрит Авксентий Галинский с несколькими иеромонахами, и множество народа теснилось около гроба.

Казалось, вся Лавра и киевляне перебывали в этот день у гроба его, прощаясь с умершим и молясь об упокоении его души. Красным звоном проводила Лавра своего любимого труженика и сына, а тысячная толпа народа со слезами на глазах сопровождала гроб его через Святые ворота на Дальние пещеры, где и погребен отец Вассиан на святой земле, возле церкви Рождества Богородицы. Скончался он восьмидесяти двух лет. Молись за нас у Престола Господня, великий старец Божий…

Сказание о жизни и подвигах отца Киево-Печерской Лавры преподобного иеросхимонаха Парфения (Краснопевцева) (1792—1855). Печатается по изданию 1856 г.

Поучительно читать повествование о дивных подвигах равноангельной жизни древних подвижников, угождавших некогда Богу в пустынях Египта и Палестины, на Святой горе Афонской и на нашем родном Афоне – святых горах Киевских (7). Волею или неволею душа при этом согревается, отрешается от земного пристрастия и воспламеняется, хотя временно, тем желанием Божественного, которым у пустынников горела она непрестанно. Но самая отдаленность наша от времен, когда они жили, ослабляет в неусердных искателях царствия Божия силу сего благодатного впечатления. Леность и холодность людей нынешнего века находят себе лукавое успокоение в той мысли, что это было когда то в давние времена, а теперь, в наше время, и скольконибудь подобные подвиги и подобная высота жизни духовной – невозможны… Тем поучительнее поэтому для нас пример высокой подвижнической жизни мужей, близких к нам по времени и наипаче современных; тем драгоценнее для нас каждая, самая частная черта из жизни таковых мужей.

Глубоко чтимый и незабвенный для всех знавших его, отец Парфений родился в Тульской губернии, Алексинского уезда в селе Симонове, в сорока верстах от города Тулы, 24 августа 1792 года, от отца причетника храма того села по имени Иоанн Краснопевцев и матери Анны, и при рождении наименован был Петром.

Сын бедного причетника, он от колыбели испытал скорби, неразлучные с убожеством. Покрывая тернием жизненный путь, бедность для людей обыкновенных бывает нередко если не матерью пороков, то как бы гнетом, подавляющим всякое стремление к высокому: но для душ избранных – это огонь чистительный, поедающий в самом зародыше наклонности и страсти испорченной природы человеческой, лелеемые довольством и роскошью. Избранный от младых лет быть чистым сосудом молитвы и служения Богу, юный Петр в труженической жизни своих родителей почерпал уроки терпения, трудолюбия и совершенного презрения к так называемым земным благам, и это презрение ко всему вещественному, ко всему, что составляет удобства жизни, было впоследствии отличительною чертою его характера. Он до могилы искал одного удобства: молиться и молиться непрестанно.

По достижении отроческого возраста, Петр, обученный грамоте в родительском доме, поступил в Тульское Духовное Училище. Имея от природы быстрые способности, он успевал в науках очень легко, и по окончании училищного курса был переведен в семинарию в класс словесности. Но еще в раннем возрасте открылось в нем призвание свыше к иной, лучшей цели, чем школьное образование. Сердце его, долженствовавшее быть храмом Святаго Духа, от младенчества горело особенною любовью к Богу-Утешителю, и еще в отроческих летах сподобился он благодатного видимого наития Его.

«Однажды, – сказывал он, – возвращаясь вместе с братом из училища на вакациальное время в дом родительский, мы остановились где-то на ночь и легли уснуть под открытым небом. Ночь была ясная, я долго не мог уснуть; не знаю, отчего сердце у меня как-то радовалось неизреченно. Я смотрел вверх, и вдруг вижу белоснежного голубя, парящего надо мною. Я удивился, откуда он; в доме его не было. Гляжу и не нагляжусь – так он хорош; и не летает, а все на одном месте то поднимается, то опускается надо мной. Я разбудил спящего подле меня брата:

– Посмотри, говорю, видишь ты голубя?

– Какого? Где?

– Да вот надо мной.

– Ничего не вижу; ты, знать, во сне, брат, бредишь!

Он заснул опять, а я до самого света не сводил глаз с него и радовался несказанною радостью. С рассветом он не улетел, а стал вдруг невидим. И с этой поры в сердце мое запала какая-то сладость и желание чего-то нездешнего, и я уже ни на что земное не прельщался, мне все было противно; ко всему я охладел, и тяжело было мне между людьми».

О сем видении упоминает он и в одном из молитвенных песнопений своих: «Неописанный Параклите, от Отца исходяй и в Сыне пребывай! Установи во мне храм своему величеству. Памятствую явление в моем возрасте еще младом Твоего наития тиха и тонка на мя ленива и нерадива, голубя в виде».

После сего видения, давшего его характеру решительное направление и отрешившего душу его от земли, благодатный отрок удалялся от людей, часто уходил в прилежащий к деревне лес и там воспитывал в себе любовь к безмолвию, богомыслию и молитве. «Однажды, – говорил он, – я, утомившись, лег под деревом и задремал. Очнувшись, вижу стоящего передо мной благообразного старца – монаха, который сказал мне: „Странен монах и земен мертвец“, – и удалился в чащу дерев. Я побежал за ним, но не мог отыскать его, образ же монаха и слова его остались навсегда в душе моей. С той поры родилась у меня мысль о монашестве. Впоследствии, размышляя о значении сих таинственных слов, я истолковал их себе так, что монах должен быть странным, то есть чуждым пришельцем везде, и мертвецом на земле».

Старший брат его Василий (8) вступил в монастырь, когда Петр был еще в семинарии, и на нем, казалось, лежала обязанность быть опорой своего семейства. Но Промысл Божий готовит ему иное назначение. За чрезвычайную кротость и тихость нрава, а вместе и за высокую рассудительность, какую являл он еще в незрелом возрасте, он любим был всеми в околотке и особенным уважением пользовался в домашнем кругу. Во всяком сколько-нибудь затруднительном обстоятельстве родители его говорили: «Спросим, что скажет Петруша». И его слово, отличавшееся чрезвычайною простотою, но вместе и силою рассуждения, было для них как бы законом.

Следующий, переданный им самим, случай показывает, что действительно было это безыскусное слово истины, исходившее еще из юных уст его. Брат его, будучи послушником в Жабинской пустыни, приехал однажды погостить в дом родительский. Родители, видя образ мыслей и жизни младшего сына и начиная терять надежду склонить его к семейной жизни, стали уговаривать Василия, живого и веселого юношу, оставить монастырь, жениться и быть опорою их старости. Недолго колебался он и был готов уступить их желанию, и вот однажды вечером, повторяя о сем речь, родители указали ему на выгодное и праздное место, назвали и невесту. «Ну, матушка, так и быть, дело кончено, – говорил Василий. – Утешу тебя, не возвращусь уже в монастырь, а поеду ко владыке подавать прошение. Да что-то скажет на это Петруша?» «А я, – говорил старец, – лежа на печи, отвечал ему: «Обещался ты, брат, служить Богу, а теперь хочешь служить сатане. Так мне с тобою нет части, я тебя и знать не хочу!» – «Ну коли так говорит Петруша, – сказали родители, – то об этом и думать нечего. Нет тут Божия благословения!» И Василий возвратился в монастырь, где впоследствии был иеромонахом и игуменом и назывался Венедиктом.

Со дня на день более и более возгоралось в юном Петре желание Божественного, и, побуждаемый им, он стремился посетить Киев и поклониться святым угодникам там нетленно почивающим. И вот, в вакациальное, свободное от учения, время он испросил себе у начальства билет, а у родителей благословение и отправился в Киев пешком на богомолье. Это было летом в 1814 году. Когда прибыл он в Киево-Печерскую Лавру, ему, по особенному о нем промыслу Божию, указали на келью тогдашнего начальника типографии, соборного старца иеромонаха Антония, отличавшегося строгою подвижническою жизнью и бывшего впоследствии наместником Лавры, а потом архиепископом Воронежским. Он принял Петра с любовью и радушною простотою, о которых старец всегда воспоминал с глубокой признательностью. С участием расспросил его об обстоятельствах и намерениях его и дал приют у себя на все время пребывания его в Киеве. «Неизъяснима была, – сказывал старец, – та радость, какую ощутил я при входе во врата Святой Лавры и при взгляде на великую, небеси подобную церковь лаврскую. Тогда же дан был мною обет здесь остаться и быть хотя самым последним послушником и служителем на дворе лаврском».

В это время еще живы были в Лавре великие старцы, известные строгостью жизни и прозорливостью: Вассиан Слепой и Михаил схимник. Первого из них посещал в бытность свою в Киеве Государь Император Александр Павлович, и, хотя входил к нему в полночь, без предварительного извещения и не желая открывать ему своего высокого сана, но узнан был им. Благословенный Монарх был тронут беседою мудрого старца, исповедовался у него и впоследствии пожаловал ему драгоценный крест, хранившийся в лаврской ризнице. Прибывши в Лавру и слышав прежде о старце Михаиле (9), Петр пожелал принять его благословение. «Прихожу к дверям его кельи, сказывал он, стучусь в них, и Михаил, вышедши, прямо назвал меня по имени, спросив: «Что ты, Петре, пришел? – и благословил желание мое остаться в Лавре на послушании».

Но проживши около года в Лавре (с августа 1814 г. по 22 марта 1815 г.), Петр не был уволен из семинарии и своей епархии и по требованию начальства должен был возвратиться в Тулу и опять взяться за учение. Чувствуя одначе неодолимое стремление в Киев и к иноческой жизни, он в том же году уволился из семинарии. Таким образом, он не окончил полного курса образования, почему и называл сам себя всегда невеждою и неученым. «Я ведь не богослов», – говаривал он, уклоняясь от каких-либо ученых вопросов, целью которых было не назидание и спасение души, а простая пытливость ума. Между тем он глубоко понимал самые высокие таинства богословия, почерпнув ведение оных не в книжном и школьном научении, а в непрестанном молитвенном созерцании Бога Слова…

По увольнении из семинарии Петр думал, что не будет уже ему никакого препятствия к исполнению своего намерения: но вышло не так. Родители хотели пристроить его скорее к месту поближе к себе и заставили его определиться причетником в родном своем селе на открывшееся место. Здесь была готова ему и невеста – сирота, дочь священника. По мягкости и кротости своего характера, он не противоречил воле родителей. Сделана была помолвка и назначен день брака. Но, не дождавшись его, он ушел в другой раз в Киев. Впрочем и в этот раз, после двухмесячного странствования, должен был опять возвратиться на родину, не быв опять уволен из епархиального ведомства. Возвратившись домой, Петр нашел свою невесту уже замужем. Между тем родители нашли ему другую – в соседней Калужской епархии, дочь одного священника. Этот священник вскоре умер, и родные желали, чтобы он занял его место. Петр и в этот раз не прекословил родителям и отправился в Калугу к тамошнему преосвященному Антонию с прошением предоставить ему место умершего священника, со взятием в замужество сироты – его дочери. Но архипастырь отказал, и Петру, по возвращении домой, осталось жениться на сироте и быть простым причетником на прежнем месте. Опять все было слажено. Но прежде чем исполнилось это, случилось ему посетить Тулу, где был уже новый архипастырь Авраамий. Тут пришло ему на мысль вновь попроситься в Киев. Архипастырь охотно согласился. «Молись там и за меня», – сказал он Петру и приказал немедленно дать ему билет. На другой день получил он билет с совершенным увольнением из епархии.

Возвратившись домой, Петр объявил об этом родителям. С сожалением и слезами они выслушали его, но не стали наконец противоречить и благословили сына в путь, видя в нем давно уже избранника Божия и ходатая своего у престола благодати. «Молись за нас, Петруша, – сказали они. – Мы видим, что тебе жить между нами нельзя». С особенным умилением воспоминал всегда старец любовь родительскую. «У батюшки, – говорил он, – были одни только сапоги, которые надевал он по праздникам. Но провожая меня, он отдал их мне, сказав: „Ты свои износишь за дорогу, а купить других тебе не на что“. Я взял, чтобы не огорчить его, но с дороги переслал их ему с верным человеком, а сам пошел в лаптях. Наделил меня еще родитель мой гривной денег да благословил медным небольшим крестом». Впрочем, на дороге случилось ему встретиться с одним добрым купцом, ехавшим в Киев. Он пригласил Петра быть сопутником, и при совершенном недостатке собственных средств, доставлена была ему возможность не только дойти, но и доехать до Киева.