Язвы долины Мегиддо. Утопия в девяти записях с эпилогом

Язвы долины Мегиддо

Утопия в девяти записях с эпилогом

Михаил Панферов

Нет ничейной земли, но есть земля цветов и злаков, земля деревьев и зверей, земля труда и любви – человеческая Земля. Мир, звучащий миллионами звуков. Нет, он совсем не нем – он может сказать все, что хочет, он вовсе не глух – он услышит каждое слово добра и правды. И то, что должно говорить, – говорит, и что должно петь, – поет, и что должно звенеть, – звенит, и даже то, что должно шептаться, – шепчется… Мне хочется проснуться и подойти к окну, открытому в такой мир, и сказать так, чтобы это услышали народы и каждый человек в отдельности:

– Доброе утро, люди!

Ольга Берггольц: «Дневные звезды».

Оформление обложки Картина М. Панферова «Утро Иосафата»

© Михаил Панферов, 2020

ISBN 978-5-4493-6151-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Запись первая. Индикта 11, мая 5, 17.35

Просто город сошел с ума. Как бы это объяснить тем, кто не знает? Это… инфекционное безумие. Оно передается воздушно-капельным путем и через укусы каких-то особенных блох. Зак называет их ксенопсилла Хеопса или Рамзеса,1 я точно не помню. Конечно же, они приняли меры. Организовали раздачу респираторов и этих дурацких водолазных очков, открыли в городской больнице изолятор, устроили пункты профилактической вакцинации: – тогда они еще думали, что имеют дело с чем-то другим, а сейчас окружают город стеной из пластика. Тут уж будет все как полагается: колючая проволока под током, вышки, солдатики в костюмах химзащиты с автоматами наперевес… Только непонятно, зачем все это? От кого они пытаются отгородиться? От нас или от самих себя? Зак говорил, что химзащита от вируса помогает плохо. Пройдет еще немного времени, и эпидемия вспыхнет сначала в их гарнизоне, а потом уже по всем окрестностям, по всей стране. Единственный выход – бежать. Как в средние века бежали от чумы. Кое-кому это удалось; мы – и пробовать не хотим. Да даже если бы и хотели, кто нас выпустит из карантинной зоны? Мы что, особы, приближенные к императору? Автоматная очередь на подходе к кордону – вот все, на что мы можем рассчитывать…

Не думаю, что у меня есть какой-то литературный талант. Да и не писал я никогда ничего кроме писем, но кто-то же должен быть здесь… хронистом что ли? Писать летопись. Зак говорил, это очень важно: что-то делать и ощущать значимость этого дела. Тогда можно спастись. Конечно, скорее всего, врет он все, просто его очередные сектантские штучки, но я, все-таки, решил писать. Верю? Не знаю, не знаю. Хотя, почему-то ведь я все еще здоров… или почти здоров?..

Как все это началось? Зак объяснил бы все гораздо лучше, но раз уж я обещал, придется самому.

Сначала нужно сказать, кто такой Зак. Это Захария Агафангел – мой одноклассник. Не скажу, чтобы мы в школе были закадычные друзья. Наоборот, я его даже совсем тогда не знал. Просто учился в нашем классе странный мальчик: замкнутый, незаметный, постоянно мыл руки из-за какой-то своей болезненной чистоплотности. А еще он был рыжий. В школе таких обычно бьют, но его не трогали, потому что половина класса списывала у него контрольные.

После школы я о нем сразу забыл, но лет через десять неожиданно услышал знакомое имя. Газеты, телевидение… Захария Агафангел – крупнейший в мире, и самый молодой специалист по микробиологии. Международные конгрессы, выдвижение на нобелевскую премию… Хотя, нобелевскую ему не дали. Дали какому-то русскому: вроде бы комитет посчитал открытие Зака сомнительным. В то время о нем плели много всякого вздора, вплоть до того, что он как будто изобрел эликсир бессмертия… ему пришлось даже выступать с публичным опровержением. Опровержению вроде бы поверили, но с тех пор к нему крепко прилипла кличка Фауст. А еще через пять лет в его жизни что-то такое произошло, что он… словом, он забросил свою лабораторию, свой всемирно известный институт, и стал священником. Странным священником. Как говорится, себе на уме. Сам я далек от религии, и уж тем более не знал тогда, что он там плел своим прихожанам. Вот только, не прошло и года, как его обвинили в какой-то там ереси и выперли из священников. Громко, со скандалом. Об этом тоже писали все газеты. Церковники призывали его одуматься, но он не хотел. Даже наоборот. У него была горстка последователей, человек двадцать: с ними он и основал свою секту. Церковь Конъюнкции она называлась. Теперь я о ней знаю уже много, а тогда, мог судить только по газетным заметкам. В газетах писали, что он в своей секте зомбирует людей, чтобы выманить у них деньги, растлевает малолетних девочек, практикует какие-то там ритуальные убийства и прочее. Чушь, конечно. Я еще тогда был уверен.

Когда церковь Конъюнкции признали опасной и официально запретили в нашей стране, Зак ушел в подполье. Он своей сектой так, почему-то, насолил правительству, что его заочно приговорили к расстрелу. Назначили за его выдачу десять тысяч иперпиров вознаграждения, но все без толку. Бывшего микробиолога как будто и след простыл, но секта-то действовала! По городу расклеивали воззвания, ходили люди, раздавали книжки. Людей этих, конечно, ловили, книжки конфисковывали, но полиции от этого было не легче. Эти люди, либо, и вправду ничего не знали, либо, слишком уж хорошо умели молчать…

И чего тогда только не говорили о бедном Заке! Вокруг его имени всегда городили всякую околесицу, но тут уже дошло до того, что из полубога, знающего тайну бессмертия, он превратился в этакого буку, которым пугают маленьких детей. Антропофаг, одиознейшая фигура современности, антихрист… Так о нем писали все эти газетенки, а сплетники повторяли эти слова взахлеб, да еще и приукрашивали в меру своей фантазии. Домохозяйки, которые раньше ничего знать не хотели, кроме цен на тряпки и своих убогих сериалов, теперь стали считать хорошим тоном, обсудить за обедом, какое Зак чудовище и сколько он давеча замучил младенцев. Их мужья за рюмочкой коньяку ни в чем им не уступали…

Одним словом, вся эта свистопляска продолжалась аж до апреля нынешнего года. Она продолжалась бы и дальше, но тут о Заке резко забыли. И я тоже забыл. Стало не до него: в городском зоологическом саду умер верблюд по имени Геракл. Скажут, ну и что тут такого? Все смертны и верблюды не исключение, только вот умер он как-то странно. На это обратили внимание еще служители, которые его хоронили. Кажется, их было трое. А меньше, чем через неделю, всех троих отвезли в инфекционное с ознобом и кровавой рвотой. Потом на улицах стали находить мертвых крыс. Одним, конечно, было все равно. Другие, как всегда пеняли на эпарха города за нерадивое отношение к коммунальному хозяйству: где дворники? Развели, понимаешь, антисанитарию! А так, крысы и крысы. Мало ли, какая мерзость иногда на свет божий выползает. Вот, прошлым летом, например, весь город был усыпан дохлыми майскими жуками. Откуда они взялись в таком количестве – никто не знает. А тут крысы… да мало ли?

Только вот главный санитарный врач диоцеза оказался о крысах другого мнения. По-моему, именно от него мы в первый раз услышали это дикое словцо, прямо из средневековья: чума. Чего он только нам не поведал во время своего выступления по телевизору! Оказывается, этот древний вирус, как жил себе, так и до сих живет пор в каких-то земляных амебах. Мол, никуда он не исчезал и даже не собирается, потому что по статистике ежегодно в мире чумой заболевают аж две с половиной тысячи человек. В природе она регулирует численность грызунов, а человеку передается через укусы блох, которые жили на зараженных животных. Чумная палочка быстро размножается в крови человека, потому что наши белые кровяные тельца чем-то похожи на ее природную среду обитания – на одноклеточных амеб. Дальше заражение происходит воздушно-капельным путем.

Еще он сказал, что на тот момент в нашем городе насчитали уже шесть случаев заражения бубонной чумой и один легочной: «В городе объявляется карантин: все городские порты вокзалы, детские сады, школы, университеты, публичные учреждения, кроме больниц, будут закрыты. Всем иностранным и местным судам запрещено покидать акваторию. Но причин для паники нет: при своевременном терапевтическом вмешательстве чума полностью излечима. Если еще в прошлом веке смертность была почти стопроцентной, то сегодня она составляет всего пять-десять процентов. Опять-таки, наши аптечные склады в достаточном количестве располагают всеми необходимыми антибиотиками». И тут посыпались эти волшебные слова: сыворотка Хавкина, стрептомицин, дигидрострептомицин, левомицитина сукцинат, бисептол, и тому подобное.

Слова о пяти-десяти процентах, конечно, настораживали, но каждый, по-моему, не сомневался, что уж он-то, среди этих процентов никак не окажется: «средние века давным-давно кончились, к тому же «наши аптечные склады…».

Мы все поверили в антибиотики как в бога. Раствор стрептомицина стали продавать в аптеках в маленьких скляночках по по фоллию за штуку для личной профилактики. Раскупался он немедленно, к тому же за такие-то гроши! Врачи, которые выступали по телевизору, советовали обрабатывать этим раствором слизистые оболочки глаз, рта и носа, но наши горожане его чуть ли не пили. Я слышал, что его даже стали освящать в церкви и использовать вместо святой воды. Представляю себе: толпа богомольцев в двухслойных марлевых платках, в очках и респираторах, и поп в противочумном костюме, который кропит их с стрептомицином!

Над форумом Константина повесили большущую растяжку: «Профилактика прежде всего!» Мы это восприняли как руководство к действию и только одной профилактикой и занимались. Раствор стрептомицина, пункты обязательной вакцинации, это, конечно, само собой. Но были и те, кто вспомнил старый дедовский метод: жег дома, отправленных в изолятор. Полиция таких поджигателей ловила, да что толку?..

Почти никто тогда запрещенных сектантских брошюрок не читал. А на отдельные робкие заявления двух-трех врачей, что в городе не чума, а, скорее, какая-то античума, – эпидемия неизвестного науке вируса, все только руками махали: «Враки. Брехня. Ничего они не понимают: наши антибиотики – наше спасение»!

В антибиотики поверили все. А когда веры малость поубавилось, было уже поздно. Наш горожанин надевал респиратор, очки, шел в церковь, чтобы его окропили святым стрептомицином, потом на пункт вакцинации, а через пару дней падал в лихорадке. Его начинало рвать кровью, кровь начинала сочиться у него через поры. За ним, конечно, сразу приезжали санитары, которых у нас какой-то шутник переименовал в божедомов, и увозили в изолятор. Там ему кололи по три грамма в сутки стрептомицина и по четыре тетрациклина, делали какое-нибудь переливание плазмы и, что у них еще там бывает, – да все без толку. Ему становилось только хуже и хуже: бедолага уже себя не помнил, только слабо стонал и гнил заживо. А когда эскулапы умывали руки, не сомневаясь, что до утра пациент не доживет, он неожиданно вставал с постели. И никаких у него бубонов, никакой лихорадки, никакого кровавого пота, – ничего. Абсолютно здоровый человек. Чудо, да и только. И тут начиналось самое странное ‹…›

Запись вторая. Мая 6. 5.30 утра

Этот конверт я нашел в почтовом ящике. Говорили, что логофета Дрома забрали в изолятор, а почту закрыли, чтобы зараза с письмом не вышла за городские стены. А тут – узкий конверт из голубоватой бумаги, фиолетовые штемпели… Все как в старые добрые времена. Беглый неразборчивый почерк с сильным наклоном влево. Адрес моей новой квартиры. Обратный адрес: Институт Микробиологии и Вирусологии ЕИВ Академии Наук.

Я тогда еще подумал: при чем тут? Может, ошиблись? Может, это не мне? Но нет, все точно: Никифору Пистису, Малый Золоторожский переулок, дом 33, квартира 6. Я, наверно, с минуту тупо пялился на этот конверт, а потом, все-таки, надорвал. Внутри оказался прямоугольник плотного розового картона с золотой виньеткой по краям:

«Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис! Член-корреспондент ЕИВ Академии Наук, кавалер ордена св. Феодосия II степени, профессор З. Агафангел кланяется Вам и любезно просит Вас принять участие в праздновании дня своего рождения, каковое состоится 3 мая с.г., в 16.00 в ресторане „Элевтерия“: 12 район, ул. Бычий форум, 5».

Такое вот письмо. Может, это бред? Может, я болен? Но нет, письмо и не думало растворяться в воздухе. Несколько раз перечитал и все равно не мог понять, как? Может, пошутил кто-то? Да, скорей всего, потому что… Конечно, из-за этой проклятой эпидемии весь город выбился из колеи. Но полиция-то работает! Пускай, полицейские оделись в противочумные костюмы и стали похожи на пингвинов, но эти пингвины-то, ведь ходят по улицам! А тут, человек, которого ищет полиция всей страны, собирается на глазах у всех, в лучшем ресторане города отмечать свой день рождения. Да и ресторан… Какой к чертям ресторан, если никто без респиратора и за порог не выходит? Теперь все позакрывалось. На дверях магазинов и-то висят замки… чушь какая-то!

Я бросил письмо в ящик стола, чтобы о нем больше не вспоминать, но тут подумал, что третье мая уже сегодня, а до четырех остается всего три часа. От этой мысли стало не по себе. Я опять достал письмо и еще раз перечитал. Взгляд задержался на самой первой строчке: «Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис…» И тут у меня задрожали руки. Я уронил картонный прямоугольник на пол.

Кора – это моя жена. Мы десять лет просидели за одной партой и поженились сразу после школы. А полтора месяца назад расстались. Точнее, если уж говорить честно, я ее бросил. Из-за чего? В общем, у нас не было детей. Из всех этих запутанных врачебных объяснений я так толком и не понял, по чьей вине. Но дело не в этом. Я ее любил. Сильно, по-настоящему, но бросил. Да еще так жестоко и гадко, что лучше не вспоминать. Она плакала. Она спрашивала, «за что?», а я только цедил сквозь зубы, что устал. Она говорила, что так бывает, что нам стоит не видеться пару недель, может, месяц, и это пройдет, все опять станет как раньше, но я не соглашался. Кора напоминала мне собачонку, которую хозяева вышвырнули на улицу: меня почти тошнило от ее жалкого, измученного вида. А когда совсем стало невмоготу, назвал ее бесплодной шлюхой, – никогда не думал, что скажу ей такое, – собрал вещи и ушел.

Я снял квартиру без телефона в Генуэзском квартале Петры, но она откуда-то узнала мой новый адрес. Пришла. Звонила, кричала, всхлипывала там за дверью, а я сидел, боясь пошевелиться, и делал вид, что меня нет дома. Потом послышались удаляющиеся шаги. Больше я ее не видел.

Как такое могло случиться? Не знаю. Помню только, что перед этим забыл ее лицо. Подолгу смотрел на нее, как на картину: ей даже неловко становилось от моего взгляда, но, когда закрывал глаза, не мог уже ничего вспомнить. Точнее, постепенно, лицо Коры в моей памяти вытеснило лицо другой женщины. Я никогда ее не видел и вряд ли когда-нибудь встречу. Скорее всего, ее вообще никогда не было.

У Коры черные вьющиеся волосы и смугловатая кожа. Та женщина была светло-русой. У нее было бледное лицо и голубые глаза. Такие глаза бывают у мадонн и ангелов на итальянских фресках. Иногда она говорила со мной. Это были обычные слова, но какие-то стершиеся, что ли, обессмысленные… мне казалось, она куда-то меня зовет, но я не понимал, куда. Или боялся это понять, не знаю.

Согласен, слишком смахивает на бред. Не спорю. Говорю же, сам не знаю, что это было. Хорошо еще, все быстро прошло. Больше не хотелось думать о той женщине. Да и о Коре, тоже. Мне было пусто. Я ничего не чувствовал, как будто в мозг и в сердце впрыснули по шприцу новокаина.

И вот, строчка письма вывела меня из ступора: «Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис…» Нагнулся, чтобы поднять с пола приглашение, но тут ноги стали как будто ватными, пришлось сесть. Что-то туго стянуло кожу бельевой прищепкой ровно посередине груди. Предчувствие. Почему-то мне сразу это стало ясно. Оно мешало дышать. Я не знал, какое это предчувствие, хорошее, дурное, мог его только физически испытывать: сейчас должно что-то произойти. Что? Я не знал. Просто сидел, и пытался подобрать с пола письмо Зака не своей рукой. Так никелированная клешня в игровом автомате пытается неуклюже схватить плюшевого зайца, который лежит поверх горы других таких же игрушек. Она уже зацепила заячий хвост: еще секунда, и глупая плюшевая кукла будет в твоих руках, но тут заяц выскальзывает, и ты должен опять бросать монету и все начинать заново ‹…›

Как только письмо оказалось в моей руке, в прихожей запиликал звонок. Слабость и дрожь сразу прошли. Я вскочил и побежал открывать.

Кора стояла в двери и смотрела себе под ноги. С ее слипшихся волос, с мокрого плаща, текла вода. Совсем себя не бережет: хоть какую-нибудь марлевую повязку бы надела… да, и без зонтика. Дождь, кажется, сильный.

Она так стояла целую минуту, не двигаясь, а потом, молча, протянула мне размокший розовый прямоугольник:

«Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис» ‹…›

Запись третья. Мая 6. 17.00

Дождь хлестал жестокий. Холодный, как поздней осенью, и с градом. Добирались пешком: метро не работало, а машины не останавливались.

Кора несла в полиэтиленовом пакете подарок: лионское издание Ахилла Татия 1586 года из библиотеки моего отца. Оказывается, она недавно виделась с Заком и он просил нас прийти, потому что у него есть лекарство. Больше она ничего не сказала. Да у меня и не было настроения выпытывать. Говорить вообще было тяжело: мы молчали, чтобы не мучить друг друга. Просто шли под дождем, смотрели каждый себе под ноги и делали вид, что идем порознь. Думать о Коре было больно, как сдирать присохшие бинты: я заставлял себя думать о Заке. Что он за человек? Зачем он нас позвал, этот таинственный профессор-расстрига? Зачем ‹…›

Один русский поэт написал про пир во время чумы. Жаль, никто не додумался прислать ему фото с этого дня рождения: лучшую иллюстрацию к его поэме было бы трудно найти.

Мы опоздали. Все до одного были уже в сборе. Это тем более удивительно, что теперь люди перестали собираться большими группами: боялись инфекции. Чем-то все это смахивало на тайную вечерю с картины Леонардо. Во главе стола сидел рыжий респектабельный Христос Зак в лощеном смокинге, и такой же лощеный метрдотель в марлевой маске подливал ему вина. А по обеим сторонам – двадцать восемь его учеников и учениц. Бывших учеников и учениц нашего класса. Точнее, двадцать семь: Василий Ставрофор в умер прошлом году: говорят, крепко пил в последнее время. Кажется, хлебнул какой-то дряни и отравился.

С краю пристроился Валентин Ксилокефал – когда-то первый хулиган в классе, а теперь – полицейский. Он сидел в своем синем мундире, со спущенным на подбородок респиратором, и понуро цедил вино. По виду Ксилокефала нетрудно было догадаться, что как только вечер закончится, здесь будет наряд полиции и он лично защелкнет свои браслеты на заковых запястьях. А пока ему просто не хочется портить праздник. Напротив него сидел Николай Платон, большой Ник. Его отец сделал состояние на чем-то, связанном с компьютерами, а сам он теперь большая шишка: – чуть ли не протовестиарий императора. За эти годы он почти не изменился, разве что еще больше заплыл жиром и с трудом помещался в своем пурпурном чиновничьем костюме. Только странно, почему он здесь, в зачумленном городе, если император и магистры сбежали еще в апреле? Говорят, даже эпарх,2 и тот сбежал: сперва все они думали отсидеться во Влахернском дворце, а когда жареным запахло чуть посильнее, ушли морем в Тавриду… Большой Ник проделал дырочку в марлевой повязке и, потягивая коктейль через соломинку, пытался флиртовать с нашей первой школьной красавицей – Ириной Гликосомой. Ее, как раз, время нещадно изменило. Ей должно было быть не больше тридцати трех, но она уже успела сильно поседеть и поблекнуть. Хоть она и старалась улыбаться по-прежнему, но это выглядело натянуто и фальшиво. Говорили, у нее в один день погибли муж и сын. Из-за чего, правда, не знаю. Рядом с Ириной обосновалась неразлучная парочка: кто бы мог подумать! – Ахилла Делия и Патрокл Адинамис и тут вместе! Даже в одинаковых клетчатых пиджачках, даже опять шушукаются без умолку между собой как на школьных переменах. С другой стороны, от них, уписывал осетра под нардовым соусом мой добрый приятель – Алексей Мегадука. Алекс. Он работал журналистом в «Эпархиальном вестнике».3 Это с ним мы как-то раз в детстве решили пробраться на торговый пароход и уплыть в Россию. Алекс, конечно, не надел никаких защитных средств: ел и пил без всякой опаски: я его знаю. Зато его соседка – Елена Арнеомэ – была в полном облачении: в каком-то нелепом марлевом тюрбане, в респираторе и даже в резиновых хирургических перчатках. Она сидела почти неподвижно: положила на колени руки и недоверчиво посматривала из-под стекол защитных очков на остальных своими крысиными глазками. В школе она училась лучше всех, но никому из вредности не давала списывать. Кажется, я слышал, что она ‹…›

Варвара Какостома – наша знаменитая сплетница. Прилетела сюда, конечно, из своего неистребимого жгучего любопытства: раскусывает оливки и смотрит, есть ли там кости младенцев, или нет ‹…›

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Блоха xenopsylla cheopis – основной переносчик бактерии Yersinia pestis, т.е. чумной палочки.

2

Градоначальник.

3

Т. е. в губернском.