Награда героя

Сергей Бочков

Награда героя

Низину, – ту, что за посёлком, – застелило к утру лёгкой матово-белёсой пеленой тумана. Глядя с бугра, кажется, будто тот, вместе со всеми постройками и насаждениями, уместившимися на его приплюснутой верхушке, словно плывёт над этой пеленой, тянущейся до пределов всего обозримого сквозь предрассветный сумрак пространства. Тихо. Изредка крохотная птичка какая-нибудь встрепенётся своим тоненьким голоском… и вновь тишина.

Хоть до восхода далеко ещё, а дед Архип уже на ногах. Не спится ему: то ли в силу привычки деревенской вставать ни свет ни заря, то ли ввиду возраста своего преклонного. Из комнаты в комнату шаркает мелкими стариковскими шагами по тишине безучастной. Тянутся медленные мысли и долгие воспоминания, такие же давние и неповоротливые, как и он сам. Неторопливо, будто нехотя, вяжется петелька к петельке нить времени, соединяя минуту с минутой в часы. Изо дня в день теперь для него так – пора знать пришла, что спешить некуда стало.

Сквозь стекло оконное видно: как небо, всё отчётливей выделяясь из общей серости, постепенно светлеет, а по линии горизонта, показавшейся сквозь рассеивающуюся муть тумана, разливается, становясь шире и больше, бледно-оранжевая полоса рассвета. Солнечный свет, возвращая округе её краски, тёплыми лучами сгоняет прочь влажную прохладу весеннего утра. И весь мир, стряхивая дремотную невнятность пробуждения, готовится приступить к заботам грядущего дня.

У деда Архипа ныне на всякий из дней забот не шибко много – не то, что прежде. И на пенсии уж не первый десяток лет, и хозяйства ныне того нет: куры да утки – вот и вся живность (пёс с кошкой само собой не в счёт). А доселе, всего-то несколько годов назад, помимо птицы, которой поболе против теперешнего было, содержались ещё и поросята, и овцы, ну и конечно коровка (как же без неё). Прилично, – что и сказать, – животины на подворье водилось. Лошади лишь не имелось. Да она, – своя собственная, – деду Архипу и не надобилась, поскольку он конюхом в колхозе работал. Так, что когда требовалось, мог запросто взять нужную ему лошадёнку – дабы огород вспахать, или сена привезти, или по другим каким делам хозяйским.

Нелёгок крестьянский труд – с утра до ночи в хлопотах, иной раз и присесть некогда. Но, однако, как-никак справлялись. И не то, чтоб дед Архип чрезмерной деловитостью отличался – наоборот слыл смирным и тихим (жена в семье главным образом верховодила), или в работе особо упорствовал – этому увечье ноги, на войне полученное, мешало. Но раньше и у них с бабкой силёнок больше было, и сын с дочерью помогали – так что жили в достатке. Нет, не зажиточно, но без нужды. Всё как у людей – не больше и не меньше. Этак, глядя друг на дружку, и живут на селе.

Нынче, правда, смотреть особо не на кого. В посёлке, и дотоль не шибко многолюдном, домов вдвое поубавилось, да и в тех почитай одни старики остались век свой доживать, подобно деду Архипу с бабкой его. Оно, конечно, жаловаться особо не на что, но как-то одиноко уж совсем стало. Сын их лет двадцать назад из жизни ушёл, по бессемейности своей потомства не оставив, а дочка – в городе устроилась. Как уехала туда в техникум учиться, так там и осталась: замуж вышла, детишками обзавелась. Поначалу и сама она, и внучки навещали довольно часто. Теперь же дочь раз в два три месяца проведать приезжает. Но она хоть по телефону регулярно звонит (и то ладно), а внуки подросли – и вообще носу не кажут. Некогда им, заняты: постоянно дела… дела у них какие-то. Ну, видать времена такие быстрые настали, вон не то что столетие, а тысячелетие новое началось. Так-то оно так, да только старости новшества без надобности – она прошлым богата. Вот и невдомёк деду Архипу: откуда манера жизни неугомонная такая взялась, у него-то в быту всё по-прежнему размеренно и неторопливо. Что просто то и понятно, а всякие сложные мудрёности для него будто в другом, чуждом ему мире существуют. Да как иначе – ведь все годы свои провёл он в обыденно привычных трудах и хлопотах, при которых один день с другим схож.

Таким намечался быть и этот день. «Вторник по календарю вроде… да, точно вторник, ибо воскресенье позавчера минуло…» – так сосчитал дед Архип, сидя у себя во дворе и радуясь приятной погодке: ясно (ни облачка на небе), сухо (за неделю бездождья землю подтянуло, убрав грязные лужи), тепло (не жарко, а именно – тепло)… и воздух по-весеннему лёгок и чист.

Время, надо думать, к полудню приближалось, когда заслышав шум мотора, дед Архип разглядел, движущуюся вдоль единственной улочки посёлка, легковую машину. «Верно к кому-то из соседей», – решил он. Но нет, тёмно-зелёный уазик (так он марку автомобиля того определил) с непривычным, – белым по чёрному, – номером, подкатил к его дому, остановившись напротив калитки. В полном недоумении наблюдал дед Архип, как открыв дверцу, из машины выбрался военный: чуть постарше среднего возраста, высокий и немного полноватый, в куцей форменной куртке на молнии, при фуражке с верхом высоко задранным… на плечах погоны майорские.

Взвился на чужака ретивым лаем, выскочивший из-под дома, пёс, службу свою хозяину показывая.

– Фу! Фу! Ишь ты разошёлся! – утихомирил его дед Архип, не отрывая взгляда от майора, который открыл калитку и, промокая платочком потный лоб, шагал к дому.

Дойдя до крыльца, на котором расположился дед Архип, гость оценивающе поглядел на пса, поняв, что пакостей от того ни каких ожидать не стоит, перевёл взгляд на деда Архипа и, широко улыбаясь, спросил:

– Архип Степаныч?

– Ага, так.

Майор представился, указав, что он военком районный, прокашлялся, а затем немного смущённо, и потому видимо не совсем складно, сообщил:

– У меня для вас, Архип Степаныч… новость… Хорошая… – Запнувшись, обвёл взглядом двор и предложил, всё так же улыбаясь: – Может быть лучше в дом зайдём?

– Ага… оно, конечно, так, – словно очнувшись от оцепенения, засуетился дед Архип, приглашая пройти в своё жилище.

На кухне, в первой за верандой комнате, бабка – жена Архипова уже встречает, вопросительно в лица заглядывая.

– Здравствуйте, – поздоровался военком, коротко представившись и ей.

Та, ответив лёгким кивком головы, растеряно молчала.

После паузы небольшой (для солидности вероятно сделанной), сообразив, что не зачем дальше тянуть, ставя тем самым стариков в неловкое положение, майор перешёл к делу: вынул из нагрудного кармана лист бумаги и, придавая своему голосу торжественность, зачитал:

– Архип Степанович, имею честь сообщить вам… в архивах отыскался документ от марта тысяча девятьсот сорок пятого года на представление вас к ордену Славы третьей степени, – Заметив, что никто из стариков (ни сам Архип Степанович, ни супруга его) всего сказанного им до конца не поняли, опять в улыбке расплылся и, стараясь донести суть, подсказал: – Так сказать… награда нашла героя.

Выждав чуток, продолжил:

– В связи с этим разрешите пригласить вас в районный дом культуры для вручения вам, так сказать, этой награды… – сверившись со своим листиком, указал дату и время мероприятия. Закончив с официальной частью, от себя добавил: – Событие для нашего района, сами понимаете, важное, поэтому и из администрации будут, и из газеты районной. Не исключено, что и из областного центра приедут… Ну, а за вами мы машину пришлём. Доставим, так сказать, в лучшем виде… и до места, и обратно… Что ещё… Родственников своих позовите… Форма одежды, так сказать, парадная… – И, объяснив немногие оставшиеся детали, стал прощаться: – Ну… вот, наверное, и всё… Как говориться, … честь имею!

– Может чайку попьёте? А? – спохватилась бабка.

– Прошу прощения, вынужден отказаться. Служба, – заспешил военком.

Проводив до калитки своего необычного, и уж точно нежданного гостя, дед Архип ещё долго стоял, одной рукой на костыль свой опираясь, другой на выщербленный временем деревянный столбик забора. Медленно ворочал мыслями, уставившись рассеянным взглядом на удаляющуюся машину. «Орден… Вон оно как…» – вертелось в голове у деда Архипа. До сего дня из имеющихся у него наград, боевой можно было считать лишь медаль «За победу над Германией», сразу после войны полученную. Остальные – юбилейные, те которые к каждой годовщине Победы, всем участникам, выдавали. А тут орден… с марта сорок пятого не вручённый (так тот улыбчивый военком говорил). Это как раз тогда ногу-то деду Архипу покалечило.

И далёкие, – настолько далёкие, что будто как не с ним вовсе произошедшие, – события, о которых за суматохой повседневности позабыл уже, начали одно за другим всплывать в его памяти, смутными видениями прошлого…

* * *

Непривычно ранняя весна в этих заграницах: март едва-едва начался, а уж снег весь потаял. По ночам правда лёгкий морозец ещё прихватывает, но днём – ростепель. Да, собственно говоря, всё в стороне той чужеземной другое какое-то, чудное… даже небо тамошнее с нашим по цвету несхоже.

Но оно, конечно, дело понятное – поскольку нигде, окромя деревни своей, Архипу прежде бывать не доводилось. Потому в диковинку ему: и горы лесом поросшие, что Карпатами зовутся; и реки безмерно широкие, то же Дунай, к примеру, взять; и равнины, множеством каналов изрезанные… Ну, и народ: что румыны, что венгры (последних ещё мадьярами иногда кличут) – вроде ни чего особенного, – люди как люди, – но, однако, другие они, на цыган чем-то похожи. И язык у них непонятный совсем (на тарабарщине какой-то говорят, ничего не разобрать), и селения не такие как у нас, и уклад жизни иной.

Удивительно Архипу всё это. А ведь если б не война, навряд ли он в тех краях оказался бы.

Да… война. Одна на всех, да всем разная. На передовой, откуда, почти не умолкая, доносится гулкое эхо канонады, – где сотрясается взбудораженная разрывами земля и дрожит пронзённый множеством выстрелов воздух; где залпами и поодиночке бьют орудия артиллерийских батарей; где, поднимая траками мягкий чернозём, движутся вперёд танки, и, выбравшись из своих окопов, идёт за ними в атаку пехота, – там есть место всему: и страху с болью… и злобе с яростью… и подвигу… А вот у Архипа, – ездового кабельно-шестовой роты, – война как работа – трудная и каждодневная. Нет, и ему под обстрелами да под бомбёжками бывать приходилось (та, надо признать, жуть), но тем не менее с «передком» не сравнить.

Для Архипа вся его служба – это, прежде всего, дороги. Иной раз широкие, но чаще узкие; редко когда с покрытием, в основном – просто грунтовки; почти все разбитые да искорёженные; располосованные глубокими колеями, наполненными дождевой жижей. Вот какие они дороги фронтовые, по таким с ветерком уж точно не прокатишься. А иной раз дорог и в помине нет – одно направление только. Но как бы то ни было есть приказ, а значит нужно ехать. Потому и колесит, поспешая за тянущимися линиями «шестовок», Архипова повозка гружёная длиннющими шестами с изоляторами, увесистыми катушками кабеля и прочим, подчас не совсем понятным ему, оборудованием для связи. День за днём мерят бесконечные вёрсты, стиснутые железными шинами, деревянные колёса, то увиливая от бесчисленных колдобин, то увязая по ступицу в грязевом месиве распутицы, то проскальзывая по слюдяной корке наледи.

В таком деле весь расчёт и надёжа на честного трудягу и главного помощника человека – лошадь. У Архипа это был, вверенный ему, конь Магнит: немолодой уже, послушный и старательный мерин. В полном согласии друг с дружкой шла у них работа. Непритязательный и отрешённо спокойный Магнит был подстать своему хозяину. А Архип, добродушно заботясь о своём единственном «подчинённом», понапрасну не понукал его, не бранил, и никогда не вымещал на нём свои обиды, как обычно другие делают. Кто коню кличку такую своеобразную дал ни кто и не помнил теперь. Известно лишь было, что к прибытию Архипа в роту Магнит числился в ней не первый год, и в службе, как по началу казалось, понимал побольше своего нового хозяина.

Сложно как-то Архипу служба солдатская давалась: все эти манеры да порядки армейские. У иных, вон как ладно получается (даже с шиком особым), а у него – нет. И не сказать, чтоб глуп иль нерадив он был. Только уж больно кроткий совсем… робкий. Да к тому же, по простодушной наивности своей, всякому слову доверчив. Вроде и плохого в том ничего нет, но простота такая чрезмерная зачастую с неуверенностью и растерянностью дружит. Вот и у Архипа так… А над таким кто угодно власть возьмёт, а потом ещё и дураком выставит (ибо главный всегда себя умней других считает).

Оно и в деревне, где рос Архип, все парни бойчей его были. Не то что бы удальцы-молодцы какие-то особые, нет – обыкновенные ребята… а всё ж пошустрей его, похватче. И покуривали, и выпивали, и по девкам бегали (как иначе-то). Архип же, по скромности и застенчивости своей, сторонился всего этого: и компаний разгульных (ни к табаку, ни к вину пристрастья не имея), и девчат (хотя они, если честно, из-за росточка его низенького да вида щупленького, сами на него внимания не обращали). Ему более по душе приходились покой уединения и умиротворяющее созерцание природы.

Каждому, кто видеть способен, отрадна красота родного края… а иным, таким как Архип, – особенно. Залюбуется он, бывало: сколько ж радости в ярких красках весеннего утра, сколько восторга в просторе летнего дня, сколько очарования в тишине осеннего вечера и сколько чудесной благодати в густой синеве звёздной зимней ночи! Ведь ни одним мудрёным расчётом не вычислить всё это великолепие, ни на каком безмене не взвесить, и нет такого приспособления, которым измерить было бы можно… Да и выразить в полной мере, – хоть словами, хоть ещё чем, – едва ли получится.

Мила Архипу краса родных мест, несмотря на обыденность повседневную – как-никак не в городе он рос, а в деревне; не у станка на заводе трудился, а в поле. Сызмальства, – сначала подпаском, потом пастухом, – гонял от зари до зари по лугам колхозное стадо. Потому и сейчас, красочно будто наяву, частенько видится Архипу во сне, привычное ему, течение пастушеского дня. Ранёхонько по утру, когда солнце, ещё не выбравшись из-за дали горизонта, только-только начинает разгонять ночной мрак, выходят из загона, вальяжно покачиваясь с боку на бок, коровы. Потолкавшись немного у изгороди, начинают неспешно брести много раз хоженым путём к выпасу, под сиплые окрики полусонных пастухов и звучные щелчки их неимоверно длиннющих плёток. Проходит час, другой… и солнечный диск, оторвавшись от кромки темнеющего вдалеке леса, начинает ползти всё выше и выше по светлеющему небосводу. Сырость и прохлада предрассветья сменяются мягким теплом зачинающегося дня, предполагающего быть, по всей видимости, погожим и жарким. Из бесконечно высокой синевы неба льётся радостно яркий свет на зелень полей, взволнованную лёгким ветерком. Мало-помалу начинает припекать, и время медленно, но верно близится к знойному полудню – поры гнать коров на дойку. Тогда у пастухов – обед. Ну, а после всю оставшуюся часть дня будут они водить с места на место по пастбищу стадо мирно щиплющих траву бурёнок, угадывая по солнцу: сколько до вечерней зорьки осталось – потому, как именно по закату, определяется завершение пастушьей работы… А на следующий день – по новой. Так и в поговорке подмечено: «Солнце восходит – пастух с ума сходит, солнце садится – пастух веселится».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.