Полная версия
Мещанский Урбеч. Околофилософский дневник о том, как я начал завтракать, и к чему это привело
Мещанский Урбеч
Околофилософский дневник о том, как я начал завтракать, и к чему это привело
Константин Худяков
В память об А. (07.IX.1992 – 25.XII.2021)
Иллюстратор Оксана Кравченко
Редактор Евгения Белянина
Корректор Ирина Суздалева
© Константин Худяков, 2024
© Оксана Кравченко, иллюстрации, 2024
ISBN 978-5-0059-9914-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Наши завтраки начались во вполне определенный день, который стоило бы отмечать, как праздник. Жаль, что я не запомнил этот день тогда, не помню его и сейчас. Приложив некоторое усилие, можно восстановить в памяти, что первый наш завтрак случился в среду, N-го августа, и был связан с появлением у нас на работе вполне определенного человека, большого ценителя Москвы и любителя находить прекрасное в мелочах, благодаря которому наши бессистемные хождения за кофе сменились осознанным ритуалом ранее абсолютно непонятных мне утренних трапез.
С детства я не любил завтракать, да и в принципе принимать пищу в отведенные для этого промежутки времени. Многие, наверное, помнят манную кашу – вот и я ее не только помню, но и большую часть жизни отказывал ей в съедобности. То же самое касалось и гречки с молоком, да и всякой гречки вообще.
Годы шли, женщины приходили и уходили, в том числе уходили позавтракав, а я всё спал и довольствовался когда утренним, а когда и обеденным кофе на бегу.
Не скажу, что с годами я стал просыпаться раньше, но теперь в моей жизни появился завтрак, и проходит он в кафе П., которое обязано своим названием герою произведения Набокова, незаслуженно любимого мною писателя, к которому я обращаюсь время от времени за вдохновением без его ведома.
Я изменил своим привычкам, но сделал это с одним маленьким условием – всякий раз, когда я захожу в кофейню, чтобы позавтракать, я останавливаюсь на мгновение, фиксирую свои ощущения, и, каким бы я ни зашел, я выхожу из кофейни с новыми мыслями. О них и пойдет речь.
Почему «Мещанский урбеч»? Мещанский – от польского mieszczanin – горожанин, значит городской, синонимично буржуазный, с оттенком зажиточности; урбеч – от слова урба – льняное семя на языке народов Дагестана, означает льняную пасту, которую употребляют в пищу, смешивая с медом и сливочным маслом. В том числе, например, ее можно добавить в кофе и получить модный напиток, встретив который в Мещанском районе Москвы, уже невозможно избавиться от пришедшего в голову словосочетания – «Мещанский урбеч». От него веет чем-то вроде «Барышня-крестьянка»1, но на современный лад, когда уже не удивляешься ничему. Признаюсь, дело не только в этом, но и в моей непреодолимой любви к абсурдным названиям (чего только стоит вызывающее у некоторых хохот название «Сердечные шумы Дяди Олега»2).
Итак, хоть даты событий дневника известны, я призываю игнорировать историчность повествования, мыслить критически, не верить мне на слово и сверять каждое мое утверждение со своим внутренним камертоном.
Этот дневник задумывался как попытка помочь тем, кто испытывает не вполне понятные мне проблемы психического свойства; тем, кто задумывается о смысле жизни настолько, что это может навредить ее качеству; тем, кто испытывает потерянность, тревожность, ненужность – «беспокоится по пустякам», как сказал бы человек равнодушный. Не принижая проблемы таких людей, я пытаюсь посмотреть на вопросы бытия своим дилетантским взглядом. Моя попытка – не замена, а дополнение к попыткам этих людей разобраться в жизни, как к самостоятельным, так и с помощью психологов.
Это и рефлексия, и ироничный комментарий, и (что неизбежно) пародия на мотивационные книги, без которых не обходится жизнь современного человека.
В попытках нащупать ответы на извечные вопросы (почему мы ищем смысл жизни, с каких сторон можно на него смотреть и нужно ли вообще его искать) я предлагаю проследовать за нитью рассуждений, сформировавшихся за девять завтраков с перерывами на выходные: сравнить идеализм и материализм как подходы к объяснению мира; посетовать на всеобъемлющее делегирование как уход от борьбы и ответственности – и увидеть его корни в стремлении к «демонстративному потреблению»; затем прийти к тому, что поиск места в жизни не так прост, если самые насущные проблемы, непосредственно угрожающие существованию, уже решены; пойти дальше и задуматься о силах, побуждающих жить общество, и о том, как отдельный человек играет в этом свою роль; объявить постмодерн виновником путаницы в умах; оценить нашу роль в капиталистической игре, окунуться в прошлое и, в конце концов, рассмотреть вариант решения, позволяющий достичь баланса между развитием общества и человека.
Кафе, кстати, написание этой книги не пережило и закрылось.
Почему вы не материалист
N-ное августа, среда. Каша и фильтр «Эфиопия».
Нас было трое:
один молча думал о высоком,
другой деятельно созерцал красоту окружающего мира,
а третий – я, ни то ни се: ни помолчать не могу, ни насладиться жизнью.
Первый, думая о духовных конструкциях, создавал конструкции земные;
второй, думая о реальном мире, работал над эфемерными конструкциями;
а я как не думал ни о чем, так и не делал, в сущности, ничего.
Полный баланс у всех троих, как я считаю.
У каждого из нас есть мировоззрение. Веками люди, у которых было достаточно свободного времени, задумывались над тем, как устроен мир, зачем в нем существует человек как вид и отдельный человек в частности.
Уверен, такие мысли возникали в дни беззаботного детства у каждого из современных людей хотя бы потому, что у большинства из нас было время остановиться на мгновение и, оглядевшись вокруг, посмотрев на деревья в парке, на птичек, на прохожих, спросить себя: а зачем это всё?
Тогда, пожалуй, у нас не было готовых ответов, либо по прошествии времени все ответы, приходившие нам в голову, кажутся чересчур наивными. Сейчас же, когда жизнь летит в темпе, не позволяющем абстрагироваться настолько, чтобы взглянуть на себя со стороны, сам вопрос кажется глупым: ну как же зачем? Ради своего будущего, ради семьи, ради детей (уже рожденных или планируемых), словом, ради того «хорошо», где «нас нет».
В эволюции идей о мироустройстве человечество прошло непростой и полный интересных событий путь. Современному человеку, по идее, должны быть понятны изъяны идеализма так же, как философам недавнего прошлого была очевидна абсурдность софизмов3. Скажем, если мы понимаем ложность умозаключений в апориях Зенона4, то почему мы всё еще считаем, что идея первичнее, чем материя, а сама материя – только объект нашего творческого импульса?
Казалось бы, багаж имеющихся у человечества знаний, включая труды Гегеля, Маркса и Ленина5 на эту тему, должен уберечь от продолжения дискуссий; да и сама жизнь и опыт ее созерцания без философских изысканий должны подсказывать «верный» ответ. Тем не менее идеалистические представления не высмеиваются и не признаются результатом излишней увлеченности логическими упражнениями, а чисто материалистические взгляды вызывают отторжение и признаются циничными. Почему так происходит?
Чтобы ответить на этот вопрос, подойдем к нему с неожиданной стороны: как это ни удивительно, идеализм имеет материальную природу, то есть существует по объективным, изучаемым и осязаемым причинам, его существование исходит из бытия. Проще говоря, идеализм существует потому, что на него есть спрос.
А как же «слеза ребенка» Достоевского и «звездное небо надо мной и моральный закон во мне» Канта, спросите вы. Их спор остается открытым6, нам же приходится, так или иначе, жить в этом мире, описанном с разных позиций.
Кстати, чтобы узнать точную цитату из Достоевского, стоит обратиться к оригиналу, а не к Интернету. Кажется, мы стали забывать (а кто-то и не знал), что Достоевский сказал не «Счастье целого мира не стоит слезинки ребенка», и даже не «Никакие богатства мира не стоят слезинки ребенка», а «Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к боженьке7». О чем это он? В контексте той короткой истории (почтенные, образованные родители истязали пятилетнюю дочь; светский брат рассказывал этот случай религиозному брату, чтобы объяснить свою мысль: чем больше он узнает людей, тем меньше их стоит любить) идея, как мне кажется, состоит в противопоставлении познания и счастья. Какое образование, какое воспитание человеку ни дай, он всё равно будет делать то, что может делать, без предела низости, покуда это сообразно с его бытием и его интересам: могу и делаю, потому что могу.
Познание, общественные институты, творчество, наука могут быть деструктивны, но одновременно и идеологически оправданы, когда стадия развития общества соответствует стадии развития его материальной основы – производительных сил8. Но и основа, и соответствующие ей общественные институты меняются: в каждую отдельно взятую эпоху правильным и справедливым может считаться то, что впоследствии покажется отвратительным и несправедливым. Рабовладение – институт, который в свое время был прогрессивным и очень гуманным (потому что до возникновения экономической необходимости использовать рабский труд пленных убивали вместо того, чтобы делать их рабами: их потенциальный труд не стоил затрат). Прошло время, изменилась экономика, и рабский труд стал неэффективен, тогда возникло крестьянство; пришла индустриализация, и понадобился мобильный рабочий класс и рынок труда – и крестьян (в массе) освободили. Так, возможно, произойдет с капитализмом – абсентеистская собственность станет неприличной9, каким стало рабство, но случится это не раньше, чем изменятся способы производства.
Эти изменения в общественных институтах не произошли из-за прогрессивных идей, эти изменения сопровождались возникновением прогрессивных идей, а причинами были изменения в экономике и технологиях. Об этом писал Маркс еще в XIX веке, и можно его не читать, но хотя бы услышать об этом, и этого достаточно, чтобы отбросить сантименты по поводу главенства идеи над материей.
В случае с моим земляком Кантом – он в целом был довольно странным человеком, хоть мы и гордимся им как своим. Жил себе на острове (обитаемом) и, в общем-то, говорил, как видно, о себе в первую очередь: «Две вещи наполняют душу всё более новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее размышляют о них – звездное небо надо мной и моральный закон во мне10».
Как сильно моральный закон наполняет современных людей, можно убедиться на практике. Вот приезжает человек из региона в столицу или из одной страны переезжает в другую, или просто стареет, и с возрастом меняется набор ролей, которые он играет (был ребёнок и ученик, стал – родитель и учитель), его бытие меняется, а вместе с этим колеблется и надстройка – моральный закон в нем уже не так непреложен; в этот закон, в конце концов, можно вносить поправки. Те традиционные ценности, семейные или религиозные, в рамках которых мы существуем в период нашей максимальной зависимости от семьи, то есть, в детстве, можно считать близкими к «моральным законам» Канта именно потому, что мы следуем им вне зависимости от выгоды. Меняться может не только мораль, но и любая система нематериальных ценностей, которая так или иначе отстает от изменений, происходящих в жизни.
Наверное, каждый из нас мог эти изменения если не испытать на себе, то хотя бы проследить на примере знакомых или узнать из книг. Тот же Робинзон Крузо11 изменился значительно, наверное, трижды (в первой книге): уехав в путешествие, оторвавшись от дома, почувствовал волю к жизни, попав на остров, стал значительно более религиозен, а будучи спасенным – стал рабовладельцем настолько алчным, что отправился в очередное путешествие за рабами, несмотря на весь опыт предыдущего путешествия. Аналогичные выводы можно сделать при просмотре фильмов-катастроф: убери электричество (сериал «Революция»), и мир окунется в феодализм, изменится не только набор технологий, но и общественные отношения, сдвинется грань «нормальности».
Что до звездного неба, то оно, как источник восхищения и трепета, теперь настолько далеко, что уже мало касается нашей жизни. Звездное небо по большей части молчит, но нам всегда приятно обратиться к нему за вдохновением.
Кажется, мы вплотную подошли к ответу на вопрос «Почему вы не материалист?». Материализм выглядит цинично. Материалист понимает, что он всего лишь человек, и в своих поступках он руководствуется тем, что ему доступно и понятно, но ведь хочется чего-то светлого, чего-то неземного, чего-то высшего. Хочется, например, возвышенной любви и прекрасной поэзии. А еще хочется все-таки изменить бытие силой мысли, создать себе виртуальный мир, который будет шире, чем материальный, и обеспечить влияние этого виртуального мира на окружающую действительность. И мы видим, что такие миры создавались и создаются: из необходимости иметь законы более высокие, чем те, которые ты можешь установить или которым ты должен следовать в реальности: (нынешние законы не вполне справедливы – ничего страшного, Бог рассудит; жить не по закону, а по справедливости), и из необходимости делегировать ответственность лицам, которые не ответят (на всё Божья воля). Конечно, у религии более глубокие корни (одно только рассмотрение анимизма12 как первоисточника религии завораживает и в то же время на многое открывает глаза), но предлагаю остановиться именно на двух аспектах – на идеализме и материализме в нашей нынешней жизни.
Насколько же нам нужно быть идеалистами сейчас?
Психологическая практика длиною в жизнь
N+1-ое августа, четверг. Сырники и фильтр «Кения».
Их было двое: один выше, другой ниже, один старше, другой – ну, вы догадываетесь.
Когда один молчал, другой говорил, а говорил он почти всегда.
Умнее всё же был тот, который молчал.
Получается, что быть идеалистом – жизненно необходимо, а быть материалистом – невыполнимая задача даже при большом желании, к тому же дело неблагодарное.
Можно сколько угодно понимать, что материя первична, что мир материален, но человеку всё равно не обойтись без частички идеалистического восприятия. Может, и не каждый день мы обращаемся к вопросу «Зачем мы живем?», но, при случае задавшись этим вопросом, мы вряд ли удовлетворимся примитивно материалистическими ответами.
Желание заняться поиском смыслов преследует нас всегда и всюду – пока мы малы (чтобы разобраться, куда мы попали), в подростковом возрасте (чтобы понять, чем можно отличиться), в зрелом возрасте (чтобы найти что-то новое, ведь старое наверняка не удалось), да и в преклонном возрасте, чтобы подстроить ответ под то, что мы успели сделать и при случае научить жить других. Окружающие (как профессиональные психологи, так и те, к кому мы волей-неволей прислушиваемся: блогеры, лидеры мнений, соседи, писатели) порой начинают нас учить жить намного раньше, чем мы готовы это воспринимать. Они создают и распространяют информационный шум, предлагая «свои» модели, часто тоже где-то подслушанные. Но разве может пытливый ум удовлетвориться этим?
Очевидно, что наличие жизненных целей подразумевает необходимость той или иной оценки их достижения. Я всегда считал: давать оценки человеку и его жизни можно только после смерти, по итогам, так сказать. Но в последнее время, не без влияния определенных людей, обратил внимание на то, что такой подход нельзя применить к оценке собственной жизни: в конце концов, после смерти нам будет уже всё равно, как оценивают нашу жизнь другие люди; мы об этом не узнаем. Выходит, что жить ради чужих оценок неверно, потому что предварительные оценки будут всегда преждевременными, а жить ради конечных оценок – бессмысленно, ведь мы о них не узнаем.
По всей видимости, «миллениалы» (раз уж мы начали с материалистов и идеалистов, почему бы не продолжить плодить ярлыки?) стремятся не столько найти смысл жизни, сколько искать выход из навязанной ими самими или обществом безвыходной ситуации, вплоть до депрессии.
Ситуация усугубляется тем, что мы постоянно становимся жертвами когнитивных травм – особенно хорошо это видно по нашей реакции на новости, на информационные качели. Помню, меня увлекло одно событие (оказавшееся в итоге не слишком важным), и я ловил себя на том, что непрерывно листаю и обновляю ленту новостей, испытывая настоящий информационный голод. Возможно, подобное было не только у меня, и в этом случае реакция меняется от «ну ладно, наверное, не всё так плохо» до «неужели всё действительно так плохо», и мы медленно сходим с ума, пока нам не предложат новую, более актуальную тему, с такими же качелями. И как же быстро мы забываем о том, что не давало нам спокойно жить!
Решения этой проблемы пока нет (как и должного осознания ее наличия), но она действительно влияет на качество нашей жизни, мешая сфокусироваться на собственных проблемах и их решении. Возможно, способами преодоления дискретной, но длительной тревожности являются переход к длинному мышлению, написание дневников, чтение, анализ и обсуждение книг, составление собственных образов из прочитанного – иными словами, насыщение мозга с одной стороны абстрактными глобальными задачами, с другой – практическими малыми (например, работой, которая позволяет блокировать информационный шум).
Нас окружают страхи – и от беззаботного существования, присущего нам в детстве, мы переходим к тревожности. Мы чувствуем, что на нас давят самые разные факторы: токсичные люди в нашем окружении, гендерное неравенство, экологические проблемы, да что угодно, но желательно, чтобы проблема возникала не по нашей вине, а решение находилось за пределами нашей компетенции. В этом случае достигается максимально удобное соответствие образу «героя против системы».
Было бы упрощением считать, что отдельный человек абсолютно бессилен перед проблемами современности («не мы такие, жизнь такая!»), но и сваливать на него всю вину и ответственность тоже неприемлемо. Сейчас мы больше склонны искать, чем находить – это увлекательный процесс, не имеющий реального конечного результата, и, к сожалению, на этом этапе можно сильно задержаться. Получается эдакая «бесконечная психологическая практика», и в этом случае, действительно, идеализм как простой ответ на вызовы, поставленные перед нами нашим же мозгом – прекрасный (если не сказать – идеальный) выход, спасение для тех, кто начал чувствовать бессмысленность своего нынешнего существования, но не хочет этим закончить.
«Ни бог, ни царь и не герой»13 – но кто-то же должен быть, не так ли?
Когда происходит или намечается землетрясение, мы исследуем земную кору, изучаем и интерпретируем сигналы, чтобы понять, где, когда и при какой совокупности условий бить тревогу. Почему мы не делаем этого с людьми и с обществом, с отношениями? Что мы думаем о стихийных бедствиях? Что они неизбежны, фатальны и случайны. Тем не менее мы стараемся их избегать, пытаемся спастись и прилагаем усилия, чтобы подготовиться к ним. Что мы думаем о социальных бедствиях? Что это всё рукотворное, что это можно уговорить, пережить или не замечать. Почему от неизбежных стихийных бедствий мы спасаемся, а от избегаемых социальных – нет? Почему мы охотнее боремся с невидимым врагом, чем с теми процессами и явлениями, которые непосредственно нас касаются?
Популярность психологических услуг и их суррогатов в виде, например, мотивационной литературы хочется, как и всё иное, объяснить спросом. Но чем объяснить сам спрос?
В то время и в том месте, когда мне пригодилась бы психологическая помощь (всегда хочется верить, что эти времена уже позади), рынок психологических услуг не был так развит. Приходилось справляться с вопросами к себе и к жизни, просто созерцая и размышляя «в вакууме», без посторонней помощи. Живешь, как персонаж какого-то романа, желательно – приключенческого, и не особо отдаешь себе отчет в том, что жизнь – рутина, а не борьба, а если и борьба, то оканчивается она рутиной, победил ты или проиграл.
Когда я мысленно общаюсь с психологом (к настоящему психологу стоит идти, наверное, когда признаешь наличие проблем, вот я и не иду)14, я жалуюсь ему на недостаток уважения со стороны окружающих. Я не знаю даже, откуда это взялось: почему я считаю, что есть какой-то недостаток; почему кто-то вообще должен меня уважать, да и как оценить уровень этого уважения? Это, по-моему, прекрасный пример мотивации к неопределенным (и потому бесконечным) действиям: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»15. Считаю, что главнее понять не «что нам нужно делать», а «почему мы не можем просто ничего не делать?». Несмотря на то, что часто можно слышать о необходимости позитивной программы в любых начинаниях («бороться за что-то», а не «против чего-то»), я предлагаю сфокусироваться именно на «барьерах жизни», на негативных обстоятельствах, раздражающих нас. Определить, что не дает покоя, и держаться изо всех сил за этот источник беспокойства, хранить его, терять, когда надоест, а потом находить снова, переоткрывая не цели жизни, а барьеры жизни. И по мере сил преодолевать их, на то они и барьеры.
Но не только мы сталкиваемся с барьерами, но и барьеры сталкиваются с самым опасным врагом человечества – ленью, а точнее, с естественным механизмом защиты от ненужных действий. Сложно убедить себя в том, что выдуманный барьер должен быть преодолен просто для того, чтобы нам было чем заняться. Если увлечься проматыванием вперед процесса преодоления барьеров, мы всё равно упремся в бесполезность через несколько повторений «и что тогда?».
В этой мысленной борьбе, которая возникает при противодействии выдуманных целей или барьеров с выдуманными причинами их не преодолевать, и проходит жизнь. Глобально лень как идея о том, что нам не нужно совершать определенные действия, соотнеслась с возможностью придерживаться такой позиции и институционализировалась16 – наступил бум делегирования. Мы пытаемся переложить всё – принятие решений, решение проблем, поиск истины, труд – на кого-то другого. Это предрасполагает нас к придумыванию заведомо неразрешимых проблем и формированию спроса на психологические и, шире, другие услуги неочевидной полезности.
«Ни бог, ни царь и не герой» – но, пожалуй, не я.
Почему вы не капиталист
Я был один – и в этом видел и покой, и беспокойство.
Зная о том, что в одном теле сочетаются потенциальная и кинетическая энергии, я ждал, что кто-то неизбежно подтолкнет меня к преобразованию, и я покачусь.
Так откуда в нас эта страсть к делегированию и чем нам это грозит?
Великий американский ученый норвежского происхождения Т. Веблен в прекрасной книге «Теория праздного класса»17 отмечает и психологические причины, и экономические последствия склонности человечества к праздному потреблению. Перефразируя его идеи, можно сказать, что обществу с древних времен было присуще «денежное соперничество», которое и сформировало «праздный класс»; отличительная черта праздного класса состоит в отсутствии необходимости заниматься производительным трудом.
Сохраняющееся соперничество в условиях завершения эпохи «хищнического присвоения» вылилось в необходимость конкурировать уже не столько в обогащении, сколько в способах демонстрации богатства и праздности. Недостаточно обладать богатством, нужно делать так, чтобы о нем все знали и помнили. Потреблению недостаточно быть демонстративным, ему желательно быть абсурдным, потому что дольше всего остается в памяти то, что удивляет, а лучше всего удивляет наиболее неадекватное. Такое поведение, в свою очередь, породило максиму «Чем менее производительным является труд, тем более он престижен».
Интересно, например, превращение охоты из средства обеспечения жизнедеятельности человека и общества в развлечение, в привилегию «праздного класса». К праздному потреблению может быть отнесена любая трата, сумма которой превосходит адекватную оценку функциональной полезности получаемых благ, даже лишний тортик, но поскольку всерьез конкурировать по количеству съеденных тортиков вы вряд ли сможете долго, приходится выдумывать более долгоиграющие траты: премиальные товары, услуги и увлечения.
