Кого это мчатРевиля конипо высоким валам,по бурному морю?Паруса конипеной покрыты,морских скакуновВетер не сдержит (…)Это с Сигурдом мына деревьях моря;ветер попутныйи нам, и смерти;волны встаютвыше бортов,ныряют ладьи;кто нас окликнул?[1]«Reginsmál» – «Речи Регина»

Я дрейфую на льдине.

На неустойчивом куске теплого льда, обросшем странными формами, что некогда были шпангоутами и бортом странного ледяного драккара. Формы и предметы поднимаются вокруг моего трясущегося, заливаемого ледяной и соленой водой тела, словно кривые клинки сабель, словно фрагменты стеклянного скелета; они все в овальных дырах, кружевных орнаментах, что лишь увеличиваются по мере того, как тает корабль. Тает посреди моря. В нескольких сотнях километров от ближайшей земли, среди яростно рычащих волн зимнего шторма, настоящих водяных гор, встающих на несколько метров, увенчанных дымящимися белыми шапками пены.

Я один.

Один над зеленой, гулкой бездной, один посреди ледяной штормовой кипени моря. Один в соленом вихре, что лупит в жесткую, покрытую скорлупой соли одежду. Вокруг меня встают ажурные прозрачные клыки того, что нельзя до конца назвать льдом, но который все же тает. Растворяется в море, будто ледышка, брошенная в тепловатый виски. Слишком далеко от суши. Решение быстрое, элегантное и ловкое. Простейшее из возможных. Без воплей, молний и заклинаний. Придуманное кем-то, кто умнее ван Дикена. Еще миг – и лед превратится в кучу бесформенных обломков, а мое трясущееся замерзшее тело соскользнет в ледяную воду, станет песчинкой, что еще лишь минуту проплывет среди гремящих водяных гор. Две минуты до гипотермии, а потом последний путь вниз, в холодную соленую темноту бездны, куда отбыли уже все остальные, те, кто мне доверился. Конвульсивные попытки дышать под водой во тьме, отчаянно давясь тяжелой ледяной солянкой. Остался только я. Я один.

И я дрейфую на льду.

А потом открываю глаза.

С судорожным вздохом, отчаянно давясь воздухом, хватая его большими глотками, словно он – тяжелая ледяная вода, резко сажусь среди жестких толстых мехов.

Этот кошмар не дает мне покоя с той минуты, как я поднялся на борт ледяного драккара. С той минуты, как позволил взойти на него остальным. Словно кретин. Словно последний дурак, я позволил им сделать то, что хотят. А теперь мы медленно плывем фьордом Драгорины, подталкиваемые неясной силой, вода расступается перед носом и плещет за кормой. У драккара нет парусов, нет никакого видимого двигателя, он идет себе, куда пожелает.

Он приплыл за мной. Двое местных до меня подошли к боту и просто пали замороженными.

А когда мы отправлялись и я взошел на борт вслед за остальными, ледяной трап просто растаял. Начал истончаться и делаться прозрачным, покрылся овальными дырами, распался среди ручейков стекающей в озеро воды. Как в моем кошмаре.

А корабль поплыл.

И теперь обратного пути нет. Не знаю, смогу ли сойти с палубы, когда в драккаре находятся другие люди. Не заморозит ли корабль их тогда? Не превратит ли каждого в лиофилизированную ледяную скорлупу? Или он просто утопит нас посреди моря, как в моем коротком нервном сне?

Трап растаял быстро, будто только и ждал, пока я войду во тьму трюма. Не было времени раздумывать: может быть, стоит втащить одну из рыбачьих лодок Людей Огня и попытаться привязать ее за кормой; не было времени ни на что. Он забрал нас, как поезд. Тот багаж, который мои люди собирались загрузить, просто остался на берегу, между бегающих людей.

И теперь мы плывем. Корабль дураков. Ледяной корабль дураков.

Я заснул в трюме. Среди стекловидных стен, шпангоутов и блестящих ледяных бортов, которые не совсем прозрачны: пропускают немного света, словно очень толстый синеватый хрусталь. Я хотел куда-нибудь спрятаться на миг и подумать. Выдавить из себя какое-то решение, а вместо этого впал в раздражающую регенерационную дрёму, похожую на летаргию.

Это цена за контролируемую ярость берсерка, в которую я приказал Цифраль ввести себя всего пару дней назад. За дополнительную скорость во время битвы, за весь стресс и страх, заметенные под ковер, растыканные по углам на потом, чтобы не мешали работе. А сейчас пришло время платить. Поэтому дрожь, приступы летаргии, боль в наполненных молочной кислотой мышцах, кровотечения из носа. Ничего не бывает даром.

Я должен проверить, возможно ли как-то влиять на курс корабля. Или хотя бы возможно ли им управлять.

Мы плывем небыстро, полагаю, удалось бы неким образом передать весточку Атлейфу. Пусть с несколькими людьми догнал бы нас небольшой лодкой, а потом вернулся по суше.

Я встаю с кипы свернутых мехов и иду в трюм, ведя пальцами по стекловидным стенам. Они не холодные. На ощупь напоминают материал: твердый, но податливый. Я прикладываю ладонь к вогнутой стене и жду. Лед под кожей не меняет температуры, ладонь моя не становится влажной.

Борт под воздействием моего тепла не тает.

Гладкая поверхность чуть просвечивает, за ней едва заметно маячат части конструкции. Я упираюсь лбом в стену и вижу внутри дугу шпангоута. Солидного, с литыми, сглаженными контурами; словно он отчасти биологического происхождения, но конструктивно он, шпангоут, совершенен. В разрезе напоминает двутавр, внутренняя поверхность его ажурна, покрыта крохотными отверстиями, как в самолете. Там, где нужно, стекловидный материал обрастает усилениями, утопленными в соседних элементах.

Поверхность, по которой я иду, покрыта сложным выпуклым узором, что повторяется на ступенях трапа и на каждой плоской поверхности, на которой можно стоять. Этот узор делает пол не скользким: он позволяет уверенно ходить даже в мокрой обуви и не обращая внимания на кривизну.

Я некоторое время ощупываю плиты пола и замечаю абрис панели. Большой, два на три метра. Отодвигаю небрежно брошенные вещи; не открываю всю плиту целиком, но с каждой ее стороны нахожу по два отверстия, куда можно засунуть пальцы. Панель довольно тяжела, словно ледяная плита. Но я приподнимаю ее с одной стороны и заглядываю под палубу. Вижу сходящиеся внизу, в зеленоватом сумраке, шпангоуты, солидный киль, похожий на уплощенный хребет, что тянется к носу, и толстую плиту борта, за которым переливается морская глубина. Там, на дне фьорда, смутно маячат скалы и темные формы – возможно, затопленные деревья. Я вижу какие-то канальцы вдоль киля, по которым течет густая, словно нефть, жидкость, синяя или флуоресцентно-зеленая; похожие каналы, потолще и потоньше, замечаю внутри борта, в шпангоутах и по всему каркасу.

Я опускаю на место узорчатую решетку и иду дальше по трюму.

Свободное пространство сужается, вдоль борта вспучиваются продолговатые, яйцевидной формы, предметы, похожие на стеклянные осиные гнезда; некоторые из них лежат плоско, будто саркофаги. Веретенообразные встают, глубоко воткнутые острым концом в углубления палубы, будто древнегреческие пифосы, вот только сделанные не из обожженной красной глины, но из того же стекловидного псевдольда, что и все здесь. В них – метра полтора высоты. По бокам углубления, перечеркнутые валками ухватов. Наверное.

Я берусь за два ухвата по бокам сосуда и пытаюсь сдвинуть тот с места, но он либо жутко тяжелый, либо насмерть прикреплен к палубе. Ниже, где-то в полуметре над решеткой, у каждого сосуда есть овальное углубление, как летка в улье. Я неуверенно сую туда ладонь, вогнутая стенка отодвигается назад, и на руку мою течет сильный, холодный поток жидкости. Я резко отдергиваю руку, поток иссякает, лужа под моими ногами просачивается под палубу сквозь мелкие отверстия гретинга, и я слышу, как хлюпает где-то внизу. Осторожно нюхаю руку, потираю мокрыми пальцами открытый участок кожи на сгибе локтя. Не чувствую ничего, кроме влаги. Потом прикасаюсь губами, а через какое-то время и кончиком языка.

Это вода. Холодная пресная вода.

Я по очереди проверяю остальные кувшины, расставленные вдоль стен. Отверстие над полом действует как дозатор в бутылках с минеральной водой. Если вталкиваю дверку внутрь – течет вода, а внутри пифоса слышно бульканье. Хорошо.

По-крайней мере вода у нас есть. Jupi du. Аллилуйя.

Я всаживаю внутрь свою металлическую кружку, слушаю бульканье жизнедавной жидкости, которая может оказаться не слишком-то и жизнедавной, отпиваю небольшой глоток. Миг-другой держу воду во рту, но не чувствую никакой подозрительной горечи, никакого привкуса горького миндаля; глотаю. А потом жду три минуты с болезненно лупящим под ребра сердцем. Не чувствую судорог желудка, ледяного холода в венах, не слепну и не задыхаюсь в агонии центральной нервной системы с легкими, полными воздуха, как было бы, атакуй цианид мою нервную ткань. Не взрываются у меня глаза, я не превращаюсь в камбалу.

Естественно, это глупость, но, с другой стороны, ведь эту воду придется пить. А отравить питье было бы еще более простым и элегантным решением, чем драккар, что тает в открытом море. Однако ничего не происходит, а я чувствую облегчение.

Какое-то время я вожусь с торчащими вдоль борта саркофагами, но безрезультатно. Кажется, верхняя их часть не монолитно сопряжена с остальным массивом, но снять ее мне не удается. Я подцепляю край ножом, тяну вверх, дергаю во все стороны, но это ничего не дает. Саркофаг как коробка, защищенная от детей; но как ее открыть, не знают и взрослые. Пригодился бы пятилетний шалун, который небось распечатал бы саркофаг в две минуты.

Посредине каждой крышки, у края, расположен орнамент из двух треугольников. Вершина одного упирается в основание второго – как стилизованная елочка, но всего из двух деталей. Я смотрю на орнамент, поскольку что-то меня здесь сбивает, он слишком прост, слишком техничен по сравнению с псевдороманскими украшениями, что вьются повсюду. Это не дает мне покоя.

А потом я вспоминаю. Я видел такие символы, только расположенные горизонтально, в детстве, когда панели, управляющие плеерами или мультимедийными программами, напоминали старое, еще механическое оборудование. Fast forward или rewind. Знак из времен, когда звук записывался на магнитной ленте.

Я тыкаю ладонью в край плиты сразу под символом, и тогда она легко уступает, раздается треск, а потом крышка мягко отходит в сторону. Итак. Слив, как в автоматах с напитками, символ FF на ящике; тот, кто не родился на Земле, будет иметь серьезные проблемы с тем, чтобы добраться к содержимому этих вместилищ. Изнутри саркофага пышет холодом, оттуда вырывается пар, но там не столько суровый мороз, сколько холод. Я смотрю на пучки жестких, пахнущих копченостями пластов сушеной рыбы, на глиняные кувшины, наполненные мукой или странными зернами, похожими на сухую фасоль, на полоски сушеного мяса, на закрытые банки залитого жиром мяса, на черные от дыма колбаски, старательно перевязанные шнурком.

Припасы. Как же мило.

Причем – в холодильнике.

Я тяну крышку на себя, она въезжает на место со щелчком, и саркофаг снова становится монолитом.

Трюм делит на части полупрозрачная стена, в которой движутся невнятные гибкие формы. Я прижимаю лицо к ледяной поверхности и вижу, что в зеленой жидкости маячат живые создания, словно адские угри. Они длинные, мясистые, с мерзкими зубастыми мордами глубинных тварей, со встопорщенными колючими плавниками. Выглядят как помесь дракона с муреной. Вдоль их боков помигивают маленькие точечки, зеленые и синие. Рыбы. С человеческими, жуткими глазами с заметным белком и круглыми зеницами, окруженными золотыми радужками.

Запасы? Аквариум? Поверхность ледяной стены не идеальна; если смотреть прямо, то плывущие змеиными движениями тела видно очень отчетливо, но под углом они превращаются в туманные, невыразительные формы. Я хочу знать, что дальше, я ведь еще не дошел и до середины драккара, и до носа осталось добрых десять метров.

Я ощупываю холодную стену, рыбы с другой стороны напротив моих ладоней распластывают об лед колючие присоски. Рыбы. Скажем так. Вроде-как-рыбы. Конвергентные соответствия.

Я догадываюсь, что если есть проход, то он должен находиться посредине. Так велит логика. Но, несмотря на это, ничего не видно.

После долгого ощупывания я все же нахожу в зеленоватом полумраке трюма очередной выпуклый значок. Это «плюс». Или греческий крест. Чуть дальше – круг с точкой внутри. Они находятся в полутора метрах друг от друга, на одной и той же высоте. Еще одна головоломка? Крест… Аптечка? А круг с точкой? Солнце? Я отхожу на пару шагов, но умнее от этого не становлюсь. Земной символ. Греческий крест и круг с точкой. Что-то настолько же простое, как и FF на холодильнике. Что-то, связанное с открыванием дверей?

Двери служат для того, чтобы войти или выйти.

Я должен сыграть в «крестики-нолики»?

Давлю рукой то на один из символов, то на другой, кажется, они поддаются, но, возможно, мне только кажется.

Войти или выйти.

Символ. Нет ни одного графического символа, связанного с дверью.

Есть только надписи: «толкать» или «тянуть», push или pull.

И тогда на меня снисходит озарение. Вектор. Когда его обозначают в двух измерениях, он отрезок со стрелкой. Но если в трехмерном мире, то, когда он направлен от нас, становится крестиком, символизирующим оперение стрелы, когда же он смотрит на нас – он круг с точкой, потому что символизирует наконечник. Об этом мог помнить только тот, кто учился, используя бумагу. Уже многие годы трехмерное пространство для школьников – просто трехмерное. Виртуальное.

Я кладу одну ладонь на «плюс», а вторую – на круг и нажимаю обеими сразу. «Плюс» поддается и входит внутрь, но не круг. Пытаюсь потянуть его на себя, но пальцы скользят по стене. Я отвожу ладонь, и тогда короткий валик льда выдвигается навстречу ладони.

Слышен скрип гладких поверхностей, и загородка отходит в сторону. Есть проход.

Не слишком удобный. Как тут пройти человеку, который что-то несет?

Я вхожу в зеленую, переливчатую темень, машинально ощупываю стену рядом со входом, будто надеюсь найти выключатель. И натыкаюсь на небольшую выпуклость, похожую на приклеенное к стене блюдце. Глажу его, словно оно – девичья грудь, ищу торчащую кнопку, но ничего не нахожу. Вжимаю блюдце в стену, щипаю – все без толку. Наконец признаю себя проигравшим и луплю по нему кулаком.

Раздается глубокий, вибрирующий звук, и по запертой в стене жидкости вроде-как-аквариума идут круги, как по поверхности пруда, куда бросаешь камень. Вот только волны расходятся в вертикальной плоскости. Угреподобные существа прянули во все стороны и внезапно налились резким зеленоватым и голубым светом.

Я включил свет.

Поздравления. Вы переходите к следующему этапу.

Я отстегиваю ножны с мечом и кладу в направляющие, блокируя дверь. Некогда подобным образом решили казнить одного самурая. Трон суверена поставили на таком расстоянии, чтобы гостю пришлось встать на колени и поклониться точно в раздвижных дверях. Когда его выбритая башка, увенчанная коком, оказалась между створками, слуги должны были захлопнуть их, но ловкач склонился, положив меч в направляющие желоба, и ничего не получилось.

Эдакий вопрос из кроссворда – а погляди-ка, пригодился.

Это помещение по центру пересекает толстый, лоснящийся столб, будто ствол дерева. Втыкается в потолок и уходит под палубу, врастает в киль. Продолжение мачты. Очень солидное, вцепившееся в палубу по всем сторонам выростами, что выглядят корнями старого дуба. По обе стороны от столба тянется длинный, сверкающий стол, сбоку от которого стоят лавки. Колонна пронзает стол примерно посредине. Кают-компания.

У нас есть кают-компания.

Сядем вечером да затянем моряцкие песенки…

Борта будто сближаются, как бы намекая, что внутри находятся какие-то емкости, может, рундуки. Впрочем, вот же значки FF. Я открываю первую попавшуюся крышку и вижу стопку оловянных тарелок в вогнутом гнезде – чтобы не рассыпались при качке. Рядом пучок металлических ложек, воткнутые одна в одну кружки. Над самой палубой крышки овальные, тянутся рядами. Внутри – матрасы: толстый слой простеганного войлока, укрытого косматой шкурой. Койки. Сопоставление этого стерильного, сверкающего нутра с сушеным мясом, мехом и оловянными кружками, украшенными геометрическим плетеным узором, производит странное, сюрреалистическое, впечатление.

Скансен и космический корабль, два в одном. Нос, увенчанный штевнем с головой дракона, и раздвижные двери с биолюминесцентным освещением. Безумие.

За кают-компанией я натыкаюсь на еще одну перегородку, но двери, означенные кругом и крестом, уже не представляют никакой проблемы. Последнее помещение, в которое я вхожу, – треугольная камера. На нормальной яхте была бы якорной комнатой и складом парусов.

Однако здесь стоят овальные формы, заполняющие все помещение, как поставленные торчком гигантские яйца. Они немного поменьше, чем емкости для воды; отличаются не только отсутствием отверстий, но и выпуклым орнаментом на верхушке, который – совсем не головоломка. Я даже не пытаюсь понять: ощеренный череп со скрещенными костьми означает пиратский флаг или высокое напряжение. Просто выхожу из каморки и прикрываю дверь.

Возвращаюсь на корму, туда, где я оставил коня, оружие и часть багажа.

Ядран лежит, как собака, вытянув ноги, и обгрызает кость, придерживая ее копытами. Кость хрустит в мощных челюстях. В этот миг он больше напоминает дракона, чем коня. Я смотрю на него, он же вскидывает башку и издает приветственное голготание, и я на миг ощущаю свое одиночество. Я потерян в космосе, среди драконов, заклинаний, диких воинов и ледяных драккаров.

Одинокий, потерянный и всеми забытый. Тоскую за толикой чего-то нормального.

Ближе к штирборту я нахожу спиральную лесенку к форкастелю, а с бакборта – небольшую овальную заслонку. Но знакомого мне уже символа векторов нет, только след от вогнутой растопыренной человеческой ладони.

Я смотрю на него минуту с явной усталостью.

Ладонь. В Северной Африке это «рука Фатимы», отпугивающая демонов. Синие или охряно-красные следы такой ладони оттискивают на стенах. Не пройдешь. Я, Фатима, охраняю своих детей. Будь отпечаток стилизован, с тремя выпрямленными пальцами и отставленными большим и мизинцем, означал бы «хамсу», пять столпов ислама. В нынешние времена рука Фатимы чаще делается из фольги и означает там: «Внимание, стекло». Мне не хочется что-то придумывать, потому я просто прикладываю руку, проплешина льда проваливается внутрь, плиту удается передвинуть. Я чутко приседаю, готовый отскочить, но при виде того, что мне открывается, только тихонько смеюсь.

Вижу глянцевую стену небольшого помещения, гладкое место для сидения, накрытое крышкой, торчащую овальную миску и плененных во льду светящихся угрей.

Смеюсь. На миг я пылаю братской любовью к тому, кто создал ледяной драккар.

Поднимаю крышку и закрываю дверь с ощущением невыносимого облегчения.

Толчок одновременно работает и как биде, не хватает только чего-нибудь почитать. В форкастеле я нахожу капитанскую каюту, впрессованную в косо встающий штевень, что заканчивается сложенным, будто зонтик, драконьим хвостом в паре метров над водой.

Внутри – круглый деревянный стол с резными северными узорами, обставленный креслами, свиснутыми со двора Одина; в овальной бортовой нише – койка, прикрытая косматыми шкурами. «Стар Трек» и «Песнь о Нибелунгах» одновременно.

Я переношу в каюту свои узелки, рядом с койкой обнаруживаю стойку, увешанную оружием, откладываю меч, палаш и отставляю лук. Щит упираю в стену, и вдруг меня одолевает желание намалевать на нем что-то викинговское.

Хотя бы логотип банка «Нордика».

Сквозь полупрозрачные борта я вижу черную воду фьорда, проплывающие вдали темные деревья и скалы, припорошенные снегом, – они словно смазанные призраки, мелькающие за стекловидной стеной.

Я набиваю трубку, вытягиваю из мешка пластиковую бутылку и наливаю себе немного в металлическую чашку. У нас есть капитанская каюта – вещь на борту драккара исключительная, у нас есть и некомпетентный капитан, который станет пить весь рейс, не в силах вынести тяжесть ответственности и собственной бесталанности. Драккар пропадет где-нибудь среди льдов и штормов, и останется после нас только песня.

Я выхожу из каюты, укутанный в меха, с кружкой в руке, напевая: «Сказал он: „Теперь вы пойдете со мной, йо-хо-хо, и бутылка рому! Вас всех схороню я в пучине морской, йо-хо-хо, и бутылка рому…“» Отряд мой сидит под прикрытием бортов, Сильфана связывает веревки из бухт, лежащих на палубе, Грюнальди опирается на монструозный ледяной штевень с драконьей головой и мрачно смотрит вверх по фьорду.

Увидев меня, он поднимает брови и вопросительно тычет пальцем сперва в меня, а потом в палубу.

– Там есть проход, – поясняю я. – И там безопасно. Нет смысла сидеть наверху. Я нашел воду, мясо и сыр, кучу еды. Корабль странный, но солидный и укомплектован для путешествия. Не кажется мне, что может распасться.

– Там воняет от песен богов, – цедит Варфнир.

– Лучше бы тебе привыкнуть, – говорю. – Теперь мы в этой ерунде будем сидеть по уши. Мы должны убить Песенника и к Песеннику плывем. Что ты делаешь с этими веревками?

– Нам нужна лодка, – говорит Грюнальди, отвлекаясь от пейзажа перед носом корабля. – Нормальная, такая, что не превратится в миску каши или в стайку сельди. Там, вдоль фьорда Драгорины, живут люди. Зима только-только началась, наверняка не все еще успели спрятать лодки. Когда будем проплывать мимо, Спалле прыгнет за борт с веревкой, доплывет и привяжет. Потом мы натянем веревку и получим лодку.

– А почему Спалле? – спрашиваю я. Как-то привык, что парень то остается при лошадях, то на страже.

– Потому что он плавает лучше всех, – поясняет Грюнальди. – С детства купается в проруби и в ручьях с ледников. Любой другой потонет от холода, а ему хоть бы хны. Ты же не можешь сойти с корабля, ведь не известно, не заморозит ли он нас.

Я киваю. Охотно бы придрался к чему-то, но идея неплоха, тем более что я и сам уже думал, что без меня драккар превратится в морозильник. По крайней мере у Грюнальди есть хоть какая-то идея. Лучше, чем ничего.

– Тут, в верховьях, нет никаких селений, – говорю я. – До тех маленьких соединенных озер. Пусть один остается высматривать, позже его сменим. Нет смысла мерзнуть всем. Внизу тепло, светло, там есть еда. А лодку мы найдем в лучшем случае завтра. Остается Варфнир, остальные – вниз. В сумерках его сменит Спалле, потом Сильфана, потом я, потом Грюнальди.

Они спускаются, преисполненные вдохновленной убежденностью, что я знаю, что делать, и контролирую ситуацию.

В кают-компании ударом кулака я зажигаю мерцающий проблеск ярящихся зеленью драконоугрей. Люди Огня чутко отскакивают, хватаясь за рукояти мечей, смотрят, замерев, на стены, сбившись в группку спиной к спине.

– Этот корабль сделал Песенник, – поясняю. – Догадываюсь, что он из моего народа, точно так же, как Аакен, король Змеев. Потому все здесь такое странное, но я не нашел ничего опасного. Пока что. Найдите себе места для сна. Не знаю только, как сделать, чтобы стало теплее.

– Обычно для такого разводят огонь, – кисло говорит Грюнальди. – Но как сделать это на льду, не имея поленьев…

– Это не настоящий лед. Ведь обычно, если хочешь, чтобы корабль плыл, нужно работать веслами или ставить парус. Этот плывет сам по себе. С теплом будет так же.

Они неохотно расходятся по кают-компании, напряженные и чуткие. Сильфана оглаживает пальцами крышку рундука, стиснув правую ладонь на рукояти меча, перевешенного через спину. Грюнальди осторожно постукивает в стену, за которой змееподобными движениями плавают адские светящиеся мурены. Спалле приседает у откинутой койки, кончиком меча приподнимает лежащие там меха и осторожно заглядывает под матрас.

Все молчат. Атмосфера сгущается. Они взошли за мной на борт, ведомые миссией и солидарностью, а теперь чувствуют себя так, будто я приказал им сидеть рядом с протекающим реактором.

Они тут и глаза не сомкнут, а тем более не выдержат того, что случится позже. А единственное, что я могу им обещать – еще больше холодного тумана, магии и всякой ерунды, рядом с которой корабль, плывущий на автопилоте и освещаемый угрями, совершенно рационален.

– Садитесь, – говорю я приказным тоном. Они неохотно подходят, ощупывая ледовые табуреты и осторожно присаживаясь, словно те могут взорваться прямо под их задницами.

Я открываю контейнеры с пищей, отворяю крышки рундуков, вынимаю миски, ножи и кружки. Кроме того, осматриваюсь в поисках оборудования камбуза. Если раскушу, как действует плита, и сумею приготовить хотя бы суп, наверняка пойму и то, как включается отопление.

1 2 3...7 >

На страницу:

Перейти

1 из 7

Полная версия

Владыка Ледяного Сада. Носитель судьбы

Другие книги автора