Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Солдаты за косой балкой гремели оружием и смеялись. Среди них расхаживал офицер со стопкой пергаментов, дружески беседуя с одними, приказывая что-то другим.

Горжик поднял свою кустистую бровь, а Нойед, обняв колени, спросил:

– Как вы научились видеть столь мудрые сны, госпожа моя?

Принцесса молчала, уставившись в кубок.

Офицер подошел к ним и бросил на стол пергаменты.

– Взгляни на это, Освободитель, если не раздумал еще уходить.

– На краю Невериона, – забормотала принцесса, – ты строишь планы идти куда-то еще, но куда?

– Чем дальше от столицы, тем сподручнее воевать – не вы ли так говорили, моя принцесса? – сказал Нойед. – Да, мы планируем идти дальше, мечтаем об этом…

Горжик проглядывал пергаменты один за другим.

– Что ж, все хорошо. К нам подошли подкрепления и с востока, и с запада, императорские же войска здешние места еще плохо знают. Когда мы начинали, я не думал, что у нас что-то выйдет, но пока мы успешно сдерживаем ополчение, набранное местными пивоварами и невеликой знатью. У них нет хорошо обученных воинов кроме тех, что сумела прислать им малютка-императрица. Многие ли из них способны читать карту, не говоря уж о том, чтобы ее составить?

– Освободитель… – произнес офицер. – Часовой сказал, что задержал очередного контрабандиста, норовившего проехать через земли принцессы.

– Контрабандист? – Принцесса отставила кубок. – Что ему делать на моих землях? Я их сюда не пускаю…

– Может, это шпион, хозяин, – сказал Нойед. – Теперь их будут к нам засылать все чаще и чаще.

– Мы имели с ними достаточно дела, чтобы знать, как себя уберечь. Приведи-ка этого человека сюда, чтобы мы могли допросить его и подвергнуть сомнению. Но прежде, – проревел Горжик, поднявшись из-за стола, – я приказываю очистить чертог!

Солдаты, привычные, видно, к таким приказам, пришли в движение.

– Вас, принцесса, я тоже попрошу удалиться.

– Почему это? – недовольно спросила она.

– Если это шпион, ему не нужно знать, кто я.

Принцесса встала, захватив кубок.

– Не понимаю, к чему такая секретность. Мои отец с дядей вели свои кампании совсем по-другому.

– Я человек публичный, принцесса, а это значит, что люди наделяют меня определенными чертами и приметами. Нашему незваному гостю я предпочитаю показаться нагим, безоружным и неприкрашенным.

– Но…

– Солдат у нас так мало, что они вполне могут затеряться в покоях и коридорах вашего замка, но наш контрабандист уйдет отсюда, полагая, что у меня вовсе никого нет. Разве что часовой, который его схватил. Допустим, потом ему встретится человек, сражавшийся против нас; тот будет говорить, что у меня много людей, а контрабандист – что нет. В пылу спора один увеличит число моих солдат вдвое, втрое и вчетверо, а другой, даже и про часового забыв, начнет говорить, что я веду войну в одиночку. Я, принцесса, взял за правило никогда не присутствовать в тех местах, которые мне приписывает молва, и уж подавно не собирать там все свои силы. Эту стратегию я усвоил много лет назад, служа барону Альдемиру на юге. Чтобы сбить врага с толку, надо напустить побольше тумана.

– Но все-таки кое-где ты присутствуешь, – заметил Нойед.

– Что делать, времена нынче трудные, – хмыкнул Горжик. – Прошу вас уйти, принцесса, а вы, – он повысил голос, – пошли вон немедля! Ты, Нойед, останься.

– Да, хозяин.

С крыши капало. Контрабандист сгорбился, прижимая к груди мешок.

– Заходи давай! – Солдат пихнул его в спину. Он ухватился за стену – та крошилась под пальцами, словно высохший ил, – откинул занавеску и очутился в комнате, пересеченной косой балкой от пола до потолка.

Один человек сидел за столом у горящего очага, другой пристроился прямо на столе среди кружек, кубков и пергаментов.

Поняв, что его ведут к Освободителю, контрабандист подумал и почувствовал примерно то же самое, что при встречах на поляне и на мосту в Колхари. К любопытству, радости и предвкушению примешивались страх, недоверие и гнев на то, что его предали.

Теперь, памятуя о двух прежних встречах, он ни слова не произнес, думал и чувствовал нечто новое.

«Отныне ты войдешь в число тех, кто говорит, что их двое», – сказал он себе. Один большой, со шрамом через всю щеку, другой маленький, одноглазый, в рабском ошейнике. Хотя совсем недавно держался другого мнения.

Да и так ли это? Он прищурился, чувствуя себя далеко не таким растерянным, как в те два раза. Хорошо ли ты рассмотрел их при этом неверном свете или приписываешь двум этим людям напраслину, как школяр, украшающий своими каракулями стенку на Шпоре? Будь осторожен. Удостоверься. Ты знаешь больше многих других, но не позволяй своим познаниям тебя одурачить.

Большой встал и обошел вокруг стола – совершенно голый, не считая кожаной сетки на причинных местах. Волосы над ухом были заплетены в косу, перевязанную шнурком.

Маленький остался на месте, упершись острым подбородком в колени.

Контрабандист все так же щурился, пытаясь разглядеть их при свете пляшущего огня, но огонь и пристальное внимание только мешали ему.

У великана и впрямь шрам на щеке… а может, и нет…

У маленького один глаз моргает, а другой то ли отсутствует, то ли завязан, то ли это тень так падает…

– Ты – это он? – выговорил контрабандист.

– Кто, Освободитель? – засмеялся большой. – А сам ты как думаешь? Что ты видишь вокруг?

Контрабандист, водя глазами по сторонам, вскинул мешок чуть повыше.

– Где сотни его солдат? Где дюжины вестовых и писцов? Где шпионы? Где все его войско, с которым он освободил тысячи рабов, заставив трепетать саму малютку-императрицу с ее министрами? Признайся, что ты видишь всего лишь трех человек в пустом замке.

– Или только двух? – вопросил маленький с резким смешком. Большой говорил как колхариец, этот совсем иначе. – Ты не видишь никого. Ни единой души. – Ошейник на нем точно был. – Это лишь иллюзия – так безымянные боги принимают порой человеческий облик. И замка, где ты будто бы стоишь, тоже нет. Это прихотливый ночной туман в какой-то миг принял форму человека, которого кое-кто называет Освободителем, и замка, и часового, который якобы привел тебя в этот замок. И я, говорящий эти слова, тоже тебе примерещился. Тебе лишь кажется, что перед тобой Освободитель – это морок, туман, колдовство осенних ночей…

Большой поднял руку, и маленький тут же умолк.

– О чем ты хочешь спросить меня? Хочешь знать, кто я? Где ты находишься? Что с тобой будет дальше? Говори же. Мы, создания осенних ночей, не такие уж страшные.

Контрабандист, набрав воздуху, перехватил мешок одной рукой, а другой указал на стол.

– Эти… эти кожи. – Только они и казались вещественными в этом чертоге. – На них пишут, не так ли?

Большой кивнул. Так шрам это или тень?

– Ты умеешь читать?

– Умеет, умеет, – хихикнул маленький. – Не то что я. Верно?

– Нет, – замотал головой контрабандист.

– Совсем не умеешь? – Большой подступил ближе, сощурив зеленые глаза. – Бьюсь об заклад, ты можешь разбирать знаки, изображающие женские детородные части, мужское семя и кухонную утварь, что испокон веку выцарапывают на городских стенах – я слышу по твоему говору, что ты долго жил в Колхари.

– Да, – соврал контрабандист. – Их я знаю. – На миг он перенесся в тот жаркий полдень, когда его друг писал эти знаки палочкой в грязи на берегу Кхоры, пытаясь хоть чему-то его научить.

– Он, как и все в этой стране, понемногу учится читать и писать, – бросил через плечо большой. – И тебе бы не худо, Нойед.

Значит, маленького зовут Нойедом! Тогда большой… Нет, не будем спешить.

– Для чего они тебе, эти знаки?

– Чтобы запоминать, что у меня есть, что мне нужно, что я сделал, что должен сделать, где я был и где еще не бывал, что видел и что еще должен увидеть. Память часто шутит с тобой шутки: подумал о чем-то другом – и забыл.

– Да уж, знаю!

– А как запишешь нужное, можешь думать о чем угодно. Не надо ничего вспоминать, когда все уже записано на пергаменте. Еще любопытнее, когда пишешь сразу словами, но сам я пользуюсь старым торговым письмом, возникшим еще до того, как с Ульвен пришло нынешнее. И отец мой им пользовался, работая в гавани.

«Значит, ты из Колхари», – подумал контрабандист. И про отца ему что-то такое помнилось…

– Но почему ты об этом спрашиваешь? – нахмурился великан. – Раз ты умеешь разбирать лишь то, что на стенах пишут, какая тебе разница, какой грамотой я владею? Скажи лучше: что такой, как ты, думает о новом письме?

– Ненавижу его! – выпалил, не иначе со страху, контрабандист. – Школяры только и знают, что на стенках калякать. Я сначала думал, что это они друг другу послания оставляют, чтоб мы, остальные, не могли разобрать. Оставляют у всех на виду и думают, что они умней нас. Ненавижу школяров и их письмена! – Как его звали, того парнишку, которого он подвез? Многие думают о школярах то же самое, но ему-то зачем выкладывать, что думает он? Однако он уже начал и остановиться не мог. – Ни за что на свете в школяры не пошел бы. Я рад, что могу назвать себя…

– Честным тружеником? – подмигнул Горжик. – А может, контрабандистом? Мой человек задержал тебя, когда ты пытался проехать по землям принцессы – спасаясь от таможенников Сарнесса, разумеется. Я хорошо их знаю, и мне они тоже не друзья. Жаль, что ты не признаёшься, могли бы потолковать по-товарищески. В молодежи, будь ты карманник или гончарный подмастерье, я прежде всего ищу честность, но редко, увы, нахожу. Что ж поделаешь, если ты таков, как большинство неверионцев.

Чертог показался контрабандисту очень высоким, когда он вошел, но этот человек доставал головой до самых стропил.

– Ты раб своего времени, подобно многим другим, и упрекать тебя за это нельзя. Как и за то, что ты всячески пытаешься в эти времена выжить. Что это у тебя? – Он протянул руку. – Дай посмотрю.

Контрабандист отступил, прижимая к себе мешок.

Горжик фыркнул – да-да.

– Полно тебе, покажи. Куда ты везешь свою контрабанду, на север или на юг? – Горжик подошел, загородив собой свет, и схватил мешок.

– На юг! Из Колхари в Гарт. Свет еще не видал такого никчемного недотепы, как я, да ты и сам это видишь. Освобождение рабов стоит недешево, понимаю… Ладно, бери.

Когда великан с мешком в руке повернулся к огню, шрам у него на щеке стал хорошо виден. Его толстые губы сжались.

– По-твоему, я хочу тебя обокрасть? – Он развязал мешок с прорехой, зашитой недавно крепкой лозой, запустил туда руку и достал маленький черный мячик. Нахмурился, пошарил внутри, достал целую пригоршню. – Ты это везешь на юг?

Один мячик укатился. Нойед, спрыгнув со стола, подобрал его и вернул в мешок, великан протянул мешок контрабандисту.

– Забирай и уходи. Прочь, я сказал.

Контрабандист стал неуклюже завязывать горловину.

– Я бедный, неудачливый… – Маленький человечек стоял рядом с большим, как его короткая тень. Одного глаза у него точно не было – на его месте зияла впадина, словно ему таким вот мячом в лицо залепили.

– Хозяин? – прошептал он.

– Убирайся, пока я не передумал! – гаркнул большой.

Контрабандист сглотнул, прошел под косым стропилом, откинул занавесь. Солдата, который его привел, больше не было. Он заспешил по коридору, освещенному факелами, стараясь вспомнить дословно разговор с Освободителем и его одноглазым помощником – или маленький Нойед и есть Освободитель, а большой ему помогает?

А шрам?

А нехватка глаза?

Итак, он их видел, верно? Если это, конечно, не игра пламени и не остатки ужаса, испытанного в тумане – который и теперь струился рядом, словно сами здешние стены не из камня строились, а из пара. Можно ли доверять своей памяти? Или чему бы то ни было? Зачем он солгал о том, куда едет, зачем сказал, что немного умеет читать? Маленький говорил большому «хозяин». Сказал ли он хоть одно правдивое слово, во имя безымянных богов? Может, то, что он видел – только обман, порожденный его желаниями, розысками, надеждами?

Освободитель не разбойник, не душегуб.

И один из них носит ошейник.

Но это он и так знал, еще с той ночи на мосту в Колхари.

Встреча с ними обоими не рассеяла тумана предположений, в котором он начинал свое путешествие – ну, разве чуть-чуть прояснила. Выхода из тьмы на свет, которого он мог ожидать от подобной встречи, не случилось. Он так и остался при запутанных, пугающих, сомнительных утверждениях, сходящих по воле безымянных богов за правду.

То останавливаясь, то ускоряя шаг, благодарно прижимая к себе мешок, он вышел из замка в туман, где стояла его повозка.

Принцесса, придерживаясь за стену и напевая что-то под нос, шла им навстречу по коридору.

Оба полагали, что она их даже и не заметит.

– Итак, хозяин, мой план…

– Твой сон, обезьянка? – Принцесса остановилась, по-прежнему не глядя на них – и хорошо: при дрожащем свете факела великан со шрамом и одноглазый коротышка казались сущими демонами.

– Мой план себя оправдал! Нам удалось увести твое войско в ту часть страны, где рабство еще в силе и нужна большая сила, чтобы его побороть. Мы с тобой, хозяин, – и вы тоже, – Нойед, показывая, что не забыл о принцессе, взял ее за руку, еще тоньше, чем его собственная, – мы произвели настоящий переворот!

Горжик кивнул, принцесса осталась безучастной.

– Не знаю, входило ли это в мои мечты… – сказал Горжик.

– В твои планы, – поправила его принцесса, как мать ребенка, неправильно выговаривающего слова.

– Мы с тобой, Нойед, видели рабство глазами рабов и свободных людей. Вы, моя принцесса – глазами дочери рабовладельца. Мы, и втроем и по отдельности, спорили о нем тысячу ночей при свете огня до зари. Все мы знаем, что рабство могут побороть новые способы обработки земли и возделывания ямса. Чеканка монеты тоже полезна. Неплохо также, чтобы погода пятьдесят лет подряд стояла теплая, но не засушливая. Тогда наемный труд станет выгодней рабского. Но рабство, вопреки всем этим выкладкам, все еще существует где-то. Где именно? Как бороться с тем, что даже найти нельзя?

Принцесса посмотрела на два лица, где свет соперничал с тенью – одно выше, другое ниже ее.

– Чтобы вывести страну из рабства к свободе, нужны прозорливость, решимость и преданность делу, – провозгласила она четко и вполне трезво, будто хорошо знала, о чем говорит. – Люди, привыкшие к одной жизни, не перейдут так просто к другой из-за одной лишь хорошей погоды, Освободитель. Ты посвятил себя самой благородной на свете цели: служению своей стране и своему времени.

– Мы говорим, что человек – раб своего времени, но это может быть такой же сказкой, как и то, что человек – хозяин его. Хуже чем сказкой – ложью. Меня, каким бы ни было время, привела сюда, возможно, одна лишь мечта. Как и императорские войска: в Колхари они не желают биться со мной, это верно, но министры упорно шлют их сюда, мечтая победить меня на границе.

– Мы должны дать им бой, хозяин! – Нойед отпустил руку принцессы. – Должны победить. Потом мы пойдем дальше, за пределы Невериона. Ты же не думаешь, что зло, с которым мы боремся, ограничено плохо очерченными границами этой страны? Мы воюем с дурным сном угнетения и лжи, пробуждая людей для свободы и правды!

– Да-да, – сказала принцесса. – Это и моя мечта тоже, я ее узнаю. И когда она обещает вот-вот сбыться, ты, обезьянка, уже мечтаешь покинуть меня!

– Нет, госпожа моя!

– И меня, и Неверион. Тебя манит хаос, невообразимый для просвещенного человека. Не спорь. Если это должно войти и в мою мечту, пусть войдет.

– Я не это хотел сказать, гопожа…

Но она уже уходила, мурлыча что-то под нос.

11

Двое мужчин поднялись на крышу как раз в тот миг, когда луна прорвала туман, посеребрив крепостные зубцы.

Замок плыл в тумане, как по морю, лишь кое-где проглядывали верхушки деревьев.

– Я вижу сон… – прошептал Горжик. Нойед присел у его ног.

– Что же тебе снится, хозяин?

– Если бы знать. Когда я был в рудниках – когда мы оба там были, – я, попользовавшись тобой, уснул на моей соломе, и мне приснилась свобода. Мне снилось, как я стремлюсь к ней, как ее завоевываю, как дарую свободу всем рудничным рабам – даже тебе, Нойед. Теперь я вижу, что этот сон недалеко ушел от принцессиных, хотя был куда более жарким. А ты уже и тогда не покидал моих снов. Другие рабы не знали о них. Я не мог им ничего рассказать, даже думать не мог о том, что мне снится – у меня и слов таких не было. Мог только грезить. Неожиданно получив свободу, я стал способен бороться за свободу других, но теперь меня преследовали другие, темные сны. Мне снилось, как мы всемером – рабы, стражники и я, раб-десятник – надругались над беспомощным больным мальчиком. Ты говоришь, что не помнишь этого, и поэтому я все еще не могу рассказать тебе мои сны.

– И теперь мы мучим друг друга лишь для того, чтобы я вспомнил забытое? Вспомнил то, что ты называешь правдой и во что я не верю, потому что помню, как был с тобой в рудниках?

Горжик прислонился к парапету спиной.

– Ты ведь не из тех, кто легко прощает, Нойед.

– Да, хозяин, я человек мстительный.

– И не получил тайного удовольствия от насилия, учиненного над тобой.

– Это было мучительно и ужасно, хозяин. Поверь мне.

– Отчего же ты, дуралей, любишь и поддерживаешь того, кто открыто признаётся, что был в числе насильников – кто, больше того, ночь за ночью повторяет это насилие то под видом хозяина, то под видом раба?

– Я не могу побороть все зло в этом мире, хозяин, и потому борюсь лишь с тем, что знаю и помню. То, что случилось той ночью в рабском бараке, давно быльем поросло. Никто не подглядывал за нами и не записывал имена. Остались только сны и воспоминания, твои и мои. То, что тебе это снится, значит лишь, что ты человек. Но ты ведешь себя глупо, хозяин, становясь рабом этих снов. О насилии я помню, хозяин, – проронил Нойед устало, будто уже не раз повторял это в ответ на то, что не раз слышал. – Мог ли я забыть? Но это было давно, и я не помню, чтобы меня насиловал ты. Я и других, если на то пошло, вряд ли узнал бы, если бы снова встретил; время стерло их лица из памяти, как ты стираешь с пергамента неверно написанный знак. Ночь была темная, я был болен. Может, ты другим мальчишкой когда-то попользовался и спутал его с Нойедом? Или спутал с чем-то другим драку, в которой получил шрам. Ты ведь не скрываешь, что не однажды юнцов насиловал. Сам я помню лишь твою доброту ко мне, раз за разом. Может, тот десятник со шрамом по имени Горжик, то и дело спасавший мне жизнь, был не ты, а кто-то другой. Я твоих воспоминаний не оспариваю, хозяин, – не оспаривай и ты моих. – Нойед отвел от Горжика свой единственный глаз. – Я не простил твоей жестокости, хозяин, – я ее позабыл. И тебе это кажется жестоким.

– А что, если ты когда-нибудь вспомнишь это, Нойед? Что, если это всплывет в твоей памяти, как позабытое название улицы, на которой ты некогда жил, – всплывет и разбудит тебя среди ночи? Что, если вот в такую же лунную ночь, увидев мое потное лицо над собой, ты вспомнишь тот давний шрам…

– Я лежал тогда на животе и ничего не видал.

– Но если вдруг…

– Такая уж у нас с тобой игра. Если вспомню, то либо прощу тебя, либо убью. Занятная игра. Но что мы можем поделать, пока я не вспомню? Моя забывчивость тебя терзает, не так ли?

– Так, Нойед.

– Значит, эта забывчивость и есть мое мщение. Ты же знаешь, я никого не прощаю, даже любимых. Будь мне свойственно прощать, я солгал бы, сказал, что все помню, но прощаю тебя. – Нойед раскрыл свой ошейник и положил на камень. – То, что мы вместе делаем – это явь. Если ты сооружаешь из этой яви свои страшные сны, и вспоминаешь их, и рассказываешь о них – это твое и лишь твое дело. Я слушаю тебя, но простить не могу, потому что не умею судить. – Нойед помолчал и сказал: – На юг, значит?

А Горжик засмеялся, радуясь, что он заговорил о другом.

– Он врал, хозяин, но ты его вывел на чистую воду. И отпустил, но теперь этот контрабандист много о тебе знает.

– На юг такое не возят. – Горжик, кряхтя, присел на корточки рядом с Нойедом. – Он, конечно, возвращается в Колхари, но этой братии ни в чем нельзя верить. Не удивлюсь, если он ни одного правдивого слова нам не сказал – ему что правда, что ложь, все едино.

– Но ты-то правду от лжи всегда отличишь, хозяин. В этом твоя сила.

– Какая там сила, Нойед. Над такими, как он, я не властен – потому и прогнал его. Будь это кто почестнее, я предложил бы ему примкнуть к нам, но для него наша борьба ничего не значит.

– Однако число тех, для кого она значит все больше и больше, растет. Когда я в последний раз был в Колхари по твоему поручению, я встретил одного парня на Мосту Утраченных Желаний – да, именно там! И он тут же произнес твое имя – я не называл его, он первый сказал. Он думал даже, что я – это ты, вообрази только! Ты его герой, он старается узнать о тебе все, что можно. Считает тебя самым великим человеком в Неверионе, выше императрицы ставит! Он не то что наш недавний знакомец: это смышленый юноша, не иначе школяр. Бьюсь об заклад, что таких много и в Колхари, и в Сарнессе, да и во всей стране. Ты не знаешь о них потому лишь, что в нашей туманной империи развелось слишком много самозванцев, притворяющихся тобой, подражающих твоей страсти, ведущих людей к ложной цели. Но когда люди слышат правду о твоих деяниях, они прозревают…

– Правду ли? – махнул рукой Горжик. – Ты говоришь это лишь для того, чтобы утешить меня. Да, я верю, что в Колхари ты встретил такого парня – может, и не одного. Один сказал тебе то, другой это, третий, которого ты и в глаза не видал, добавил полную несуразицу. Из всего этого ты и сложил свою сказочку, но если б я поверил в нее, то был бы несчастнейшим из… Поддаться выдумкам очень легко, Нойед, я сам такие истории сочинял. На юг он едет!

Они смотрели друг на друга и усмехались. Разомкнутый ошейник лежал между ними. Туман опять затянул луну.

– Ты, хозяин, хорошо знаешь таких, как он.

– Знаю как самого себя, потому что сам таким был – только случай помог навсегда таким не остаться.

– Ты говоришь это о каждом воре и разбойнике, о каждой шлюхе, которые нам попадаются. И о каждом купце тоже, и о принцессе, и о министре – а потом заявляешь, что это источник всякой подлинной силы!

Горжик только засмеялся в ответ.

– Ты грезишь о власти, хозяин! Из чего ты сооружаешь такие сны? Где ты им научился? Нельзя нам здесь оставаться, уходить надо. Мы должны оставить принцессу, оставить Неверион, унести твои мечты, твое знание, твою силу за пределы этой скованной страны и наконец исправить царящее в мире зло!

Пока туман заволакивал луну, они так и сидели на крыше, мечтали каждый о своем и смеялись.

Нью-ЙоркЯнварь 1984

Повесть о лицедее

Граница и ее переход взаимозависимы, какими бы интенсивными они ни были: не бывает абсолютно непреодолимых границ, а переход не имеет смысла, если граница состоит из иллюзий и теней. Но может ли у границы быть своя жизнь вне зависимости от акта, нарушающего и отрицающего ее? И, соответственно, не исчерпывается ли существование трансгрессии пересечением границы?.. Отсюда следует, что граница и переход соотносятся не как черное с белым, запретное с легальным, открытое пространство с замкнутым. Их соотношение имеет скорее форму спирали, разрушить которую не так просто. Трансгрессию можно сравнить с молнией, от начала времен придающей плотность и густоту отрицаемой ею ночи, освещающей ночь изнутри сверху донизу и в то же время обязанной ночи своей яркостью, своей раздирающей, уравновешенной уникальностью…

Мишель Фуко О трансгрессии

1

Ну, вот и отыграли. Заходи же. Сам я, сдается, играл блестяще. Осторожно, мой юный друг, переступи через это. Не такой уж и юный теперь, говоришь ты? В моих глазах тебе все еще двадцать лет и всегда будет двадцать. Сюда, сюда. В тесноте, да не в обиде. Душно тут? Сейчас люк на крыше открою, будет нам и воздух, и свет.

Присядь-ка на эту полку, застланную красивой тканью, под крылом чудища – да, того самого, которое убивает герой. Это случается в самом начале спектакля, поэтому его закидывают сюда, пока барон и крестьяне во второй сцене поют эту кошмарную песню о непокорном море, а публика – и лицедеи тоже – ощущает невиданный прилив благородства. Шум, который мы производим, таща чудище сюда, легко сходит за гул прибоя.

А взгляни-ка на этот меч. Тут-то видно, что он деревянный, но когда героиня выхватывает его из ножен героя, чтобы вонзить себе в сердце, даже взрослые мужчины – я сам видел – кричат: «Нет! Не надо!», а олух этот отбирает у нее меч, и целует ее в грудь, и умоляет простить его за измену.

И тут все рыночные девчонки, стоящие в первом ряду, начинают рыдать.

Хотя нет, сегодня вот не рыдали. В Колхари публика искушенная, этим ее не проймешь – на провинциальных рынках дело иное. Здесь скорее оценят мое…