Улица 17

Сесиль Монблазе

Улица 17

I

Ей опять снился один и тот же старый двор. Она остановилась и смотрит прямо перед собой. Лето гонит на нее тучу пыли, но ей хорошо. Солнце страшно печет, но она в новеньком приютском чистеньком платьице. Однако ей интересно, что это за женщина в монашеском одеянии идет через весь двор. Какая она… странная. Такая худая, но походка грациозная, так что даже смахивает на какую-то карикатуру. Мария Ньевес закрывает глаза и просит Бога, чтобы новая монахиня была доброй и разрешала ей оставаться допоздна играть в старой библиотеке. Мария Ньевес будет самой хорошей девочкой на свете, ведь правда, Господи?

Монахиня подходит к ней и садится на корточки, ее лицо укрыто, а из-под него сверкают глаза, такие большие и красивые. Наверное, они такие, если бы Мария Ньевес смогла их увидеть. Накидка от движения распахивается, и на месте женской головы девочка видит голову скелета, удивительно белую и блестящую. Скелет как будто улыбается, протягивая ей костяную руку. «Пойдешь со мной?» – как бы говорит он. Но Мария Ньевес не хочет идти со смертью… не хочет… не…

«Аааа!» – она кричит и, еле переведя дыхание, садится на постели. Кругом темно, но она ощущает тепло и уют своей родной уже комнаты и постепенно успокаивается. Мария Ньевес ищет на прикроватном столике телефон, включает его и видит, что на часах четыре ночи. Она могла бы спать, но уже не сможет, как же жаль, однако. На стене знакомо и зазывно улыбается певец Бэд Банни, в своем странном некрасивом имидже – мужчина демонстрирует щетину поверх декольтированного короткого дамского платья и ушки кролика. Ей привычен вид этого плаката на полосатых обоях, она не могла бы желать ничего другого. Ей не хочется больше видеть других мужчин в доме.

Кстати, о мужчинах. Она включает автоответчик и первым делом слышит взволнованный и прерывающийся от скромности голос, это всего лишь Хайме: «Ману, я знаю, ты не спишь. Но если все-таки заснула, то… извини. Я просто х-хотел позвать тебя на выставку роботов в «Плазе», если ты не против. С меня билет». Чертов Хайме, думает Мария Ньевес, сейчас мне не до тебя. Я только что переехала в новое, только мое, жилье, и не хотела бы крутить никаких романов – тем более с тобой. Она прикрывает глаза и видит его широкое индейское лицо с огромных размеров очками на переносице. Пфе, думает она, судьба вечно подкидывает мне что-то некачественное. А какой он неуклюжий! И зачем он вообще отыскал меня тогда, ведь меня взяли из приюта в очень мелком возрасте. Я же даже никогда с ним не дружила, я терпеть не могла мальчишек.

Ворот ее ночной рубашки открылся от волнения, ведь следующим, что она услышала, был голос сестры Анхелы – все такой же живой и энергичный, с резкими ударениями на наиболее значимых словах. Она представила, как сестра Анхела размахивает руками и что-то лопочет, при этом ее круглые очки буквально подпрыгивают на маленьком, размером с пуговицу, носу. Ааах, зашлась от смеха Мария Ньевес, она такая милая, но все-таки… «Мария Ньевес Гонсалвес Перейра?» Ну вот, опять официоз, а ведь мне это никогда не нравилось, думает она, насторожившись. «Это мать Анхела». Неужели ее наконец-то произвели в настоятельницы? Однако быстро летит время, присвистнула Нуну. «Мне срочно нужно увидеться с тобой. Приходи на улицу 17, и там все узнаешь». Короткий вздох, и сестра, точнее, уже мать, Анхела, отрубилась. Бэд Банни с соседней стены укоризненно глядел своими коровьими глазами на Марию Ньевес.

Так вот почему ей приснилась ТА. Сколько она ни пыталась отогнать от себя коварный призрак, он снова и снова воскресал в ее памяти в моменты принятия судьбоносных решений. Так было, когда она согласилась встречаться со своим первым парнем – ОНА приснилась ей за неделю до этого с цветами, зажатыми в тонких костяных руках. Это случилось, когда она пришла на свою первую работу в издательство – ОНА подходила к ней во сне, держа рукописи под мышками. Иногда незнакомка, так хорошо известная всем людям, ей что-то говорила на своем костяном наречии, только вот что? Это было какое-то странное движение пустых десен да вращение живых и красивых мертвых глаз в глазницах. Почему она не оставит ее в покое?

Следующей на телефоне была ее подруга, и Мария Ньевес немного успокоилась. «Ману, это Нуну, твоя подруга. А ты уже и забыла, негодяйка?» Мануэла была словно на седьмом небе от счастья, буквально стрекоча в трубку. «Эй, дослушай все до конца, я планирую с тобой пересечься. Тебя ведь тоже позвали на Улицу 17?» Нуну недовольно поморщилась и представила, как Ману своими смуглыми пальцами набирает заветную комбинацию цифр, ругаясь от того, что ее совершенный, только что нанесенный маникюр, портится от соприкосновения с клавиатурой телефона. Она такая милая, эта Нуну. У нее темная кожа, светлого шоколадного оттенка, черные глаза, похожие на спелые сливы, с большими белками, огромные ресницы и губы. И вообще, как будто она состоит только из всего большого, упругого, плотного и манящего. Вроде бы ее родители из Никарагуа, но кто знает. Может, вообще с Кубы?

Нуну оставалась в приюте до тех пор, пока не выросла, а потом получила маленькую квартиру, где и живет сейчас. Кем только она ни была – и разносчицей еды, и библиотекаршей, и даже горничной в псевдояпонском кафе (платье на ней, кстати, сидело великолепно), пока наконец-то не начала исполнять реггетон, и сейчас она уже может похвастаться тем, что стала известна широкому слушателю. Ах, вот бы и ей повезло, подумала Ману! Но, к сожалению, ни одна сторона жизни у нее не складывалась – ни личная, ни карьерная. Хватало только на то, чтобы покупать себе платья для инстаграма и фотографироваться, думая о славе популярного блогера. Но жизнь проходит незаметно, а тут еще и мать Анхела…

– Зато у меня есть мотоцикл! – вспомнила Ману и посмотрела на то, как он, поблескивая новенькими боками, стоит и греется в лучах солнца. Ура, теперь ей есть чего показать всем этим чопорным монахиням. Правда, как же она ненавидит монастыри и все, что с этим связано – кресты, иконы, четки, мерные слова молитв и звуки литургии. А все потому, что она видела ЕЕ, склонившуюся над ней, как будто так и надо, как будто нет в этом ничего такого. Подумаешь, скелет в черном одеянии, разговаривающий причем. Что она тогда произнесла?

Ману закрыла глаза и представила эту нехитрую на первый взгляд сценку, какую она запросто могла бы вычитать хоть у Лавкрафта. «Ага, ужас объял меня, как он любит писать – прямо без пояснений», – усмехнулась она и тотчас задрожала.

Был яркий летний день. Солнечные зайчики прятались в траве, и Ману их искала. Нуну ушла куда-то по своим делам, причем Мария Ньевес, уже взрослая, не могла бы сказать, куда именно – как память отшибло. Монахини сновали туда-сюда во дворе, взметывая пыль широкими одеяниями, похожие на больших мрачных птиц. Бил одинокий колокол, который, должно быть, сейчас играет по какому-то важному случаю. Наверное, мать Луиса наверху, чопорная англичанка с высокими скулами и белокурыми волосами, учившаяся в консерватории, гордится тем звуком, что издают ее подопечные. Она так старалась выучиться, даже приглашала звонаря из мужского монастыря, о чем шушукались сестры на трапезе. Говорили, что Луиса потеряла голову от музыки и любви. Впрочем, вела она себя прилично, если не считать того, что временами пританцовывала от какой-то нечаянно пришедшей мысли. А еще любила физкультуру. А еще… сегодня творится что-то странное, подумала Мария Ньевес.

Она даже перестала грызть цветок, найденный вблизи дороги, очередной сорняк, который надо будет прополоть скучной и унылой, как кладбищенский погост, сестре Марии Креста. Она такая толстая, вздохнула Ману и представила себе ее второй подбородок и заплывшие глаза. Видимо, ее крест – это обжорство. Но тут недавно она видела какой-то другой крест, деревянный, принесенный из плотницкой мастерской – для чего бы он потребовался? В алтаре не было необходимости в новых украшениях, дай Бог каждому храму такой красивый алтарь, как у нас.

Интересно… Сестра, теперь уже мать, Анхела промелькнула мимо, на ее лице изображалась самая глубокая скорбь, какую только можно было представить. Она не плакала, нет, но ее глаза, казалось, не видели, что творится прямо перед ними, а волосы выбились из-под апостолицы.

– Мать Анхела! Куда вы идете? – Молчание было ответом Марии Ньевес.

– Ну не хотите, ну и ладно, я сама поиграю, – буркнула она.

– Извини, Ману, – растащив губы в неискренней и печальной улыбке, сказала сестра Анхела, поправляя крест на груди. – Там Пилар. Она…

И ее опять захватили рыдания. Такое ощущение, что из нее как будто что-то рвется наружу, подумала Нуну. Интересно, это может быть демоном? Ману очень хотелось увидеть когда-нибудь экзорцизм.

Сестра Анхелика убежала в открытую дверь, а с колокольни раздался еще один, все более уверенный звон матери Луисы. Господи, хоть бы узнать, что там такое! Надо поспешить – и она растянулась на земле, приложившись лицом к песку, который сразу же облепил ее лицо и забрался в нос. Она приготовилась зарыдать от боли, но тут странное движение привлекло ее внимание. Из ворот при неожиданно померкшем дневном свете – близились сумерки – показалась фигура какой-то высокой и грациозной монахини, осторожно переступавшей по гравийной дорожке. Кто бы это мог быть? Сестра слишком длинная для местных обитательниц. Она пришла – но откуда и зачем?

Монахини услышала рев шестилетней или восьмилетней Ману и направилась прямо к ней, сев на корточки и протянув руку, которая состояла из одних только белых костяшек. Капюшон упал с ее головы, и при неверном свете сумерек Ману увидела то самое белое и мертвое лицо скелета с живыми черными глазами, слишком красивыми и беспокойными для неподвижной маски смерти.

– Ааа! – сказала она и бросилась в сторону монастыря, бежала, падала, бежала дальше – пока, запыхавшись, не очутилась возле двери кельи сестры Пилар – скромной, незаметной, несмотря на свою очевидную красоту, монахини, которая была подругой сестры Анхелики еще с тех самых пор, когда они обе были девочками, вот как она и Нуну. В последнее время сестра Пилар со своими большими черными глазами еще больше померкла, постоянно куда-то уходила ранним утром, возвращалась озабоченная, часто советовалась с остальными сестрами – и очень много надсадно кашляла, прикладывая к губам платок. Она побледнела, а круги вокруг глаз дотянулись практически до половины носа, что не могло остаться незамеченным для старших воспитанниц, которые часто говорили, что дни Пилар сочтены. Было так странно видеть красивую, но очень тихую монахиню еще более надломленной, чем всегда, стоящую в гулкой тишине церкви на утренней службе.

Дверь была приоткрыта, и Ману вошла. Вокруг ложа сестры Пилар никого не было, но стоял странный запах, как будто чего-то испорченного. Ману пробралась к самому изголовью, чтобы увидеть, что лицо сестры Пилар побелело, ее губы фатально разжались, и, казалось, никакая сила не может сомкнуть их вместе.

– Аааа? – как бы вопросительно сказала Ману, а потом все громче и громче продолжила: – Аааа, Аааа! Нет, что это… я…

Она вопила и вопила, бежала по коридорам, размазывая слезы непонимания от вида сестры Пилар, превратившейся в куклу, которой невозможно было играть, пока не уткнулась в подол сестры Анхелы и окончательно не освободила себя слезами.

Так она увидела Ее, и с тех пор была Ею как бы помечена.

Через год бедная маленькая девочка, мочившаяся в простыни от ужасающих кошмаров, обрела то, что не удавалось многим, и в первую очередь Нуну – семью. Гонсалвесы пришли за ней в половине первого, хотя тогда она не знала, что этот старый мужчина с седыми висячими усами по имени Педринью, бразилец по происхождению, и красивая женщина намного моложе него, Анитта, ее родители. Они просто подошли к ней, когда она вышла погулять во двор, и сестра Анхела, печальная, но одновременно улыбающаяся, подвела их радостно к маленькой Марии Ньевес. С этих пор ее стали называть полным именем, и она перестала бояться.

Мама до сих пор жива, хотя она никогда и не называла ее мамой, но сейчас она вышла второй раз замуж за какого-то гринго, который подарил ей долгожданное дитя, и поэтому Мария Ньевес опять осталась одна. На венчание Анитты и Джеймсона она не пошла, как и вообще не навещала церковь, и благочестивая семья Гонсалвес ничего не могла с этим поделать, у нее каждый раз начиналась истерика, ибо она думала, что за каждой колонной может прятаться она, каждая барочная завитушка содержала в себе ее безглазый лик. И ей не хотелось видеть, как Иисус с креста протягивает ей руку, похожую на костлявый остов.

Мария Ньевес села на мотоцикл, застегнула шлем и постаралась отвлечься от этих дум, что ей довольно быстро удалось, ведь уличное движение в этот час было особенно напряженным, а ее ругательства более ясными и отчетливыми. Наконец, миновав оживленную главную эспланаду, она завернула в поросший плющом маленький дворик, который принадлежал монастырю, и оставила мотоцикл у входа. Возле нее уже стоял выводок из послушниц и молодых монахинь, оживленно сплетничающих при ее виде.

– Черные вороны! – подумала она про себя и распрямила плечи, которые сверху поцеловало солнце, и решительно зашагала в тень портика мавританской архитектуры, похожей на старинные испанские здания Альгамбры.

– Нуну! – заверещал голос, и ее плечи обняла темная рука подруги. – Ты там как? Давно не виделись!

– Зато с Хайме много, – мрачно сообщила Мария Ньевес. – А ты как?

– Понятия не имею, – сказала Нуну, – меня больше интересует, что тут такое происходит, черт возьми. Ой…

Молодая монахиня всплеснула руками и чуть не покраснела, но, к сожалению, ее индейский цвет кожи не позволил осуществить эту операцию.

– Вы к матери Анхелике? – произнесла она и всплеснула руками. – К нам так мало народа ходит, но надеюсь, их будет больше, ведь у нас…

Она крутанулась на каблуках и буквально понеслась наверх по крутой лестнице мимо старых степенных сестер в очках, а они двинулись следом за ней.

– Мать Анхела, тут…

И Мария Ньевес буквально застыла, увидев Ее опять – на сей раз в виде статуи.

II

«Hola, Анхелика» – компьютер призывно звал ее посмотреть, кем была личность написавшего. Это кто-то вне ее списка друзей. «Тьфу», – произнесла пожилая женщина и спешно закрестилась. Дальнейшее сообщение ее расстроило. «Я люблю монашек. Покажи свое фото в облачении и с крестом». «Мне шестьдесят лет», – написала Анхелика и нажала кнопку. «Не верю», – сообщил ей собеседник на том конце, как часто говорила сама монахиня, провода, ибо иначе назвать то место, которое соединяло ее с миром по интернету, было нельзя. «Почему не веришь? Нас тут таких много. И я не сестра, а мать Анхелика, незнакомец». Потом она выбрала из папки фото со своим самым странным видом и выслала его непонятному человеку с аниме-аватаркой. Ей показалось, что на том конце провода хмыкнули. «Ты слушаешь Аврору», напомнил ей незнакомец, «и смотришь Тикток. Тебе не может быть больше двадцати». «Я работаю с молодежью», кратко написала она и отключилась. Потом откинулась назад и захохотала.

– Что с вами, мать Анхелика? – индейское личико молоденькой монахини, только что ставшей невестой Христовой, слегка покраснело от бега.

– Ой, меня насмешили. А ведь еще несколько лет назад я слушала Бибера. Как время летит, а? – произнесла мать Анхелика, красивая и представительная старая дама, практически не поседевшая, с большими голубыми, необычными для Мексики, глазами, и тонким ртом. На ее носу громоздились сурового вида очки, которые мать Анхелика практически никогда не снимала, а рот был растянут в улыбке, делавшей ее лицо милым и слегка сентиментальным.

– Что, хочешь сказать, не ты меня подсадила на это грешное дело, Тикток ваш? – преувеличенно сурово гаркнула мать Анхелика.

– Послабления вышли, – сказала сестра Инес и захихикала. – Я решила, что дело монастыря нуждается и в таком аккаунте.

– Однако, – произнесла мать Анхелика. – Мы растем и развиваемся, и мир меняется вместе с нами.

Она подошла к окну и открыла его, на нее пахнуло свежим ветром со взморья, за которым виднелись контуры страны, куда она когда-то мечтала поехать, став новой Долорес Дель Рио. Америка, какая величественная и какая маленькая отсюда. Но сейчас, казалось, центр мира переместился в Мексику и Латинскую Америку вместе с ее картелями, рэггитоном, пестрой национальной смесью, карнавалами и неистовой верой. Мать Анхелика покачала головой и подумала, что уж теперь-то она бы не хотела никуда уезжать. И ее рука коснулась черной статуэтки скелета, стоявшей на ее письменном столе.

– Вы вполне искренне, мать Анхелика? – проговорила сестра Инес и поморщилась.

– Почему бы и нет? – сказала Анхелика и обернулась, посмотрев прямо на нее. – Она мне во многом помогла.

– То есть вы считаете? Ой…

Молодая монахиня засмущалась и не смогла вымолвить ни слова.

– Папа Пётр II вполне искренне говорил о наших нуждах, здесь, по эту сторону пролива, – сказала со вздохом мать Анхелика, – хоть он и гринго.

– Вы так рассуждаете о Святом отце??? – еще больше удивилась сестра Инес.

– Конечно, – рассудительно сказала мать Анхелика и поднялась, вслушиваясь в дальний рокот мотоцикла и шорох шин подъезжающей машины. – Это они, веди их ко мне!

Сестра Инес удивленно пожала плечами и побежала, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. Ее длинное черное одеяние было похоже на летящую птицу. Мать Анхелика вспомнила прошлое и тогда еще плохо выглядящую, истощенную сестру Инес с кругами под глазами, от которой из-за употребления героина остались только кожа до кости. «Героин и несчастная любовь – странное сочетание», – подумала она и посмотрела на черную статуэтку с косой, сделанную по европейской моде в Китае. Она внутренне поежилась, подумав о том, что святая, возможно, сейчас доносит до Бога свои мольбы о том, чтобы маленькая девочка, напуганная до полусмерти, вернулась к жизни в Боге путем этой самой Смерти. Иногда мать Анхелика сама пугалась того, о чем думала, но тут она вдруг одернула себя и сказала: «Ведь Папа же разрешил, хоть его и сочли еретиком».

Мария Ньевес оставила мотоцикл и шагнула к стремительно вылетевшей из такси Нуну, которая буквально бросилась ей на шею, хотя и была на добрых десять сантиметров выше нее, как и многие мулатки.

– Querida, как поживаешь? – защебетала она. – Как там Хайме?

Нуну заговорщически подмигнула Марии Ньевес, но та отмахнулась от подруги и сказала:

– Да к черту его!

Молоденькая Инес округлила глаза от такого страшного богохульства, но взяла себя в руки, видимо, вспомнив бурное прошлое, и легкой походкой подошла к девушкам.

– Доньи, мне велено проводить вас к настоятельнице.

– Настоятельнице? Нуну, ты слышала? Мать Анхелика сильно поднялась по иерархической лестнице, кто бы мог подумать, – слышанное, казалось, поразило Марию Ньевес. – Ну, веди же нас. – И неожиданно прибавила по-итальянски, стремясь показать Нуну, что она успешно учит этот язык, единственный, который нормально у нее усваивался. – Per porco di Bacco!

– Классный акцент! – похвалила Нуну. – Неужели завела себе макаронных друзей?

– Неа, – честно призналась ей Мария Ньевес, – просто мы работаем над переводом одного итальянского автора, так вот, он вечно просит давать ему почитать все возможные варианты.

Сестра Инес прислушивалась к разговору, ведя подруг по крутым лестницам и проходя мимо келий и обеденного зала вглубь здания, потом наконец осмелела и спросила:

– Наверное, у вас интересная работа, донья?..

– Мария Ньевес, или просто Ману, – сказала девушка, улыбнувшись краем полных губ. – А мою подругу зовут Нуну, или… донья, кхм, Мануэла. – В ее голосе проскользнула ирония, которую сестра Инес заметила. – У нас интересная жизнь, не то что в этом вашем монастыре.

– Не говорите так, – сказала обиженная Инес, фыркнув. – Монастырь мне здорово помог найти куда более достойный смысл жизни, чем бесконечные наркотические оргии, которыми я занималась раньше. Ой…

Ману и Нуну переглянулись, причем на губах первой начала опять вырисовываться скептическая усмешка, под которой у нее прятался глубоко сидящий внутри страх.

Наконец, дверь распахнулась, и они вошли внутрь кабинета матери-настоятельницы, выполненного из солидного мореного дуба и украшенного старинным дрезденским алтарем, подаренном монастырю святой Анны уже исчезнувшим женским Kloster’ом, превращенным в музей в бездуховной Германии, где все стены, служившие прежде для молитв, были теперь увешаны инсталляциями, иногда вполне богохульными. На столе матери Анхелики, среди фигурок Христа в вертепе и распятия, рядом с большой книгой комментариев на Ветхий Завет и томиком Майстера Экхарта, стояла ОНА – темная, страшная, неживая.

Ману увидела ЕЕ, и все кости ее тела, казалось, стали клацать друг о друга.

– Привет, мои дорогие! – сказала донья Анхелика, поправляя очки, чтобы лучше видеть подруг.

– Нуну, – сказала она, оглядывая вошедшую мулатку, которая попыталась броситься ей на шею, но в конце концов сдержалась. – Ты милая девочка, часто заходишь, нам с тобой так нравится беседовать о музыке. И Ману… Эх, – вздохнула она, – мне номер твоего телефона дала подруга. Я не видела тебя с самого детства. Ты стала такая красивая, а ведь я еще помню, как ты жевала цветок бугенвиллеи.

– Боже, – сказала Ману и закатила глаза.

– Нет, Мария Ньевес – какое же чудесное имя тебе дали родители – не «Боже», а я, – настойчиво произнесла мать Анхелика и встала рядом с ней. – Я знаю, почему ты не приходила к нам. И в моей власти исправить положение.

– Откуда? – произнесла Мария Ньевес, и ее щеки покрыла бледность, мгновенно придавшая ее несколько грубоватым чертам аристократический лоск.

– Мне было видение, как и тебе, – сказала мать Анхелика, – но довольно об этом. Я решила вас позвать на праздник нашего монастыря, первый день, когда мы будем официально почитать НЕЕ.

– НЕЕ? – переспросила Мария Ньевес и озадаченно уставилась в лицо пожилой женщины, которая откинулась и захохотала.

– Ты что, не слышала, об этом весь город гудит, – произнесла Нуну и пожала плечами. – Новый папа Петр II, тот самый, который назвался в честь апостола Петра, несмотря на противодействие кардиналов, чтобы показать людям, что не боится слухов об апокалипсисе… В общем, он обрадовал всю Латинскую Америку, издав указ, по которому отныне Пабло Эскобар признан святым, и ОНА тоже.

– Черт, черт, черт! – громко выругалась Мария Ньевес. – Хватит с меня этих ваших кладбищенских божеств, которые никогда не жили даже в этом мире, и вашего наркокартеля тоже!

Мать Анхелика слушала, как Мария Ньевес отчаянно пытается справиться с охватившими ее эмоциями, и не вмешивалась, пока не открыла ящик с заранее заготовленными ею сюрпризами.

– Возможно, для тебя будет любопытным узнать, что насчет наркокартелей ты погорячилась, моя дорогая. У меня есть доказательства того, что Марию Ньевес Сантос Оахака отдала в наш приют никто иная, как вдова Эрнесто Сантоса Доминика Оахака. А ты знаешь, кем был Эрнесто Сантос?

Мария Ньевес пожала плечами и поморщилась.

– Какая разница, если они все от меня отказались. Родители те, кто воспитал, а значит, я по праву Гонсалвес, – злобно сказала она и уставилась в землю.

– Вот тут написано, что в 2000 году Эрнесто Сантос Паласио был застрелен у себя дома в районе Вера Крус, – произнесла мать Анхелика, подходя к Марии Ньевес с вырезкой из газеты. – Он оставил малолетнюю жену Доминику Оахака Роберти, наполовину итальянку, которая после его смерти поклялась отомстить федеральному правительству, – она показала вторую вырезку, – попытавшись выстрелить в полицейского, случайно ликвидировавшего ее мужа. Но полицейский был не промах – извини, – произнесла мать Анхелика, подходя к Ману и кладя руку на ее плечо, – и второй раз застрелил еще одного члена семьи Сантос. Этим полицейским был твоя дядя, Густаво Перейра, дядя по линии приемной матери. С течением времени он стал пить, потрясенный тем фактом, что убил почти девочку, которая была матерью крошечной малютки, которую та, правда, отдала в детский дом, чтобы та не мешала ей выполнить задуманное. Он рассказал о своем состоянии своей сестре, и так в доме Гонсалвесов, которые нашли, усыновили и воспитали тебя, появилась маленькая чудачка и визионерка. Мария Ньевес Гонсалвес Перейра – попомни мое слово, твое имя будут помнить в веках, моя крошка!

Мать Анхелика закашлялась, наверное, из-за долгой и утомительной речи, но Мария Ньевес посмотрела на нее с какой-то нежностью и состраданием.

– Вы были мне как мать, мать Анхелика…

– Наконец-то ты это признала! – торжествующе проговорила Нуну, выразительно покачав длинным указательным пальцем. – Ура, давайте выпьем за это!

– А давайте, – неожиданно предложила мать Анхелика, – или у нас нет монастырских погребов?