Блэкаут

Утро началось с пива, которое принесли в мою комнату Славнов и Фил. Фил упал на свободную кровать и под пивом, улегшимся на вчерашний алкоголь, стал шутить. Подтянулись остальные. Дэн скрутил ракетку и покурил на балконе. Долгий сказал, что хочет посмотреть кино и ушел. Кати не было: звонила адлерцам. Мне казалось странным так долго пить и нелепым – играть уже через несколько часов. Да, нынешние зожники сейчас переворачиваются на своих эллипсоидах от того, сколько мы тогда бухали.

– Все пройдет круто, – уверял Фил. – Вставим Дэну в жопу электровеник, и дело в кармане.

Катя пришла рассерженной и погнала всех собираться. Дэн, считавший, что перед сценой все должно быть плохо, ни на градус не поник, а остальные, как виноватые дети, молча разошлись по комнатам, собрали свои инструменты и погрузились в автобус. До самого концерта Катя не подходила ко мне и не говорила ни слова. Злилась за утреннее пиво в моем номере? А может, ей было стыдно за вчерашнее стояние в коридоре? Хотя, может, у нее всего лишь случилось первое похмелье на море.

Мы отлично отыграли на маленькой адлерской сцене, вошли в такой кураж, что не хотелось останавливаться. Когда закончили, пацаны поблагодарили меня за помощь, и Катя, уже выдохнувшая, сказала, что теперь я могу расслабиться.

На сабантуй в честь успешно отработанных гастролей собрались в ресторанчике Dolce Vita, прямо возле нашей гостиницы. Заказали еды и выпивки, посидели, потрещали о концертах и планах на будущее. Потом Славнов спросил, вставая:

– У всех налито?

Послышался шорох, и кто-то долил себе алкоголя в рюмку.

– Братишка, – обратился ко мне Славнов. – Как тебе отыгралось с нами?

– Нормально, – ответил я, чувствуя в его голосе странные, незнакомые до этого нотки.

– Нормально, потому что тебе было скучно играть регги или потому что ты никогда не говоришь, чего от тебя ждут?

Я ответил, что оба варианта, но только для того, чтобы разбавить пафос, с которого Славнов начал: мне от него сделалось неловко. Он подождал, пока все досмеются, взял театральную паузу и сказал то, чего я одновременно хотел и очень боялся услышать. Он предложил мне стать постоянным членом Saturday-14.

– Москва дает много возможностей, – сказал он. – Ты сможешь раскрыть свой потенциал, поможешь нам, а мы в свою очередь поможем тебе.

Я внезапно понял, что жутко устал. Этой усталостью лег на меня груз ответственности за решение, которое я должен был сейчас принять. Недоумевая, почему они обратились именно ко мне, я слушал доводы про Mirror Play, где буду играть до гроба жизни и не выращу себя как музыканта, и про приличное резюме, которое появится у меня в Москве и даст путевку в большую музыкальную жизнь. Катя убеждала, что поможет уладить все вопросы по переезду в Москву, а Дэн поддакивал, что если я откажусь, то буду полным идиотом. Наконец, Долгий сказал, что ему было бы приятно со мной играть. Молчал только Фил, и я понимал, что почти единогласное решение пригласить меня в коллектив (именно так выразился Славнов), было почти единогласным именно из-за него. Впрочем, 4:1, могло быть и хуже.

Они меня убеждали, мотивировали, а я думал о московском метро, и меня накрывал ужас. Слова о перспективах звучали убедительно, но ни одному из парней было не понять, что означало для меня переехать в другой город, без родных, их ежедневной поддержки и знакомых маршрутов по улицам. Я слишком хорошо знал беспомощность, с которой сталкивался в незнакомых местах. Хотя бы метр видеть перед собой, хотя бы реагировать на свет, и было бы уже проще ориентироваться. Страх перед гигантской и незнакомой Москвой меня просто сковал.

Я выпил до дна все, что было налито в рюмке. Немного оттаяло.

Мне дали спокойно подумать до завтра, но решение уже созрело и играло со мной в прятки: еще собираясь сюда, в Сочи, помочь Славнову с концертами, я был готов, что он меня позовет. На то не было никаких объективных предпосылок, но у меня было странное предчувствие. Маленькая настырная часть внутри меня искала своего шанса победить страх и сделать то, что другие посчитали бы невозможным.

Я согласился.

И почти всю ночь не спал. Голова шла кругом. Я понимал, что меня ждет нечто качественно новое, но смогу ли я все это? Три дня в Сочи без близких я вывез. Но в Москве придется жить постоянно, а я совсем ничего полезного не знал про этот город, кроме того, что там есть много крутых площадок для выступлений. С другой стороны, таких шансов может никогда больше не быть и надо точно пробовать. Вернуться всегда успею. Но все равно очень страшно.

Утром мы со Славновым и Катей спустились в бар выпить кофе перед отъездом и все обсудить. Заказали три кофе, закурили, и понеслось. Меня просили формулировать условия, необходимые для моего переезда в Москву, и я придумывал их на ходу, потому что понятия не имел, что мне действительно будет для этого нужно. Катя записывала мои паспортные данные, черкала что-то у себя в блокнотике. Славнов повторял, что нужно готовить материал к новому сезону, поэтому приехать в Москву мне надо как можно раньше, в идеале – вот прямо на днях. Решали вопрос с транспортом, с жильем.

– Хор-р-роший рекламный ход, – выдохнул Славнов, и под ним скрипнул пластиковый стул. – Наш фанк и незрячий гитарный гений а-ля Конрад Оберг. Да, братишка, ты сделаешь нам хорошую рекламу.

Так вот как он все придумал. Он нашел новое шоу, необходимое группе, чтобы выйти из кризиса. Пасьянс складывался, и стало ясно, почему ему понадобился именно я, а не кто-то другой. У меня оставался последний вопрос, который я хотел задать Славнову перед тем, как мы разъедемся, чтобы встретиться уже в Москве.

– Так кто был против? – спросил я его.

– Та, кому ты доставишь больше всех головной боли, – был его ответ.

Поняв, в какую неловкую ситуацию он меня, да и Катю, только что поставил, он поправился:

– Но она передумала.

– Это правда, – подтвердила Катя.

Только когда автобус выехал на трассу, я рассказал Алинке о приглашении в S-14. Она уставилась на меня с непонятными мне чувствами. Я попросил ее отреагировать как-нибудь вслух.

– Ну и что ты ответил? – спросила она.

– Согласился.

Она спросила, хорошо ли я подумал. Я сказал, что да.

– Ты хоть представляешь, – недоумевала она, – что такое Москва? Ты же плохо знаешь этих людей! А если что-то пойдет не так, и они тебя подведут? И кому ты будешь звонить в Москве, чтобы попросить помощи? Мы будем уже далеко, и там не окажется никого, кому будет до тебя дело.

– Скажи мне то, чего я еще не знаю, – отрезал я, отворачиваясь.

Она притихла. Она представляла себе большие трудности, к которым я не готов, но не думала, что мне необходимы эти трудности, чтобы проверить себя. Сколько раз я слышал: у тебя не будет, у тебя не получится, ты не сможешь. А я хотел, чтобы все они ошиблись, когда списывали меня со счетов. Хотел знать, смогу ли, как все, баловать себя ошибками, уметь подниматься после неудач и снова идти вперед, или первая группа отняла у меня даже право пробовать?

– Я просто подумал, что, если откажусь, буду жалеть всю жизнь, – сказал я Алинке. – Как думаешь, много ли у меня будет еще таких шансов?

Она положила голову мне на плечо и потеребила фенечку, которую подарила на прошлый день рождения. На ее металлической пластинке брайлем было написано «СИЛА». Алинка дарила ее со словами, что наша главная сила – это сила быть самими собой.

– А ведь это не только принимать себя, – сказал я ей, поцеловав ее в голову. – Это еще и уважать свои желания и свои мечты. Это идти своей дорогой. Не осуждай меня и не пытайся понять, почему я так поступаю. Пути-то у нас разные.

Она вздохнула и устроилась поудобнее, чтобы заснуть. Ко мне подкатили воспоминания, вкрадчиво постучались в окошко, смешиваясь с гулом автобусного мотора. Поездка в Сочи все переполошила в моей голове и вытряхнула на поверхность вещи, которые уже, было, осели на дне сознания и проросли там новыми формами, отчего это самое дно сознания только затвердело, как корни куста, который давно не пересаживали.

Я вспомнил ночь аварии. Не то чтобы я ее когда-то забывал, просто со временем я перестал думать о ней постоянно. Вспомнил лица друзей – последние лица, которые я видел. Вспомнил то, что было сразу после. Вспомнил, как думал, что жизнь моя закончилась и что я больше никогда не смогу сделать то, что захочу.

– Никогда ты не изменишься, – прошептала Алинка, укрываясь кофтой. – Я тебя всю жизнь знаю. Ты проблемный, но я тебя все равно безумно люблю.

Ее слова заставили меня улыбнуться. Не так уж это и плохо – создавать проблемы. Пожалуй, я не зря выдал жизни кредит доверия, не зря выбрал веру в людей вместо злобы на весь мир. Не зря ждал и верил, что есть что-то кроме мрака и одиночества. Теперь это что-то тепло обступало меня со всех сторон, и я засыпал с дурацкой улыбкой на лице.

Дома на вокзале нас встречал Саня Митрофанов. Покидали сумки в багажник, Алинка сразу набрала Толика и пошла с ним разговаривать, а мы с Саней сели в его тачку и закурили с распахнутыми дверьми. Стояла жара. Саня не заводил мотор, велел доложить, как прошла командировка.

Он был моим очень близким другом. Знал про меня все, застал в таких передрягах, в таких неудобных ситуациях, после которых люди становятся братьями. Он меня растил и воспитывал, помогал снова стать сносным и интересным, научил музыке. Как любой фанат своего дела, он хотел вовлечь меня в свой музыкальный мир, и вряд ли ему это дорого стоило. А мне он подарил целую новую личность и целую новую жизнь.

Он ни на секунду не дал понять, что расстроен моим решением уехать в Москву, но я слишком хорошо знал интонации его голоса. Бодрясь, он повторял мне про талант, и про силу, и про наглость, которой мне пока недостает, чтобы покорить столицу, и про цену, которую я не должен стесняться повыше задирать. Он ни слова не сказал про нашу Mirror Play и что с ней будет после моего ухода. Я хотел было, но Саня переводил тему на Москву и на то, как мне следует там себя вести.

Когда мы подъехали к дому, Саня поблагодарил Алинку за то, что она все-таки согласилась со мной поехать, и она поднялась наверх, давая нам договорить без лишних свидетелей.

– Будет трудно, – сказал Саня, – звони. Во дворике мы уже не выпьем по пивку, но я помогу тебе советом. Чтобы ты со мной поспорил и все сделал по-своему. А вообще, – он положил руку мне на плечо, – самый трудный шаг ты уже сделал, теперь просто бери от жизни все, что сможешь унести. И не думай, что Москва большая или чем-то сильно отличается от Самары. Там просто больше остановок.

Он хлопнул меня по плечу, пожал руку и долго не отпускал. Не отпускал и я. Потом мы крепко обнялись. Потом он снова хлопнул по плечу, мол, иди уже, а я все не шел. Но он настаивал: «Иди». Набрав код домофона, он чуть ли не впихнул меня в подъезд и пошел к машине. За мной захлопнулась дверь, я дождался, когда Саня уедет, и снова вышел на улицу.

Положил гитару и наши с Алинкой сумки на скамейку возле подъезда, сел на нее и закурил. Был уже поздний вечер, во дворе было тихо, только дорога шумела вдалеке, и от Волги шла легкая прохлада.

Я курил, глядя на невидимую Волгу и думал, что значат слова благодарности, когда дарят целый мир? Слова благодарности приятно скрасят вечер или украсят могильную плиту, но ради ли «спасибо» человек делает то, чего не делать не может? Что значит слово «спасибо», когда и не вспомнить случаев, за которые ты благодарен? Что значит одно «спасибо», если тебе не хватит и тысячи слов объясниться?

Докурив, я вдохнул поглубже, взял шмотки и поднялся домой.

Папино плечо. Мамина мягкая щека. Начиналось все самое интересное.

Мама накрыла на стол, и родители выслушали мой короткий рассказ о поездке и приглашении в московскую группу. Впрочем, этот рассказ нашел родителей такими, какими я и ожидал. Мама не оставила сомнений, что идея с Москвой – плохая идея. Папа разлил водку и выпил, не дожидаясь остальных.

Началась дискуссия, во время которой еда в рот не лезла. Алинка, как и я, сидела молча, не шевелясь, пока папа припоминал маме ее слезы, когда она позвонила ему из больницы и рыдала, припомнил ее ночные вопли под одеялом, что сыну никогда не стать самостоятельным, никогда не стать настоящим мужчиной, и все такое прочее припомнил.

– Не тебе ли, – спросил он, – больше всех радоваться, что твои опасения были напрасны, и он настолько полноценен, насколько может? Нам бы с тобой, – твердил он, – такую удачу. Пускай едет, – настаивал он, – и пробует себя. Если не получится, – убеждал он, – он вернется домой и будет снова с нами.

– Я боюсь за него, – прошептала мама, глотая слезы.

– Раньше надо было бояться, – отрезал папа. – Теперь, разве ты не видишь, он уже способен принимать самостоятельные решения. У него есть ремесло, которым он зарабатывает, он отвоевал себе место в жизни. Разве не об этом мы с тобой мечтали?

Пустая мамина рюмка опустилась на стол. Мы с Алинкой молча чокнулись и опрокинули свои.

Было время, когда мама горевала о моей судьбе и подбирала политкорректные слова, чтобы никак не обидеть и не задеть, но делала только хуже. Папа же действовал наоборот: он нарочито не обращал внимания на мою слепоту, мы с ним как бы условились, что не видеть – это так же нормально, как, скажем, быть родом из Ростова. Терпеливо он давал мне время освоиться в мире ощущений, ведь у меня все получалось плохо и медленно. Пока я проклинал свои бесполезные глаза и свои корявые руки, папа таскал меня с собой всюду, от рыбалок до техосмотров, нагружал несложными домашними делами, помогал исподтишка, как будто я все делаю сам. Когда учил меня бриться, придерживал обе мои руки, как учат детей писать.

– Ну а ты что скажешь? – спросила мама, заметив мою легкую улыбку.

Сказал «спасибо за воспитание и любовь». Повторил, что поездка в Москву мне нужна. Объяснил, что у каждого своя дорога, и никто лучше меня не знает, что мне самому нужно.

– У меня только один сын, – произнес довольный папа, снова разлив по рюмкам. – И я хочу, чтобы он кусал жизнь, как сочный апельсин, а брызги летели во все стороны!

Окно на Волгу, как обычно летом, было распахнуто. Сколько таких ночей я провел здесь, задавая себе вопросы, на которые нет ответов. Святым местом была эта ночная кухня: черный растворимый и гитара – все, что принадлежало мне всецело, и огромная ночь длиною в жизнь. Так я привыкал к слепоте, сидя на кухне по ночам, чашка за чашкой, аккорд за аккордом. Как будто ночь означала, что скоро наступит утро, и я увижу солнце. Как будто ночью было не так тяжело не видеть ничего вокруг. Год за годом. А утро все не наступало.

Провод питания оторвался, и я уношусь к Альфа Центавра. Черт его знает, где находится Альфа Центавра. Черт его знает, где находится эта Москва.

История группы «Saturday-14»

Весной 2009 года в группу пришел бас-гитарист Филипп Романенко (Creed and Moscow Cry, Yello Off), а чуть позднее – незрячий гитарист Рамиль Курамшин (Mirror Play). Все это положило начало новой эпохе в истории группы, ставшей одной из лучших клубных команд своего направления. У группы еще не выпущено ни одного полноценного альбома, но их уже приглашают выступать на крупнейшие российские и зарубежные фестивали. Денис Бояршин считается одним из лучших МС в стране, и все вместе Saturday-14 зажигают лучшие залы и растапливают самые холодные сердца.

Москва встречала сырым ветром. Зябко – после южных-то городов. Славнов, стоявший рядом с Катей, сказал из-под капюшона, что такая погода ненадолго, скоро обещают бабье лето. Шум. Шаурма. Машины. Суета. Железо. Мясо. Выхлопные газы. Дышащее скопище людей. Катя тараторила: нашла квартиру на серой ветке внизу, на Малой Каховке, там тихо, чисто и дорого, но сдает знакомая бабулька, и они договорились по цене, правда, до середины месяца, как и уславливались, придется пожить у Дэна.

Славнов тащил одну мою сумку впереди и подгонял нас с Катей. Я сжимал ее руку, теряя ориентацию в пространстве, и как молитву повторял про себя слова Сани Митрофанова о том, что в Москве «просто больше остановок». На самом же деле Москва оказывалась намного жестче, напористее и быстрее, чем я ее себе представлял.

Звонком в дверь мы разбудили Дэна. Он извинялся за бардак, оправдывался, что до четырех утра устраивал МС-битву на хате у друзей и поздно вспомнил, что утром надо быть дома.

Славнов с минуту поговорил с ним о чем-то, и вместе с Катей они уехали.

Дэн тараторил и ходил туда-сюда, рассказывал про вчерашнюю МС-битву. Предложил траву, я отказался. Предложил кофе и усадил на табуретку у окна. Потом стукнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот я осел! Пойдем все покажу. Не проснулся еще, извини.

Он признался, что не очень представляет, каким образом показать мне свою хату, но я объяснил, как это делается, и, надо отдать ему должное, он постарался. Его очень забавляло водить меня по своей квартиренке, отпинывать разбросанные вещи, о которые я запинался, поднимать с пола всякие коробочки и журналы, ставить книги на место. Он виновато хихикал: беспорядок был его образом жизни.

– Ох и хреново тебе придется, – улыбнулся он, когда мы вернулись на кухню допить остывающий кофе.

– И не напоминай, – подтвердил я.

Он вспомнил, что мы забыли про сортир, где уже три года лежат «Мертвые души», открытые все на одной и той же странице, оставшиеся еще от прошлых жильцов, и схватил меня за руку, потащив туда.

Хохотали над упавшим рулоном бумаги, над четырьмя зубными щетками, над душем, который надо держать «вот так», потому что иначе вода разбрызгивается вокруг, хохотали над трофейным парео, в которое он кончает, когда притаскивает домой женщин. Хохотали неуклюже, спасаясь от неловкости. Потом он сбегал за хлебом, я вытащил из сумки остатки еды, и мы сварганили завтрак. Тоже довольно неуклюже и все время смеясь, он – надо мной, я – над ним. Я признался, что если так пойдет и дальше, то за две недели высмею все легкие, и нечем будет курить. Он сделался серьезным по-гамлетовски и спросил многозначительно:

– А чем тогда курю я?

Хихикнул и сказал, что только улыбки и доброта спасут людей. От чего? От всего.

До вечера мы маялись ерундой, болтали, слушали музыку, импровизировали, курили и пили кофе. Вечером приехал Славнов с лекцией про то, как у них обычно происходит работа. Особое внимание он уделил тому, о чем можно говорить Кате и о чем ей знать не стоит.

Катя – директор группы, и когда она станет лучшей подружкой, чего ни с кем еще не произошло, может быть, и можно будет делиться с ней своими переживаниями. Но пока она только директор, ее интересует, репетируется ли материал (в музыке она ни бельмеса не понимает) и готовы ли мы выступать. А если она спрашивает сама что-то еще? Она лишь директор, и лучше ей знать только то, что ей положено знать, остальное уладим сами.

Я послушно выслушал.

– Мы сегодня выпьем или нет? – спросил Дэн. Он изрядно утомился бродить из комнаты в комнату, пока Славнов читал мне лекцию о субординации.

– Я думал, ты уже разлил все с подачей, как положено, – ответил Слава.

«С подачей» – потому что когда-то Дэн был поваром, это ресторанный сленг. До S-14 он танцевал брейк-данс, а еще раньше работал в цирке, куда пришел из циркового училища, а еще до этого учился на повара, но выгнали. Повар-танцор. И клоун. Он рассказал мне о себе на фесте в Самаре, когда мы познакомились и впервые вместе курили на ступеньках за сценой, помню, всем очень мешались – биография заняла у Дэна полторы минуты, но в ней была гора фактов и ни одного проходного слова или белого пятна.

Он убежал на кухню готовить нам выпивку. Потом мы выдули бутылку вискаря на троих. С этой бутылки начиналась моя Москва.

Разговоры, разговоры, постоянные репетиции, между ними алкоголь и какие-то внезапные и неотложные дела. Ни секунды один, поехали сюда, пошли туда, даже бояться было некогда. Я напрягал уши, выхватывая нужную информацию, и впитывал все, что говорили, веря на слово.

Что бы я знал о Москве из этих обрывков? Я не видел всех объявлений, заклеивших дома, о липовой регистрации и санитарных книжках, не видел карнавальных персонажей, тыкающих листовками с халявой, не видел стеклянные глаза пассажиров метро, устающих от толчеи больше, чем от работы, не видел бомжей, калек и собачьи говешки. Не видел жилых пятидесятиэтажек, мигалок и Bentley, не видел сталинского величия громадных зданий, похожих на горы, и не чувствовал себя рядом с ними маленьким. Моя Москва состояла из езды, ходьбы и стояния, из неудобной толпы и из шума, который не прекращался никогда. Только когда появлялась Катя, она описывала мне город таким, каким видела его сама и каким она его любила.

Москва, липкая и грязная, огромная, прожорливая, сама съела свой хвост и сама внутри себя запуталась, подменив ценности деньгами. Гонка за шиком отодвинула здравый смысл, она высасывала регионы, задыхалась и захлебывалась, выплевывая прошедшие через жернова души, но, вечно голодная, просила все больше и больше.

А иногда она выглядывала украдкой напевами старых мелодий, сложенных в тоске по старым дворикам и навсегда ушедшему времени. Арбат и Покровка все еще были милы чуткому поэзии сердцу, а старики выгуливали собак позади бизнес-центров и помнили лица кремлевских детей. Москва пахла временем, и его слои тут и там торчали из переулков, свисали с крыш, выглядывали из окон, позволяя каждому выбрать ту эпоху, которая больше по душе.

У Кати был талант описывать. Все, что она описывала, переплетая со своими воспоминаниями, забавными эпизодами или сводками новостей, я представлял очень живо и зачастую перенимал ее оценки, которые казались мне окончательными суждениями, необходимыми к принятию, как аксиомы. Я полюбил старый центр, Маросейку, Китай-город и Чистые пруды, горки, переулки и винтажные лавочки, семечки под ногами и трамвайный звон, потому что ощущал уют и тонкую московскую лирику, о которых говорила мне Катя, когда мы там бывали.

Две недели у Дэна пронеслись незаметно, я даже не успел привыкнуть к его захламленной квартирке. Бешеная скорость, с которой в Москве шло время, тогда еще казалась мне чем-то аморальным, убивающим в людях индивидуальность и мечты. И сразу же стало ясно: ничего в этом ритме не остановится, будет идти дальше, с тобой или без тебя, и ты либо подхватишь высокие обороты, влившись в поток, либо окажешься выброшенным на обочину.

– Встретимся со Славкой у Киевского вокзала, – сказала Катя в трубку, – потом заедем к вам и заберем вещи. Успеем до пробок.

Если бы Дэн не съезжал сам, я бы остался жить у него. Нам с ним было весело и даже вполне комфортно. Один я никогда до этого не жил, и странные чувства испытывал перед переездом в собственную квартиру. «Просто Катя старалась, искала», – думал я. «Просто Дэн переезжает к черту на рога к своему минскому корешу. Просто карты так легли. Не оценивай раньше времени», – говорил я себе и собирал вещи.

– В этом доме, – сообщала Катя, – его полвека не могут сдать, живут китайцы, по пятеро на метр. Спят вповалку на матрасах, банчат клеем, носками, посудой, вонища страшная. А в школе через дорогу учился Юра Белоусов. За твоим домом, – говорила она, – заминированный собаками парк; по утрам там бегают мужчины в трико и девочки в плеерах.

Славнов припарковался у подъезда.

– Девятиэтажка, – продолжала Катя, – всего один подъезд, это, по-моему, здорово. Долгий вон там, через три дома живет. Сможете вместе ездить на репы.

Славнов добавил риторически:

– Все думаю, почему ты такой гребаный счастливчик.

– Учитесь, – хмыкнул я, и мы вошли в подъезд.

Тихий лифт. Шестой этаж. Катя дала мне ключи и объяснила, как открывать дверь.

Дунуло спертым воздухом давно не проветриваемого жилища. Кинули сумки в прихожей.

– Хор-р-роший ремонт, – Славнов несколько раз громко щелкнул выключателем в коридоре. – Старая моль, поди, под Рублевкой тусуется. Блин, да наверное, пол-Москвы этим промышляет.

– Не твое дело, чем она промышляет, – буркнула Катя, напомнив, что хозяйка – ее какая-то родственница.

– Просто больно дешево для таких хором.

Я водил рукой по холодным обоям:

– Ну показывайте.

Славнов уже умел, поэтому роль экскурсовода взял на себя. Комната: шкаф, диван, стол, стул, кресло, там-то и там-то. Балкон. Кухня: стол, стулья, холодос, плита, мойка, посуда. Толчок и ванная.

– Ну как, нравится? – спросила Катя.

– Хоромы, – пожал плечами я.

– Ну че, курнем да поедем? – спросил Славнов Катю, брякнув ключами от машины. – Запомнил, где балкон? Я тебя не веду.

Пока мы дошли до балкона, Катя успела сходить на кухню и взять пепельницу.

– Охеренный вид, – констатировал Славнов на балконе, закурив. – Блин, я бы только за вид накинул еще десятку.

– А вечером, прикинь, как тут клево, – согласилась с ним Катя. И мне: – Там, короче, до самого горизонта дома, а вечером все будет в огнях. Обожаю такие виды.