Полная версия
Судьба попугая
Постовой безразлично глянул на них и ни слова не сказал.
Снова прошли коридором и в конце концов оказались в той самой комнате, куда они попали, выбравшись из почтового лифта.
В комнате было пусто, видно, смена земляка Карповича окончилась.
Снова забрались в почтовый лифт. Карпович защелкнул дверцу и нажал какую-то кнопку внутри.
Лифт медленно пополз вверх.
– Через двадцать семь минут будем выпрыгивать! – предупредил Карпович, посмотрев на свои часы.
Время тянулось невыносимо медленно. Свет от мощной лампочки, висевшей в лифте, резал глаза.
Банов пытался сесть так, чтобы быть к лампочке спиной, но это не получалось.
– Через минуту прыгаем! – предупредил Карпович.
В узкий колодец шахты лифта ворвался вдруг поток затхлого воздуха.
Карпович рванул дверцу на себя и тут же, оттолкнувшись ногами от задней стенки, выкатился в темное пятно начинающегося подземного коридора. Банов едва успел прыгнуть за ним. Еще лежа на холодном бетоне возле шахты, он обернулся. Лифта уже не было видно, только уши услышали удаляющееся жужжание.
Карпович вывел Банова наверх и даже проводил до ворот, где они попрощались.
– Звони! – сказал напоследок старый боевой товарищ.
Директор школы еще минут пять стоял, приходя в себя.
Усталость огромной тяжестью навалилась на его плечи. Хотелось где-нибудь присесть и отдохнуть, но надо было идти, надо было возвращаться в школу.
И Банов пошел.
Через пять минут он наткнулся на плотную очередь в Мавзолей.
Остановился, внимательно посмотрел на лица стоявших в этой очереди людей и задумался. Задумался глубоко и решил, что обязательно надо ему тоже попасть туда, в Мавзолей, чтобы своими глазами увидеть…
Пошел искать конец очереди. Минут через двадцать нашел и стал за крайним гражданином, одетым в серое драповое пальто. И тут вспомнил о школе.
– Гражданин! – обратился Банов к впереди стоящему мужчине. – Вы не знаете, сколько тут стоять надо?
Мужчина в сером драповом пальто обернулся.
– Если все будет нормально, то завтра к вечеру попадем, – сказал он.
– Значит, до завтра надо стоять?! – вырвалось у удивленного директора школы.
Мужчина заинтересованно глянул на Банова.
– А вы что, в первый раз сюда пришли? – спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: – Давайте договоримся! Будем стоять вместе по системе дежурств. Я сегодня до полуночи, потом вы до семи утра, потом снова я до трех…
– Хорошо, – Банов кивнул. – Так я могу сейчас идти, значит?
– Да, – подтвердил мужчина. – Но к двенадцати вы должны вернуться. Очередь к тому времени продвинется, найдете меня возле третьего или второго столба, вон там, возле поворота…
Банов посмотрел в нужном направлении, увидел, где очередь поворачивала за угол, отсчитал три столба и, запомнив примерное место встречи, кивнул.
В школе никого, кроме Петровны, не было. Петровна домывала полы первого этажа. Сегодня она была очень довольна своей работой. Никто ее не подгонял, никто не выпроваживал ее из школы, и она успела вымыть не только полы, но и подоконники, что ей удавалось чрезвычайно редко.
– Здравствуйте, Василь Васильич! – улыбнулась она, увидев в дверях Банова. – Как здоровьице?
– Хорошо, хорошо, – сказал Банов. – Вы уж не задерживайтесь, внуки, небось, ждут?
– Иду, иду уже! – Петровна закивала седой головой.
Банов постоял над ней минуты три, пока она не собрала свои вещи и не вышла на улицу.
Щелкнул замок – двери в школу были закрыты, – и Банов, сунув длинный ключ в карман брюк, поднялся на второй этаж.
На столе в кабинете лежала телефонограмма из Наркомпроса.
«Передал дежурный Бутенко, принял завуч Кушнеренко», – прочитал Банов. Поставил чайник, сел за стол и взял телефонограмму в руки.
«19 октября в 11.00 утра быть в Кремлевском Дворце Съездов. При себе иметь несколько сдвоенных листов бумаги, ручку, бутерброды для перерыва. Состоится собрание директоров школ Москвы и Московской области, после чего все директора будут писать сочинение на тему: «Что изменилось в СССР за последние десять лет».
– А что изменилось? – спросил сам себя Банов, дочитав телефонограмму.
Пока он искал ответ на вопрос, заболела голова.
Потом вскипел чайник.
К двенадцати надо не забыть вернуться в очередь.
Банов снял телефонную трубку, накрутил номер Ройдов.
– Алло? – прозвучал женский голос на другом конце провода.
– Алло, Клара?
– Да. Товарищ Банов? Где вы пропадали?
– Много работы… Очень много работы… – ответил директор школы. – Как Роберт?
– Хорошо, товарищ Банов. Можно, я к вам сейчас приду? На улице сухо…
Банов тяжело вздохнул. Ему хотелось побыть одному, но, кажется, это было уже нереально.
– Приходите! – сказал он.
Через полчаса Банов и Клара сидели на крыше и пили чай.
Уже вечерело.
– Вы такой взволнованный сегодня! – проницательно заметила Клара. – Что-то произошло?
– Да, – начал было говорить Банов, но тут же замолк, поняв, что не имеет права рассказывать об увиденном, особенно женщине. Но все-таки хотелось как-то поделиться новостью, и он осторожно, почти шепотом сказал: – Клара, он жив!
– Кто? – спросила Клара.
– Он… Кремлевский Мечтатель… ну, который жил, жив и будет жить…
Глаза Клары широко раскрылись.
– Как?! – воскликнула она.
– Я только прошу вас никому об этом не говорить… Я сам его видел сегодня… в бинокль…
Что-то заклокотало в горле Банова, словно он захлебнулся словами.
– Где вы его видели?
Директор школы только отрицательно замотал головой, не добавив к сказанному ни единого слова.
Допили чай и уже спускались через слуховое окошко, когда Банову стало неприятно, показалось, что он обидел Клару, и тогда в темноте чердака он обнял ее, прижал к себе и произнес:
– Может быть, мы вместе пойдем к нему…
Когда Клара ушла, Банов глянул на часы. Было около одиннадцати.
Через час надо было быть в очереди.
Мужчину в сером драповом пальто он нашел без труда. Очередь к полуночи продвинулась почти до поворота.
Усталость. Усталость. Усталость.
Банову хотелось спать, слипались глаза.
– Я вам утром чаю принесу, – пообещал мужчина в драповом пальто. – У меня термос есть!
Банов запомнил свое место – впереди теперь стоял старик с длинной черной бородой, позади – несколько крестьян.
«Попробую дремать стоя», – решил директор школы.
Хорошо, что ночью очередь не двигалась.
В конце концов Банов взял пример с крестьян, тех, что были за ним, и тоже, как они, уселся прямо на тротуар, прижав к себе колени, обнял их и так вот задремал.
Когда очнулся, услышал за спиной разговор.
– А если это он? – говорил кто-то из крестьян. – Как узнаешь?
– Та не, оно видно должно быть… Я с собой старую газету взял!
– Покажь!
– Не, она далеко, чего зря вытаскивать?
Банов обернулся, и тут же крестьяне замолкли, уставившись на него с опаской.
Наступало утро. Сумрак начинал рассеиваться. Но фонари еще горели.
Директор школы посмотрел на часы, висевшие на ближнем столбе.
Двадцать минут седьмого.
Через сорок минут должен прийти мужчина в сером драповом пальто и принести чаю.
Сорок минут пролетели быстро. На самом деле мужчина пришел даже раньше, без пяти семь. И принес он не только чай, но и бутерброд с салом, так что Банов смог и позавтракать.
– Ну идите, отдохните! – говорил мужчина жующему соседу по очереди. – А к трем подходите, может, к тому времени совсем близко будем, тогда вместе постоим!
Около пяти часов пополудни Банов уже вплотную приблизился ко входу в Мавзолей. Крестьяне, стоявшие за ним, напряженно молчали. Это немного радовало директора школы, уставшего от их бестолковых споров, в которых чаще всего звучали две фразы: «Он!» и «Не он!».
Мужчина в драповом пальто, стоящий впереди, тоже молчал. Где-то в полчетвертого ему стало плохо, и кто-то из соседей по очереди поделился с ним сердечными таблетками. Теперь он вроде чувствовал себя получше, но был страшно бледен.
Очередь двигалась едва заметно, но движение это отличалось постоянством.
Вот уже и мраморный порог. И ступенька.
Банов горел от нетерпения увидеть вождя.
Крестьяне за спиной снова зашушукались, но тут их кто-то одернул.
Медленно поворачивала очередь направо. Вот еще полторы ступни, и он увидит… Но нет, там был еще один поворот.
Наконец Банов увидел его. Он лежал под стеклом, желтый, словно сделанный из церковного парафина.
Медленно плывя мимо, директор школы нагнулся к лежащему под стеклом и внимательно посмотрел на его лицо. Что-то там показалось подозрительным Банову, и он успел еще раз пониже нагнуться – и действительно, показалось ему, что увидел он едва заметные трещинки, какие случаются иногда на старых глиняных горшках.
– Ненастоящий! – прошептал сам себе Банов, и тут же словно полная тишина окружила его.
Он испуганно оглянулся – крестьяне, замерев и выпучив глаза, смотрели на него. Банов посмотрел вперед, но мужчина в драповом пальто, а впереди него и вся очередь, уже выходили из этой комнаты, а значит они не услышали по небрежности произнесенное слово.
– Ненастоящий? – шепотом переспросил один из крестьян, показывая взглядом на лежащего под стеклом.
Отступать было некуда, да и был Банов уверен в своей правоте.
– Нет, – подтвердил он шепотом. – Ненастоящий.
Лица крестьян просветлели. Угрюмость и напряжение исчезли, один из них даже улыбнулся.
Банов поспешил догонять очередь.
Крестьяне отстали.
Мужчину в сером драповом пальто он догнал уже на булыжнике Красной площади. Собственно, очереди там уже и не было, люди, выходя из Мавзолея, как бы сосредоточивались на себе и расходились, рассыпались, и каждый шел в одиночестве, думая о чем-то сокровенном, или, может быть, это только так казалось.
Банов тоже шел в одиночестве, шел медленно, и в голове его крутилось одно-единственное слово: «НЕ-НА-СТО-Я-ЩИЙ!..»
Дней пять спустя наступил серый рассвет. К этому времени у Добрынина и урку-емца кончились дрова и осталась только одна бутылка спирта.
Несколько дней полной темноты оказались серьезным испытанием для народного контролера. Сначала он пытался что-то сделать, трощил оставшиеся дрова, желая вновь изобрести древнюю лучину, но ничего не получалось, а щепки сгорали во мгновение ока и ничего, кроме самих себя, не освещали. Запустить динамо-машину ни Добрынин, ни Ваплахов даже не пытались, были они в технике людьми темными и оба чувствовали смешанные страх и уважение по отношению к любой механике, а тем более к такой, которая рождала электричество.
Но вот засерело за окном, рассеялась темнота, и в холодной тишине дома, согреваемые только выигранным в карты у военных спиртом, обрадовались контролер и урку-емец, и оба подошли к окну.
– Ну вот, выжили-таки, – вздохнув, сказал осипшим голосом Добрынин. – Теперь можно и в дорогу собираться.
Ваплахов кивнул.
– К старухе пойдем? – спросил Добрынин, припомнив одновременно, что говорила эта старуха о русском народе.
– Надо пойти, – наконец нарушил молчание Ваплахов. – Собак даст.
– Ну хорошо, – произнес народный контролер, как бы успокаивая самого себя. И тут же задумался он о том, что надо бы старухе что-то подарить от имени русского народа. Но как ни задумывался, а ничего придумать не мог. Полез он в свой вещмешок, нашел там пачку обрезанных кожаных страниц с древними письменами, книжки, но ничего такого, что сгодилось бы для подарка, оттуда не выудил.
– Я к этому загляну! – сказал неопределенно Добрынин и пошел в комнату радиста «Петрова».
Комната была раза в два меньше той, в которой они жили. На специальном столике громоздились странные железные аппараты, составлявшие радиостанцию. Тут же справа стоял комодик, а в углу – тумбочка. Вместо кровати в комнате на полу валялся матрас, возле которого чернела перегоревшими углями бочка-буржуйка.
«Скромно жил японец!» – подумал Добрынин.
Заглянул в комод и тут же обрадовался, заметив разные мешочки с провизией.
– Эй, Дмитрий, глянь сюда! – крикнул он погромче, чтобы урку-емец в соседней комнате мог его услышать.
Урку-емец, зайдя в комнату и оценив содержимое комодика, улыбнулся многозначительно.
– Как ты думаешь, если это вот старухе подарить, она обрадуется? – спросил Добрынин.
– Как не обрадоваться! – урку-емец кивнул. – Каждый человек обрадуется!
– Я о каждом не говорю, – перебил его народный контролер. – Я о той старухе, у которой собак возьмем.
– Обрадуется, обрадуется, – Ваплахов снова закивал.
– Ну так давай, выбери, что нам с собой взять, а остальное ей отдадим! – приказал Добрынин и ушел в большую комнату.
В большой комнате народный контролер уселся на свою кровать, посмотрел на морозные оконные узоры. Задумался.
Путаные мысли перебивали друг друга в его голове и вообще вели себя, как дети, так что захотел было даже Добрынин прикрикнуть на них, чтоб умолкли. Вот опять предстояла ему дорога и опять неизвестно куда. Что оставит он здесь позади себя? Что толку от того, что проверил он количество заготовленной пушнины, если пушнина эта поехала в чужую страну? Почему о том, что здесь происходит, должен знать товарищ Волчанов и какие-то неизвестные члены Политбюро, но это же самое неизвестно товарищу Тверину? Почему тот же Волчанов, приехав проводить его на аэродром, ничего не сказал ему о японских революционерах? Вопросы сыпались на Добрынина, и, казалось, мысли его больше не подчиняются голове и не пытаются помочь народному контролеру разобраться с происходящим. А тут еще некстати вспомнилось ему прошлое пребывание в Хулайбе, вспомнился коммунист-оборотень Кривицкий, которого судили национальным якутским судом. За что судили? За исчезновение урку-емцев, за то, что по ночам японцам отдавал заготовленную пушнину… Уж не этим ли самым японцам отдавал он соболей? Неужели зря его принесли в жертву? Но как же быть с двумя погибшими контролерами, навечно оставшимися в полупрозрачном льду? «Нет, – думал Добрынин, – не был он невиновным…» Но тут же какая-то другая мысль перебивала предыдущую и твердила шепотом: «Был, был… а контролеры сами случайно погибли!»
Мотнул народный контролер головой, разгоняя утомительные мысли. Поднялся с кровати, взял вещмешок и вышел.
Заглянул в комнатку «Петрова».
– Ну че ты копаешься? – спросил уставшим голосом у помощника Ваплахова.
Урку-емец оглянулся. Вид у него был растерянным.
– Все хорошее, лучше с собой бы взять! – сказал он.
– Не будь кулаком! – неодобрительно покачал головой Добрынин. – Все люди братья, надо делиться!
А сам внутренне согласился с урку-емцем. Но обида за русскую нацию была сильнее, и он твердо решил подарить этой старухе как можно больше, и чтобы знала она, что это ей русский человек подарил.
– Пополам все подели! – приказал он урку-емцу.
Ваплахов тяжело вздохнул.
Через несколько минут две одинаково тяжелые тряпичные военные сумки с провизией были готовы и завязаны.
– Ну что, пошли? – спросил Добрынин.
Забросил одну сумку Добрынин себе на плечо вместе с вещмешком.
Вторую взял урку-емец.
Вышли на мороз.
– А там… одна бутылка спирта оставалась?! – взволнованно сказал вдруг Ваплахов.
– Взял я, взял! – успокоил его народный контролер.
Свежий снег скрипел под ногами. Был он неглубоким и очень мягким, так что ноги плавно тонули в нем, пока не натыкались на плотную корку старого снега.
– Далеко к ней? – спросил шедший позади урку-емца Добрынин.
– Нет, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ее чум чуть за городом.
Шли, должно быть, час. Сперва увидели поднявшихся и замахавших хвостами пушистых собак, потом разглядели и чум, сшитый из оленьих шкур и оттого издалека не видимый и сливающийся со снегом.
– Чудные собаки! – сказал сам себе Добрынин. – Не лают!
– А чего им лаять? Пасть откроет – холодно во рту станет! – объяснил Ваплахов.
– А мой Митька в любую погоду лаял, – припомнил вслух Добрынин. – Как только чужой где покажется – сразу лает так, что все соседи просыпаются… А эти ваши собаки воют? – спросил вдруг народный контролер.
– Бывает, – ответил Дмитрий. – Но редко очень. Чего им выть-то? Тут жизнь хорошая, кормят их хорошо, рыбой сушеной, мясом…
Добрынин уже не слушал помощника. Он шел позади – след в след – шел и грустил. Так хотелось сейчас нормальный собачий лай услышать – чтоб хоть секунду почувствовать себя дома, в деревне, чтобы отвлечься от этого дикого края, где происходят странные, непонятные вещи, а ему приходится в них разбираться.
Из чума вышла старушка. В шубе колоколом, расшитой какими-то украшениями. Вышла, остановилась и трубку закурила, поджидая, пока приблизятся к ней мужчины.
Оставалось, может, шагов десять до чума, когда Ваплахов остановился, поклонился слегка и что-то сказал ей на нерусском языке. Она ему ответила и вернулась в чум.
Внутри было сумрачно, и только маленький костер на буром полу своим пламенем освещал скудную обстановку северного жилища.
– Тут вот подарок, – заговорил Добрынин, снимая с плеча тяжелую военную сумку. – От русского народа!
Старушка смотрела на народного контролера не мигая и не меняя серьезное застывшее выражение лица.
– Она по-русски понимает? – спросил Добрынин, повернувшись к помощнику.
– Говорит, что нет, но, может, и понимает! Они – народ умный!
– Ну так дай ей это и объясни, что я сказал! – повторил Добрынин, протягивая сумку урку-емцу.
Ваплахов взял сумку, опустил ее на пол чума около костра и что-то сказал старухе на ее языке. Она едва заметно улыбнулась, потом что-то спросила.
– Она спрашивает: это не от Петрова подарок? – перевел урку-емец.
Добрынин внутренне чертыхнулся.
– Скажи ей, что это от русского народа!
Урку-емец кивнул и перевел ей слова народного контролера.
Старуха вдруг огорчилась и посмотрела на народного контролера с очевидной жалостью во взгляде.
– Чего это она? – озадачился Добрынин.
Запричитала она что-то, потом перебил ее Ваплахов и, проговорив длинное-длинное предложение, перевел дух и, обернувшись к начальнику, сказал:
– Она подумала, что ты последний русский, раз ты от народа ей это даришь!
– Тьфу ты! – усмехнулся Добрынин. – Придумала же! Ну ладно, бери у нее собак и спроси, как в ближайший город добраться.
Разговаривал урку-емец с хозяйкой чума долго. Добрынину даже надоело ждать. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу. И вдруг пришла к нему мысль интересная и не такая занудливая, как предыдущие. А что, подумал он, если показать ей эти знаки на шкурках? Может, она поймет, о чем там написано.
Дождавшись конца разговора, он вытащил из вещмешка шкурки, передал их урку-емцу и объяснил свою мысль.
Урку-емец показал шкурки старухе. Она уселась с ними у костра. Пристально стала рассматривать знаки.
В возникшей тишине лишь шипение пламени звучало, подтверждая продолжающуюся жизнь.
Старуха беззвучно шевелила губами, и Добрынину показалось, что она молча читает эти старинные письмена. Хотелось сразу же спросить ее, но народный контролер решил подождать.
Наконец она оторвала взгляд от замысловатых черных знаков на пожелтевшей коже. Посмотрела на костер, потом встала.
– Ну? Что там? – спросил Добрынин, забыв, что старуха не говорит по-русски.
Тут же урку-емец проговорил что-то, видимо, переводя вопрос начальника.
Старуха, вздохнув тяжело, произнесла несколько фраз, делая между ними задумчивые паузы.
Добрынин теперь уперся взглядом в своего помощника, ожидая от него перевода.
– Это трудно сказать по-русски… – смущенно заговорил Ваплахов. – Там как бы письменная карта к какому-то месту…
– К какому месту? – оживленно спросил народный контролер.
– Она сказала, что понимает, к какому месту, но не скажет.
Обидно стало Добрынину после этих слов. Он ей от имени русского народа подарок сделал, а она не хочет им рассказать, что на старинных кожаных листках написано. Такая вот благодарность! И захотел Добрынин отобрать назад у нее подарок русского народа, раз нет у нее никакого уважения к ним. Захотел, но тут же подумал, что некрасиво это, так как после такого дела она еще больше гадостей про русских будет говорить. Быстро перегорела обида.
«Сказки все это! – подумал народный контролер. – Черт с ней!»
Взяв молча из ее рук рукописные шкурки, перевязал Добрынин их снова кожаным шнурком, положил в свой вещмешок и, оглянувшись на помощника, сказал:
– Бери у нее собак и поехали! Нечего нам тут больше делать!
Минут пять спустя вышли они втроем на мороз.
Старуха, остановившись, раскурила свою потухшую было трубку, потом спокойно объяснила что-то Ваплахову и указала рукой куда-то вдаль.
Потом помогла вытащить из-под свежего снега длинные деревянные сани.
Народный контролер пересчитал собак в упряжке. Было их семь.
Оглянулся на Ваплахова – тот стоял один. Старуха куда-то исчезла.
– Где она? – спросил Добрынин.
– Хочет подарок сделать, – кратко ответил урку-емец.
– Русскому народу? – поинтересовался народный контролер.
– Нет, нам, – ответил Ваплахов. – Говорит – дорога может быть трудной!
Добрынин хотел еще что-то спросить, но тут увидел старуху. Она вышла из чума – в руках у нее был большущий сверток, перетянутый кожаной полоской.
– Что это? – спросил народный контролер урку-емца.
– Оленьи шкуры, чтобы теплее было ехать! – объяснил Дмитрий.
– А-а, хорошо, – Добрынин кивнул. – Скажи ей спасибо!
Попрощавшись со старухой и устроившись поудобнее на санях, Добрынин и Ваплахов тронулись в путь.
Сани скользили легко и плавно. Собачки дружно бежали в упряжке, и казалось, что совсем нетрудно им тянуть в общем-то нелегкую поклажу.
– Они дорогу знают! – довольно произнес Ваплахов, то ли похваливая пушистых лаек, то ли просто сообщая об этом своему начальнику.
Солнце над ними было тускло-белое и большое. Оно не грело и не светило.
– Сколько нам ехать? – спросил народный контролер.
– Дня два будет, если пурга не заметет, – рассудительно ответил урку-емец. – Старуха говорила, что совсем недавно пурга была, так что, может, проскочим.
Лес вокруг отступал, и на смену ему приходило какое-то странное редколесье. Одинокие деревья вдруг возникали посреди снежного поля, и были эти деревья сильные и высокие, с крепкими толстыми ветвями. На ветвях лежал снег.
Добрынин смотрел по сторонам в поисках разнообразия, но все вокруг было одинаково и знакомо.
Через некоторое время народный контролер почувствовал пронизывающий все тело холод. Он пожаловался урку-емцу.
Дмитрий остановил собак, дернув поводья и крикнув что-то непонятное. Потом развязал подаренные старухой оленьи шкуры и помог Добрынину закутаться в них так, что незащищенными оставались только глаза и часть лба.
Мороз сразу отступил.
Снова побежали резвые собачки.
День был длинным и, как казалось Добрынину, бесконечным.
Вдруг урку-емец снова прикрикнул на собачек, и они повернули вправо.
Добрынин занервничал, посмотрел по сторонам, но ничего особенного не увидел.
– Мы куда? – спросил он урку-емца.
– Счас, на минутку! – проговорил, полуобернувшись, Ваплахов. – Там Эква-Пырись, поклониться надо!
Присмотревшись вперед по ходу саней, народный контролер увидел небольшой холм, а на нем один столбик с набалдашником.
Подъехали. Урку-емец встал с саней, подошел к столбику, поклонился и запричитал что-то на своем языке.
Добрынину не хотелось разматываться, сбрасывать с себя эти теплые оленьи шкуры. Он только присмотрелся к столбику, узнал сверху голову вождя и окончательно успокоился.
– Че ты ему говоришь-то? – спросил.
– Спасибо за то, что народ мой жив! – объяснил уже закончивший кланяться урку-емец.
– А дорогу дальше ты найдешь?
– Собаки знают! – ответил Ваплахов. – Мы только чуть-чуть в сторону отъехали.
Сани скользили легко и плавно. Только полозья выдавливали иногда из снега какой-то свистящий звук, негромкий и нерезкий.
– А ты знаешь, что Эква-Пырись очень животных любил? – спросил вдруг Добрынин.
– Эква-Пырись всех любит! – охотно поддержал беседу Дмитрий. – Медведей любит, людей любит, моржей и рыбу любит…
– И кошек любит! – добавил Добрынин.
– А кошки – это кто?
– Звери такие домашние…
– Молоко дают? – поинтересовался урку-емец.
– Нет.
– Пушнину?
– Ну, в общем, они… да… пушистые такие…
Ваплахов, не оборачиваясь, кивнул.
– А знаешь, как по-русски Эква-Пырись будет? – спросил оживившийся народный контролер.
– Как?
– Ленин! – ответил Добрынин.
– Так коротко?
– Да-а. – Добрынин кивнул. – Большой человек был! И скромный, не жадный совсем…
– Откуда так много про Эква-Пырися знаешь? – удивился урку-емец.
