Знак Десяти

– Ну разумеется, мистер Икс о нем не забыл. Он сказал, что ожидает приезда своего оксфордского друга. Хорошее начало.

– Начало?

– «Посетитель». Именно так, в кабинете, и должна начинаться детективная история: клиент приезжает, чтобы поделиться своей проблемой. Гениально. – И Дойл пнул камушек. – Вы знаете, я записался в футбольный клуб Портсмута. Я вратарь. И у меня неплохо получается.

– Просто чудесно.

– Я придерживаюсь мнения, что писатель должен писать, но потом… – Он помахал рукой. – Потом ему следует развеяться, вы меня понимаете. Физические упражнения. Это важно. Он будет боксером…

– Я так поняла, что речь о футболе…

– Не я, а Холмс. Я хочу сотворить его худощавым, интеллигентным, но физически крепким. Ему лучше других известно, что следует развивать все грани личности, помогающие поддерживать активность мозга… Но… что за чертовщина!

На набережной сахарного мальчика окружила ватага ребятни: они не только соскребали с него весь розовый сахар, которым было смазано тело, но еще и не платили за угощение. Использовать детей для работы сахарного человека незаконно, но порой на набережной и на пирсе встречалось и такое. И даже девочки. Работать сахарным человеком – не лучшее ремесло для взрослого неудавшегося актера, но дети – это просто жестоко. Дойл сошел с песчаной полосы и поспешил на помощь. Я шла следом.

Мальчику было от силы лет восемь-девять, тело его бороздили дорожки сахара – он напоминал зебру. А шалопаи его окружили и орудовали ложками, успевая еще и хохотать над протестами мальчугана, которые вскоре превратились в жалостный плач. Он умолял, чтобы ему дали хотя бы монетку. Увидев приближающегося Дойла, мучители кинулись врассыпную, но не забыли совершить и финальное злодеяние: сорвали пояс с ложками, который у сахарных людей украшен надписью «По пенни за скребок». Дойл не стал преследовать шалопаев. Вместо этого он вложил в засахаренную детскую ручонку два шиллинга. Мне понравился и этот жест, и его энергия в борьбе с несправедливостью.

– Ступай домой и скажи отцу, пусть он сам гуляет вымазанный сахаром. А еще передай, что я врач этого района и если я тебя еще увижу за этим делом – сообщу в полицию.

Мальчуган уже улепетывал прочь, его босые пятки были вымазаны всем, чем угодно, только не сахаром. Дойл вздохнул:

– Мне кажется, самое ужасное в бедности – это нравственная деградация… Но идея с бедными мальчиками мне нравится.

– Простите, не понимаю.

– Бедные мальчишки наподобие тех, что помогали мистеру Икс, приносили новости об уличных происшествиях… Хорошая идея для моего Холмса. – Доктор улыбнулся. – Стайка сорванцов.

Я улыбнулась в ответ, и мы двинулись дальше. Теперь меня интересовало, способен ли этот человек произнести две фразы подряд, не упомянув о своем писательстве.

Оказалось, что да, способен.

Когда говорил о чужом писательстве.

– Мисс Мак-Кари, а вы тоже пишете?

– Я?

– Да-да, именно вы. До того как… это случилось… В общем, до помещения мистера Икс в больницу… Вы говорили, что собираетесь записать все, что с вами произошло.

– Ах, вот вы о чем. Я до сих пор не начала. С вашим увлечением это не сравнится.

Если честно, у меня уже были разрозненные записки. Но я не писательница. Я просто хотела изложить факты на случай, если что-то случится с мистером Икс или со мной. И потихоньку записывала все в тетрадку.

– Если вам нужен мой совет по литературной части, буду рад помочь. Первое лицо или третье?

– Кхм… – Я не желаю признавать, что снова не понимаю, о чем вообще идет речь. – А что не так со вторым?

– Ну нет, это порочная идея. Конечно, выбирайте первое лицо. В вашем случае это наилучший способ повествования. Я и сам склонен им воспользоваться. Я буду вести записки от лица врача… Мне не дает покоя эта идея с «Союзом Десяти». Хотя десять – слишком много для романа, идея все-таки хороша. Ну а подмена людей… это… это… – Дойл застыл посреди пляжа. – Это единственное, за что я благодарен тем мерзавцам: за опыт. Думаю, писатель должен знать, как преобразовывать опыт… Как превращать свинец реальности в золото вымысла. В любом случае именно этим я и занимаюсь изо дня в день. Господу известно, я не оставляю своих попыток…

Я молча смотрела на Дойла. Я поняла, что с ним происходит.

Ему, как и мне, было отвратительно то, что с ним проделали (доктора, чтобы устранить из игры, убедили, что он «умер»), и теперь он пытается защитить себя и утешиться так же, как и я, – с помощью единственной работы, которая ему по-настоящему нравится.

– Как жестоко они с вами поступили, доктор Дойл!

Три волны успели нахлынуть на песок, прежде чем Дойл выдохнул дым и ответные слова:

– С вами, мисс Мак-Кари, они обошлись еще хуже. Но мистер Икс сумел разобраться. Мы все сумели разобраться.

Он не выражал мне сочувствия, его слова полнились энергией. Может быть, потому, что он был врачом. Врачи редко бывают сентиментальны.

– Спасибо. Я пытаюсь об этом забыть. – Я понимала, что это ложь.

– Я пытаюсь это записать. – (Мы помолчали, глядя на море.) – Мистеру Икс до сих пор грозит опасность, это несомненно, но когда с ним беседуешь, ничего такого не скажешь. Он для меня бесценный источник вдохновения, и все-таки… не думаю, что мой персонаж будет… В общем, мистер Икс – человек особенный.

В словах Дойла не было ничего оскорбительного, но я понимала, что он имеет в виду.

– Да, он сумасшедший, – определила я, глядя на далекий горизонт. – А я порой думаю, что с безумием можно сражаться, только будучи безумным…

– Точно-точно, война сумасшедших. А мы с вами в самой гуще, пересказываем эту войну для здравомыслящих. Красивая метафора для мира, в котором мы живем, мисс Мак-Кари. – Он улыбался, но не мне. Он улыбался морю, которое в ответ скалило зубы белой пены.

Доктор Дойл нравился мне все больше. Он был в своем роде тоже человек, чем-то отмеченный. Как мистер Арбунтот. Как мистер Икс. С собственным безумием на плечах. Он смотрел на море, как и я, но не думаю, что он видел море таким, как я: Дойл не замечал мощи этих вод, их власти над землей, не чувствовал влажности, которая омывала мои чувства. Он видел другое, внутреннее море – как мистер Икс видит свою скрипку. Мужчины упорно цепляются за невидимые вещи. Порой я задаюсь вопросом: если бы на свете жили только женщины – была бы на свете религия?

– Мисс Мак-Кари, вы мне очень нравитесь, – очень серьезно сказал Дойл.

– Спасибо, доктор, вы мне тоже.

– Я вставлю вас в рассказ. – И Дойл обернулся ко мне. – Экономка. Вам нравится?

Я пожала плечами:

– А платят хорошо?

Это был первый – я не преувеличиваю – раз, когда Дойл при мне рассмеялся. Это был очень мужской смех. Я представила себе Дойла хохочущим в пабе, где он празднует победу своей футбольной команды.

Мы повернули обратно к Кларендону. Ветер был западный, теперь он дул нам в лицо. Я сделала глубокий вдох. А доктор, разумеется, был занят собственными мыслями.

– Определенно у него есть план. – Дойл раздавил окурок своей сигары. – Я надеюсь вскорости познакомиться с его оксфордским другом. И готов помогать ему в дальнейшем.

Мне снова стало тревожно. Я остановилась возле калитки у ограды Кларендон-Хауса. Я уже говорила: от Дойла у меня нет никаких секретов. В конце концов, он ведь врач.

– Доктор, все это может быть опасно. Вы же знаете… Эти люди…

Дойл не дал мне закончить:

– Что такое Шерлок Холмс без опасности? Отец должен познать опасность, чтобы обучить своего сына. – И Дойл притронулся к шляпе. – Мисс Мак-Кари, благодарю за чудесную прогулку.

Он уходил так же, как и гулял по песку: солдатским шагом, с одержимостью человека, идущего к своей цели. «Такой человек далеко пойдет», как выразился бы мой отец.

8

Когда я поднялась в комнату, мистер Икс был все так же захвачен своим воображаемым концертом.

Задернутые шторы. Темнота.

Он сидит в одиночестве, кресло под ним поскрипывает. У него влажный лоб.

Я знала, что дело не только в скрипке. Однажды он рассказал, что с помощью этой «не-музыки», которую слышит только он, ему удается попадать в «не-место» внутри его рассудка, он именует его «Хрустальный дворец». Там он хранит все, что узнаёт и даже воспринимает интуитивно. И хотя то, что он воспринимает и предчувствует, было в равной степени недоступно моему зрению, я с легкостью допускала, что он может все это складировать в воображаемом месте. Работа с безумцами сделала меня понятливой.

Я вышла и стала ждать, когда из комнат вынесут посуду после ужина. Тогда я нанесу визит мистеру Арбунтоту.

Когда я наконец отправилась к Арбунтоту, было уже темно. Я без труда прошла по неосвещенному коридору, потому что дверь нового жилища мистера Арбунтота зеркально повторяла расположение двери моего пациента: западное крыло, пятая, она же последняя. Я тихонько постучалась:

– Мистер Арбунтот, это Энн Мак-Кари. Вы меня помните? Можно мне войти?

Никто не ответил, я отворила дверь и, не заходя внутрь, еще раз произнесла его имя. В дверном проеме мне открылись красные отблески преисподней. Камин в новой комнате Арбунтота работал исправно (теперь это стало очевидно), а от поленьев летели искры. Я заглянула внутрь: Лесли Арбунтот сидел на стуле возле своей новой кровати, а вокруг него все багровело.

Я вздрогнула. Я не ожидала, что он будет обращен ко мне лицом. Вероятно, я слишком привыкла к разговорам со спинкой кресла. У Арбунтота были крупные черты лица, изрытые кратерами старой оспы. Все это было прикрыто копной угольно-черных волос. Кожа – смуглая, точно закоптившаяся от свечей на подпольных представлениях. Арбунтоту было около сорока, он был самым молодым пансионером Кларендон-Хауса, но он так сильно горбился, что выглядел гораздо старше своих лет. На нем был халат кричаще-алого цвета, в тон его спальне. Между отворотами халата курчавился треугольник волосни (да простит меня читатель за такие слова), и я подумала, что на нем больше ничего и нет. Арбунтот манил меня рукой с длинными заостренными ногтями (таков был его стиль) и улыбался.

– Мисс Мак-Ка-а-ари… Ну как вас можно не запомнить! Сюда, сюда, сюда-а-а-а-а…

Последнее «сюда» как будто затерялось на дне глубокой пропасти. Он говорил, растягивая слова – следствие болезни, которая приобретается в театральных притонах и в конце концов разжижает мозг. Я видела таких в клинике Эшертона, однако Лесли Арбунтот пока что находился на раннем этапе разложения, который отдельные авторы именуют «венерическим». Неуклюжесть движений еще не проявилась, но болезнь давала о себе знать вязким нарушением артикуляции и жестов. Это было достойно скорее сожаления, а не осуждения.

На своей постели Арбунтот на манер пасьянса разложил картинки, собранные им в различных театрах, – они были до того непристойные, что служанки (по их признаниям) протирали их, зажмурив один глаз, чтобы не вглядываться, и открыв другой, чтобы не порвать.

Я все-таки осторожно вошла внутрь, закрыла дверь, и меня обволокла невыразимая смесь табака, нюхательных солей, дыма и масла от лампы, горящей на старом чиппендейловском комоде – на нем тоже валялись картинки. Я отвела глаза.

Это действительно было гнездо порока, но в тот момент я обратила внимание только на непростительную поспешность переселения: фиолетовые шторы повесили кое-как, толстые шнуры не закрепили, бархатное кресло задвинули в угол; абажур под потолком висел недопустимо криво; персидский ковер валялся свернутый и был похож на сигару великана.

Беднягу Арбунтота буквально вымели из комнаты по приказу мистера Икс.

Разумеется, я пришла в негодование.

Впрочем, мое негодование длилось ровно до тех пор, пока я не бросила взгляд на очередную карточку, которую Арбунтот положил поверх стопки: обнаженная женщина с умопомрачительно раздвинутыми ногами, а руки там, куда их не следует помещать ни одной женщине.

– У вас все хорошо, сэр?

– Хорошо-о-о? – Клянусь вам, он отвечал вопросом на вопрос. – Есть кое-какие проблемки…

– Сэр, от имени доктора Понсонби и Кларендон-Хауса приношу вам наши искренние извинения и заявляю, что мы глубочайшим образом сожалеем о…

– Да-а-а? А я желаю сообщить Кларендон-Хаусу, что глубочайшим образом понимаю эти действия. Я – ритуальный черный козел отпущения. И для меня нет места в белом храме богов…

И все-таки Арбунтот выглядел не рассерженным, а на удивление счастливым. Я, хотя и одурманенная липким жаром, несмотря ни на что, силилась вспомнить слова, произнесенные Понсонби:

– Сэр, мы должны учитывать, что наблюдается наплыв… когда наплыв пройдет…

– Молчи, Сатана, молчи! Я уже в преисподней, не лги мне! Ты уже получил свою добычу! – Эта неожиданная тирада меня напугала. – Ага. Вы трепещете? Тогда я доволен. Это означает, что мне удалось вас убедить. Актеру нравится доставлять страдания и страдать самому. Мне вспоминается реалистическое представление в особняке одного аристократа, имени которого я называть не стану: главную роль играла тридцатилетняя дама, вынужденная платить по долгам своего супруга. После представления женщина покончила с собой. Но это было поистине художественное действо: несколько участников вызвались декламировать, в то время как другие подвергали актрису кое-каким вещам, а я тогда получил приз за лучшее исполнение. Я, мисс Мак-Кари, как тот начинающий актер из «Сна в летнюю ночь», который жаждал играть все роли сразу. Я ведь был не только зрителем: я поднимался на сцену и спускался в ямы, хотя и не в качестве актера, вы меня понимаете…

– Я пришла только для того… – пролепетала я, задыхаясь, вжавшись в дверь.

Но Арбунтота было не остановить. Он снова принялся перебирать свои карточки.

– Вам не за что извиняться. Я привык, что меня обслуживают последним. Вы знаете, это ведь отец не позволил мне стать актером. О-о-ой, для него это была профессия не из достойных. Не то чтобы мой отец слишком блиста-а-ал… Он был зубодер… мне бы следовало сказать – дантист… Когда я признался, что мечтаю стать артистом, он посмотрел на меня и сказал… – Тут Арбунтот заговорил чужим голосом, старческим и скрипучим: – «Генри, если ты еще раз заикнешься об этой омерзительной профессии, я привяжу тебя к зубному креслу и вырву твой язык. Я предпочитаю иметь сыном немого хирурга, а не балабола, который говорит со сцены». Наверное, чтобы потрафить отцу, я делал и то и другое… Я поднимался на сцену, но ничего не говорил – за исключением того представления в особняке. Я не был ни публикой, ни актером. Я не был ничем. Только сифилитиком. – (Я привожу здесь это слово, потому что Арбунтот его произнес, а я хочу передать его речь правдиво.) – О-о-ой, не прячьтесь от этого слова, ведь вы медсестра! – Это был упрек. – Мы живем в мире, где в театрах аплодируют вещам, которые внушают отвращение снаружи. После смерти я познакомлюсь с автором всего этого, и я ему скажу: «Старый лицемер, посмотри, что за пьесу ты сотворил: в ней боль обыденна, а наслаждение иллюзорно!» – Арбунтот разглядывал свои дагерротипы. Оглаживал дрожащим пальцем контуры детских ягодиц. А потом улыбнулся. – Простите. У меня в голове – как будто камешек застрял в ботинке, вот я с вами и поделился…

Но я уже думала совсем о другом.

Кажется, Арбунтот это понял. Он замолчал.

Его слова нашли во мне отклик. Нелепо признаваться в таком перед человеком из потустороннего мира, но именно он навел меня на мысль, а меня можно называть как угодно, только не неблагодарной!

Я посмотрела в его глаза: в них плясали язычки пламени.

– Не нужно извиняться. Кажется, я вас понимаю.

В глазах появилось любопытство.

– Понимаете?

– Да, сэр, я тоже… Мне тоже знакомо чувство потерянности и вины. Когда рядом нет никого, кто бы тебя понял… Я знаю, что это такое – совершить ужасный поступок из чистого наслаждения. Наслаждения, о котором нельзя говорить, потому что никто не сумеет… Потому что сейчас я сгораю заживо от одной мысли, что, совершая это… я ощутила наслаждение.

Я склонила голову. Сквозь плач я расслышала слова Арбунтота:

– О-о-ох, мисс Мак-Кари. О таком вы не можете говорить даже с Богом. Так почему бы не поговорить с дьяволом?

– Спасибо, сэр. – Я вытерла слезы.

– У нас у обоих по камешку в ботинке.

– Вы правы, сэр.

Я улыбалась, слезы капали. Арбунтот ответил мне только улыбкой.

И кажется, в этот момент его нравственное загнивание стало для меня чуть менее очевидным. И кажется, для мистера Арбунтота стала менее очевидна моя пристойность.

– Чтобы жить в обществе, мы выметаем всю грязь на сцену, – изрек Арбунтот. – Но вот однажды… У-у-у, мисс Мак-Кари, однажды все взлетит на воздух, уверяю вас. Мужчины, женщины и дети выскочат голяком, в обнимку, как в tableaux vivants[1], и побегут по улицам, громогласно выкрикивая, что лицемерная мораль сгорела дотла. А до тех пор верно написанное: зло облачится в личину добра. И Кларендон – не исключение. Здесь тоже гнездится зло.

Последнюю фразу я не совсем поняла.

– Что вы имеете в виду?

Но Арбунтот долго и странно смотрел на меня, а потом поднялся.

– Простите, я вас напугал… Вы уже ходили на «Черную Шапочку»? Возьмите.

Он протянул мне программку театра «Виктори» со скандальным изображением актрисы Эдит Роуленд. Так называемые распространители приносили в Кларендон программки для тех пансионеров, кто мог посещать спектакли, так что ничего удивительного, что экземпляр оказался и у Арбунтота. Я поблагодарила.

– Хорошая постановка. Я ходил на прошлой неделе с Джимми Пигготом и собирался пригласить мисс Брэддок, но не думаю, что она согласится… Мэри Брэддок, прекрасная и добрая женщина…

– Да, сэр. Она беспокоится о вашем самочувствии, мистер Арбунтот.

– В самом деле? Передайте ей, чтобы не беспокоилась обо мне. Да, она такая же, как и вы, – прекрасная и добрая.

– Спасибо. – Я покраснела. – Я передам служанкам, чтобы привели тут все в порядок.

– Не имеет значения, – вздохнул он. – Будь что будет, но если вы уже познали наслаждение, вы, как и я, получили свои тридцать сребреников… Этого нам хватит на хорошую веревку…

9

Наш разговор произвел на меня странное воздействие: я сделалась тревожнее снаружи, но внутри мне стало легче. Как будто меня освободили от одной боли, нанеся более глубокое проникающее ранение. Я, безусловно, не одобряла безнравственность Арбунтота, но он помог мне понять, что и я тоже заглянула в тот же самый колодец.

В тот вечер я читала не «Алису», а программу «Черной Шапочки». Заснула я моментально. Мне приснилось, как я готовлю чай и передаю чашку моему пациенту, но когда я вытащила нож, я не вонзила его в тело, а застыла, разглядывая собственное лицо в лезвии.

Улыбающееся лицо с высунутым кончиком языка.

Лицо во время щекотки.

Я впервые рассматривала это лицо как нечто мое. Не что-то желанное или допустимое, а принадлежащее мне. Принадлежащий мне ужас. И я приветствовала его теми же словами, какими Мэри Брэддок приветствовала меня.

С возвращением домой, Энни.

Льюис Кэрролл в Стране кошмаров

1

Миссис Гиллеспи готовит потрясающие пирожки. Она печет их из всего, что только можно есть: от моркови, кабачков и баранины до изюма и ежевики. Она готовит пирожки на рассвете, и восхитительный запах приветствует тебя, когда ты сходишь вниз в униформе – если ты работаешь медсестрой в Кларендоне, – ведь кухня расположена под нашей лестницей. Но на следующее утро после встречи с Арбунтотом я проснулась поздно, и, когда второпях спустилась, меня ждал не аромат пирожков миссис Гиллеспи, а голос миссис Гиллеспи – он тоже поднимался вверх, как и запах пирожков, но был куда менее аппетитен. Так вот, пока я спускалась по узким ступенькам, я слушала ее жалобы, выражаемые без раздражения – потому что миссис Гиллеспи миролюбива, доброжелательна и радушна, – но со смиренной покорностью судьбе.

– Вот так-то, и даже ничего не поделаешь! И мне за такое не платят.

Я вскоре поняла, на что жалуется миссис Гиллеспи: пришли мужчины. Не то чтобы мужчины ее пугали, но именно эти конкретные представители оказались для нее и ее кухонного царства чем-то вроде монголо-татарского нашествия. Это были мужчины из порта, в засаленной одежде, липких башмаках и с пропитыми лицами. Они поднимались и спускались в подвал, не минуя кухни, увозюкивали все на своем пути, добавляя работы служанкам, а еще они нуждались в обильном завтраке, и это уже была забота миссис Гиллеспи, которая совершенно справедливо утверждала, что не нанималась наполнять желудки полку дикарей.

Спускаясь на кухню, я встретила двоих потных рабочих: они волокли тяжелый стеллаж со старыми архивами; тот, что шел вторым, посмотрел на меня и осклабился: в его улыбке недоставало всех зубов, кроме клыков. К тому же он был косоглаз. Бедная миссис Гиллеспи, раздававшая поручения служанкам, даже не поздоровалась со мной – куда девалось ее всегдашнее утреннее радушие? Она меня не заметила. Я подумала, как же печально вернуться в Кларендон и обнаружить, что Кларендон, скажем так, уехал, не дождавшись меня.

– Энн… Всё… Уже здесь!

Вот что я услышала, проходя через холл. Ковер был перепачкан грязными следами, так что несложно было восстановить путь рабочих до телеги возле калитки – туда сгружали всю рухлядь, которую выносили из подвала. Сьюзи Тренч спускалась по ступеням лестницы для пансионеров и отчаянно взывала ко мне.

– Кто? – спросила я.

– Кто?! – повторила она чуть не со злостью. – Она… Женщина… японца! Сама знаешь кто!

Когда ты только что проснулась и у тебя еще ночной туман в голове, в таком потоке разобраться нелегко. Сьюзи с трудом сдерживала смех.

– Женщина японца, Энни!

Я наконец поняла. Ходили слухи, что актриса из нашумевшего поиска сокровища для взрослых «Женщина, написанная японцем» могла найти убежище в любом достаточно просторном доме. На нее можно было неожиданно наткнуться в собственной гостиной, на диване в гостинице, на рейсовом пароходе: она свивалась в клубок, как большая белая кошка, ее тело было испещрено прекрасными и загадочными письменами-черточками. Но это был лишь один из мифов, возникающих вокруг нашумевших представлений. В Портсмуте часто повторяли: «Я видел женщину японца».

– Да что ты, Сьюзи. – Я даже досадливо сдвинула брови.

Всегда приятно видеть смеющуюся Сьюзи Тренч, даже если она смеется над тобой.

– Энни, ты совсем спишь! Посетитель, кто же еще! – Медсестра порывисто схватила меня за руку. – Он приехал на первом поезде, так что… Я пошла… Мне пришлось его встречать. Это джентльмен… такой джентльмен! Он уже в комнате! Мистер Икс хочет, чтобы ты зашла к его гостю.

Последнюю фразу я услышала, уже взбегая по лестнице.

2

Я остановилась перед предпоследней дверью – перед комнатой, которую раньше занимал мистер Арбунтот, я поправила юбку, разгладила передник, проверила, ровно ли сидит чепец на голове, и тихонько постучалась. «Посетитель! – эхом отдавалось в моей голове. – Посетитель!» Хорошее начало, как сказал бы Дойл.

Вежливый голос пригласил меня войти. Шторы были раздвинуты, сиял свет. В этом свете великолепно смотрелась нагота бывшей берлоги Арбунтота – над этим потрудились Гетти и другие служанки. Тишина была разлинована тиканьем часов на комоде. Багаж еще не успели разобрать. В кресле с низкой спинкой, обращенной к окну, сидел довольно высокий мужчина. Мне были видны его длинные седые волосы и черный сюртук.

В первый момент этот образ показался мне странным – точно оборотная сторона комнаты мистера Икс: свет вместо темноты, человеческая голова вместо высокой спинки.

С другой стороны, я отметила и сходство. Этот человек тоже сидел ко мне спиной, в прибранной комнате – в отличие от мистера Арбунтота с его потным лицом, обращенным ко мне посреди багрового извращенного беспорядка.

Я представилась со всей учтивостью, на какую только была способна.

Джентльмен поднялся и поклонился мне, отложив книгу, которую держал в руках:

– Да-да, в самом деле. Мне очень приятно, мисс Мак-Кари. Мистер Икс много о вас рассказывал. Он вас очень ценит. По свойству транзитивности я тоже вас теперь ценю. Я преподобный Чарльз Доджсон, профессор математики в оксфордском колледже Крайст-Чёрч, ныне на пенсии.

Кто бы мог предположить, что этот человек сыграет такую важную роль в нашей истории!

Его улыбка отражала печаль – или, может быть, жизненный опыт. Седые волосы и очочки на конце носа не нарушали ощущения мягкости, деликатности и изящества, которыми светилось его лицо. Голос был шелковистый и звонкий, как у человека, привыкшего говорить с церковной и преподавательской кафедры. Я уже упомянула его темный сюртук с высоким крахмальным воротничком и черным галстуком, но в его нерешительных движениях, во всей манере держаться было что-то, свойственное человеку не мрачному, а погруженному в себя.