Царица поверженная

– Александр, бывало, предавался необузданному пьянству, но это не помешало ему завоевать весь мир. Кто сказал, что разгул и великие дела несовместимы?

– Да, Александр совмещал одно с другим, но он и прожил совсем недолго.

– Недолго, зато со славой. Со славой!

Антоний поднял чашу и осушил ее одним глотком.

– Перестань кричать, – потребовала я. Его голос резал мне слух.

Он вложил другой бокал в мою руку, и я стала пить – медленно, маленькими глотками. Захмелеть еще больше у меня не было ни малейшего желания.

Сытые, изрядно набравшиеся вином, мы снова вывалились на улицу и там встретили гуляк из нашей же компании, включая Николая и пожилого интенданта. Две группы людей перемешались, а потом снова, несколько поменяв состав, разошлись в разных направлениях в поисках новых развлечений. Я приметила Хармиону и приглянувшегося ей рослого римлянина, но они меня, похоже, не увидели. Вместе с прибившейся к нам частью компании мы вернулись обратно – на улицы, тянувшиеся вдоль берега. Здесь было потише, но дух распутства ощущался еще сильнее, как будто порок уже не пытался прикрыться фальшивой веселостью, но являл себя таким, каков есть, без притворства и без прикрас. Женщины высовывались из окон, подзывали гостей жестами и провожали призывными взглядами всех проходивших мимо мужчин.

Увидев в просвете одной из улиц какое-то высокое здание, я решила, что это, должно быть, храм Сераписа. Поскольку мне не терпелось покинуть квартал разврата, я потянула Антония за руку:

– Давай зайдем туда.

– Веди, – покладисто ответил он.

Мы двинулись туда и вскоре, к немалому моему удивлению, опять оказались посреди тесной толпы. Вокруг храма было устроено торжище с лавками и лотками. В свете сотен чадящих смолистых факелов там продавали все, что годится для подношений богам: благовония, лампы, свечи, гирлянды. В дверных проемах маячили храмовые проститутки. Помимо прочего, при храме имелись помещения – якобы для приватных молитв, – сдававшиеся желающим на час, без каких-либо вопросов.

Некогда этот храм, возведенный моим предком Птолемеем Третьим, был почитаемым святилищем, и люди являлись сюда за исцелением. Считалось, что ночь, проведенная в его стенах, изгоняет хворь. Ныне храм превратился в прибежище разврата, густо настоянного на суевериях: в бассейнах с подогретой водой, прежде служивших для ритуальных омовений, со смехом резвились обнаженные распутники и блудницы.

Пожалев о своем приходе, я уже собралась удалиться, но тут к нам приблизилась старуха.

– Любовные зелья, – шепнула она с заговорщицким видом, сунув Антонию какой-то флакон с зеленой жидкостью. – Лучшие любовные снадобья!

Он поднял флакон, чтобы посмотреть на свет.

– Не сомневайся, господин, средство самое сильное! – заявила старуха, протягивая руку за деньгами.

Антоний дал ей монету и машинально отпил из флакона.

– Не пей! – воскликнула я. – Вдруг там яд. Или какая-нибудь вредная гадость.

– Глупости, – отмахнулся он, утирая рот. – Никто здесь травить меня не станет. И тебя тоже. Попробуй. Выпей вместе со мной.

Разум предостерегал меня от подобной опрометчивости, но некая неведомая сила заставила послушаться. Я сделала глоток сладкой тягучей жидкости с послевкусием изюма.

– Идем, заглянем в святилище.

Мы прошли через торжище и поднялись по ступеням в храм. В лесу колонн царил сумрак, и я едва могла рассмотреть то место, где когда-то давно Береника, принадлежащая к числу моих предков, совершила знаменитое жертвоприношение – принесла в дар богам свои несравненные волосы. Дар этот был благосклонно принят и взят на небо, где обратился в созвездие.

Между тем мало-помалу мной овладевало странное чувство отрешенности и нарастающего желания. Тело мое буквально наливалось вожделением, а все окружающее таяло; острее всего я чувствовала руку Антония на моей талии. Не сговариваясь (Антоний, похоже, находился в плену тех же ощущений), мы направились вниз по ступеням к одной из каморок для уединения. Все мысли о порядке, приличиях, границах дозволенного стремительно улетучивались вместе с ощущением времени.

Вход манил. Хозяйка ждала. Мы вошли. Заплатили.

Мы оказались в большом помещении с высоким потолком, двумя маленькими окнами и кроватью на деревянной раме, с ременной сеткой для матраса. Мой плащ словно сам по себе упал к моим ногам, пояс с мечом последовал за ним. Не помня себя, я прильнула к Антонию. Где-то на задворках сознания сохранялось понимание, что это действие снадобья, но мне было все равно. Реальный мир перед глазами поплыл. Антоний, выпивший больше зелья, чем я, ощущал это еще сильнее.

Его движения казались замедленными – или это лишь мое измененное восприятие?

Я обняла его, и мир завертелся. Казалось, существует только этот человек, только это место, только этот миг. Потом вращение прекратилось, но мир сузился до одной комнаты. У меня не было ни прошлого, ни будущего – лишь настоящее.

Мы упали на сетку кровати, отпечатывавшуюся ремнями на нашей плоти. Снаружи, откуда-то издалека, доносились какие-то звуки, но они казались ненастоящими. Единственной подлинной реальностью в этом тающем и расплывающемся пространстве было тело Антония, сжимавшего меня в объятиях.

Он покрывал меня поцелуями, и скоро я перестала воспринимать что бы то ни было, кроме его жаркого дыхания на моих плечах, шее, груди. Говорил ли он? Я ничего не слышала. Слух отказал, да и прочие чувства, за исключением осязания, тоже. Я ощущала каждое прикосновение к своей коже. Я ничего не слышала и не видела, не воспринимала никаких запахов, но моя женская плоть была чувствительна, как никогда.

В ту ночь он часами занимался со мной любовью, и я откликалась на его порывы. Однако воздействие снадобья привело к тому, что мы не только слились воедино, но и стали воспринимать происходящее как некое единое ощущение, не подлежащее расчленению на отдельные моменты или воспоминания.

Как мы покинули ту комнату, как вернулись в Александрию, в памяти не отложилось. Во всяком случае, на следующее (если оно было следующим) утро я проснулась в своей постели, в собственной спальне. На стенах плясали пятна яркого утреннего света, а надо мной с тревогой склонилась Хармиона.

Глава 12

– Наконец-то! – сказала она, когда я открыла глаза.

И тут же закрыла, потому что свет их резал.

– Вот так! – Она приложила к моим векам компресс из огуречного сока, свежий терпкий запах которого казался чудом после тяжелых запахов Канопа.

– Что ты пила? Сонное зелье?

Зеленая тяжелая жидкость; я вспомнила ее изумрудный блеск и приторный вкус.

– Да, тот напиток действовал как снотворное, – ответила я.

На самом деле снотворное было наименьшим из его действий.

Наверное, я устыдилась бы своего поведения в комнате для утех, если бы смогла вспомнить подробности.

– Похоже, я допустила неосторожность, пригубив какого-то питья на улице, – со вздохом промолвила я и тут же вспомнила, что Антоний выпил куда больше меня. Я встрепенулась: – А что с благородным Антонием? Где он?

– Его никто не видел, – ответила Хармиона, взяв мои руки. – Но не бойся, он вернулся в свои покои. Его телохранители заметили, как он входил.

В надежде, что мой возлюбленный пребывает в не слишком плачевном состоянии, я приподняла уголок компресса и посмотрела на Хармиону:

– Я видела тебя с…

– Флавием, – закончила она.

– Ну и как, оправдал он твои ожидания?

Мне казалось, что оправдал. Во всяком случае, выглядела Хармиона удовлетворенной.

– Да, – коротко ответила она.

Интересно, к чему это приведет? Флавий не Аполлон, в этом отношении он не соответствует запросам Хармионы, но как земная замена бога, может быть, и сойдет.

Через несколько минут я встала и, коснувшись прохладного и чистого мраморного пола, подивилась тому, что после всего случившегося чувствовала себя отдохнувшей.

Снаружи море билось о волноломы и об основание маяка. Сейчас, в середине января, судоходство практически замерло: если в порт и поступали какие-либо грузы, то преимущественно сухим путем. С востока продолжали приходить караваны с предметами роскоши, но зерно, масло и вино, как и почта, временно не доставляли. Этот период затишья Эпафродит и его помощники использовали для проведения инвентаризации, подведения итогов и подготовки к следующему сезону.

Я послала за Цезарионом. Сын пришел, как только его наставник, старый ученый из Мусейона по имени Аполлоний, закончил утренний урок. В свое время Аполлоний учил меня саму, и я решила, что этот несколько занудный, но опытный и дотошный старик на начальном этапе подходит и для Цезариона. Он никогда не повышал голос; правда, на его уроках порой клонило в сон.

– Может быть, мы вместе поедим и ты расскажешь мне об учебе? – предложила я. – Кстати, как поживает твоя ящерица?

Его лицо осветилось.

– О, ящерица замечательная! Она у меня такая шалунья! Думаешь, только тележку возить умеет – как бы не так! Представляешь, сегодня спряталась в мой сапог. Я чуть не раздавил ее, когда обувался.

Он рассмеялся звонким высоким смехом.

– А уроки? – спросила я, пока Хармиона выкладывала для нас хлеб, пасту из фиг, овечий сыр и оливки.

Цезарион живо потянулся к ним.

– Ну… – Лицо его потускнело. – Я учил список фараонов, но их так много… – Цезарион откусил большой кусок хлеба и продолжал говорить: – И все они жили так давно… Мне бы хотелось, чтобы они были не просто именами. Чтобы я знал, как они выглядели, какие носили сапоги… и забирались ли туда ящерицы.

– Как у тебя дела с грамматикой?

Мальчик нахмурился.

– Разве Аполлоний не учит тебя грамматике?

– Нет, все больше истории. Приходится запоминать то имена царей, то перечень сражений. А еще иногда он заставляет меня зубрить наизусть какую-нибудь речь. Послушай: «Учи его тому, что сказано в прошлом, тогда он подаст хороший пример детям сановников, а точность и здравое суждение войдут в его разум. Говори ему, ибо никто не рождается мудрым».

– Хм. И что это значит?

– Я не знаю. Это из «Поучений Птаххотепа», – бойко ответил мальчик. – А вот еще: «Не кичись своими познаниями, но поделись с невежественным человеком, как с ученым. Хорошая речь более редка, чем малахит, однако и его рабыни используют для растирания зерна».

Да, так можно вообразить, будто и в Канопе сокрыты зерна мудрости. Впрочем, ясно другое: Аполлония пора заменить. Стар уже, а мальчику нужен наставник помоложе.

Я намазала фиговую пасту на мой хлеб и с серьезным видом сказала:

– Ну что ж, мы должны следовать этим мудрым поучениям.

Тут за дверью послышался какой-то шум.

– Да, он здесь, но… – донесся голос Хармионы.

В следующий момент, прежде чем она успела доложить о его приходе, в комнату вошел Антоний.

Он выглядел свежим и отдохнувшим, никакого намека на головную боль или что-то в этом роде. Я уставилась на него в изумлении.

– Приветствую, ваше величество, – сказал он, обратившись непосредственно к Цезариону, а мне кивнул и подмигнул. – Мне вот подумалось: день сегодня ветреный, прохладный, и ты, наверное, скучаешь. Давненько под парусом не ходил и на лошадках не катался, а?

Да уж, мальчишек Антоний понимал прекрасно. Во многом благодаря тому, что и сам в душе оставался таковым.

– О да, уроки – это так утомительно! – согласился Цезарион. – Они такие скучные!

– А как насчет того, чтобы попробовать другие уроки? – спросил Антоний, ловко выхватив из-под плаща маленький щит и меч. – Военное дело?

– Здорово! – воскликнул Цезарион, пожирая глазами оружие.

– Я заказал их специально для тебя, – сказал Антоний. – Клинок не заточен, так что тебе не придется беспокоиться, как бы не отрубить кому-нибудь голову.

Антоний рассмеялся. И тут я увидела, что он явился не один. Следом за ним вошел еще Николай из Дамаска, который спокойно стоял в сторонке.

– В перерывах между сражениями этот человек, – Антоний указал на Николая, – будет рассказывать тебе истории, подходящие для мальчиков. Таких историй ты никогда не слышал – например, про персидских огненных бесов.

Не знаю, что там за «бесы», но для мальчишки они были явно интереснее покойных фараонов.

– Отлично! – воодушевился Цезарион, совершенно забыв о еде. – А когда мы пойдем тренироваться с мечом? Можно прямо сейчас? Можно?

– Как решит твоя мама. – Антоний кивнул головой в мою сторону. – Ты не против, если мы после обеда займемся боевыми искусствами? Думаю, твой мальчик – прирожденный солдат. Да и как иначе, если его отец – сам Цезарь, а мать – столь грозная и воинственная царица.

– Может быть, тебе следует поучить и меня? Я не очень хорошо владею мечом.

– Ночью ты владела им достаточно ловко.

Меч оставался у меня, и я поняла, что он просит вернуть его.

– С твоим мечом все в порядке. Хармиона, принеси его.

Когда Хармиона доставила меч, я передала его Антонию со словами:

– Носи с честью.

Вернулись они в сумерках. Цезарион, раскрасневшийся, возбужденный, облаченный в изготовленные по его росту панцирь и шлем, с боевым кличем бросился на занавеску и пронзил ее мечом.

– Теперь мы часто будем этим заниматься, – сказал Антоний. – Ему понравилось, а воинское искусство еще никому не мешало. В дворцовых покоях мальчику трудно стать настоящим мужчиной. Когда Цезарион станет постарше, он сможет пойти со мной в поход – не сражаться, конечно, но увидеть войну собственными глазами.

Я почувствовала, как у меня на глазах выступили горячие слезы. Именно этого и хотел бы для нашего мальчика Цезарь! О боги, как мне благодарить вас за Антония – человека, понимающего мальчиков и способного дать Цезариону то, чего не могу я. Ведь он прав: чему может научиться среди женщин и евнухов сын Цезаря, которому по его рождению предназначено место среди великих мужей?

– Спасибо тебе, – вымолвила я, не в состоянии сказать больше.

День проходил за днем. Теперь, в воспоминаниях, их круговращение видится мне ярким и многоцветным, чем-то вроде танца с шалями. Зима служила оправданием праздности, отстраненности от дел и забот. Amimetobioi – «неподражаемые» – на своих регулярных встречах старались превзойти друг друга в пьянстве, игре в кости и устройстве развлечений. Во дворце постоянно жарились на вертелах несколько быков, так что в любой час дня или ночи нагрянувшие без предупреждения гости могли рассчитывать на жаркое. И не только жаркое – у пекарей всегда были наготове изысканные медовые лепешки, изготовленные на разных, но равно драгоценных сортах меда: светлых – аттическом, родосском, карийском – и темных, из Испании и Каппадокии. Вина лились рекой – от липко-сладкого драгоценного прамнейского до яблочного с острова Тасос, вина из Библоса и хианского, разлитого в амфоры с печатью сфинкса. Охоту сменяли поездки на слонах или состязания на колесницах наперегонки с ручными гепардами. Эти звери вместе с нами проносились по широким улицам города и выбегали за стены к песчаным грядам.

Иногда мы с Антонием вдвоем, без сопровождения, бродили по ночным улицам Александрии, ничем не выделяясь среди простых людей. Тем самым мы получали возможность прислушаться к разговорам, песням и перебранкам горожан, понаблюдать за их повседневной жизнью. По возвращении мы порой устраивали переодевание и дома: он наряжался куртизанкой, а я изображала ищущего утех мужчину. Играм я предавалась с тем же азартом, с каким Цезарион изучал военные искусства. Эти дни подарили мне детство, которого в должное время я была лишена. Во всяком случае, не припоминаю, чтобы прежде у меня находилось время для беззаботного и шаловливого веселья.

Поздно ночью, когда мы оставались вдвоем в темноте спальни, мне казалось, что там сосредоточивался весь мир. Все прочее отступало, не дерзая посягнуть на наше уединение.

– Не понимаю, как я жил до тебя, – обронил он однажды, пробегая пальцами по моей спине.

– Не думаю, что ты томился в одиночестве, – заметила я, не испытывая при этом ни малейшей ревности к своим предшественницам.

– Нет, не в одиночестве. – Он тихонько рассмеялся. – Но все это было лишь преддверием. Тогда, конечно, я этого не понимал, но теперь вижу: я всегда грезил о встрече с тобой.

Я вздохнула и повернула голову, счастливо покоившуюся на его плече.

– Грезы… Мне кажется, что и это грезы. Эта спальня, эта постель – наше волшебное царство.

– Царство, где мы с тобой – и царь с царицей, и единственные обитатели, – подхватил Антоний, пробегая кончиками пальцев по линии моего носа и губ. – Особенное царство.

– О Антоний, я люблю тебя! – вырвались сами собой слова. – Ты освободил меня.

– Как можно освободить царицу? – спросил он.

– Ты открыл для меня истинную свободу – вольно цветущий сад земных радостей.

Да, с тех пор как он приехал, я все время бродила по такому саду с диковинными пышными цветами, чьи бутоны раскрываются ради моего удовольствия всякий раз, когда я прохожу мимо. Сад, где всегда найдется тень, прохладный туман или уютная беседка за поворотом дорожки.

– Я бы назвал их неземными радостями, – сказал он. – Ибо ничто не происходит на земле без наших усилий, моя любовь. – Он повернулся ко мне и поцеловал меня долгим поцелуем. – Даже это.

И мне действительно потребовалось усилие, чтобы поднять голову.

Однако ни одна зима не бесконечна, и с приближением весны море постепенно успокаивалось. Становилось теплее, ветра слабели, дело шло к открытию навигации. Но если прежде я всегда ждала весны с нетерпением, то теперь я ее страшилась, опасаясь вторжения внешнего мира в мое замкнутое волшебное царство. Мне хотелось остаться в нем вечно. Во всяком случае, до тех пор, пока я не наполнюсь любовью так, что сама воскликну: довольно!

До этого было еще далеко, когда в порт пробились первые корабли из Италии и Сирии. Они доставили римских военных курьеров, сообщивших Антонию, увы, невеселые новости.

– Все валится в преисподнюю! – заявил он, качая головой, когда я пришла к нему.

У его ног валялись скомканные донесения из Рима и Тира.

– Что это? – Я нагнулась, чтобы поднять их.

– В Италии война, – промолвил Антоний. – Моя жена…

Он умолк.

Да, волшебному царству грез настал конец. К нам бесцеремонно вломился внешний мир.

– Похоже, моя жена Фульвия и мой брат Луций развязали войну против Октавиана.

– Почему?

Я стала читать письмо, но оно было очень длинным.

– Сложно объяснить. По-видимому, они почувствовали, что Октавиан решил воспользоваться своим положением, чтобы устроить своих ветеранов, дать им лучшие земли и так завоевать популярность. В том числе и за мой счет. Короче говоря, они выступили против него, а в результате оказались осажденными в Перузии. – Он пробежал пятерней по волосам. – Мои легионы находятся поблизости, но без моего приказа на помощь не выступили. И это хорошо.

– Что же хорошего? – не поняла я. – В поражении ничего хорошего нет.

– Что хорошего? – Антоний удивился. – Да то, что наш договор с Октавианом не нарушен! Мы ведь с ним союзники, помнишь? Мы положили конец гражданским войнам.

– Похоже, не положили. – Я помолчала. – И какие же вы союзники, если он пытается опорочить тебя, подняться за твой счет.

Антоний нахмурился:

– Он не пытается опорочить меня, просто он… он только…

– Тогда зачем Фульвия и Луций выступили против него?

– Наверное, они слишком беспокоятся о моих правах.

Похоже, самым горячим защитником Октавиана стал Антоний.

– А ты уверен, что Октавиан вел себя безупречно? Что он вне подозрений?

– Рано делать выводы, у меня слишком мало информации. Но это далеко не все новости. И не самые худшие. Читай, ты все поймешь.

Он поднял и вручил мне второе письмо. Его содержание и впрямь было ужасным. Я убедилась в этом, пробежав его взглядом.

Парфяне вторглись в Сирию, убили назначенного Антонием префекта Сакса и даже захватили Иерусалим. Все опорные пункты, кроме Тира, утрачены, два расквартированных в Сирии легиона разгромлены. Их орлы достались парфянам, в дополнение к трофеям, захваченным у Красса.

– О легионы! – воскликнул Антоний. – Какой позор!

Подвластные царьки, еще прошлой осенью подобострастно выражавшие ему свою преданность, не очень-то стремились проявить ее на деле. Может быть, пришла пора их заменить.

– Только Ирод действовал активно, – сказал Антоний. – Сумел выйти из затруднительного положения и удержать Масаду. – Он сокрушенно покачал головой. – Меня втянули в войну на два фронта.

Война в Италии была не масштабной, но неприятной. В ней преобладали не сражения, а оскорбления и насмешки. Октавиан опустился до того, что позволил пращникам метать во вражеский лагерь ядра с надписью «подарочек для Фульвии», а для усиления эффекта распространил неприличный стишок:

Покуда Антоний резвится с Глафирой, В Италии Фульвия бесится с жиру. Чтоб трахнуться, лезет войной на меня, Но игры подобные не для меня. И Маний туда же: меня, мол, потрахай! Но нет, никому не хочу я потрафить. «Иль трахай, иль бейся!» – она мне орет. Но выбор за мной – значит войско вперед. Мне жизни дороже мой пенис пригожий. Пусть трубы ревут – да и Фульвия тоже.

Должно быть, он в отчаянии, раз раскрывает свои истинные пристрастия. Антонию, похоже, стишки показались забавными.

– Октавиан развелся с Клавдией, – вдруг сказал он. – Должно быть, он точно повернул против меня.

– Ты о чем? – не поняла я.

– Он считает разумным скреплять политические отношения семейными связями. Когда мы стали триумвирами, он выразил желание породниться со мной. И я выдал за него Клавдию, дочь Фульвии от предыдущего брака, – у нас-то с ней были только маленькие сыновья. Вот мы и породнились.

– Надо же. Даже не знала, что он женат.

Честно говоря, я не могла представить себе Октавиана женатым.

– Был женат. Теперь развелся и отослал Клавдию Фульвии. Заявляя при этом, что возвращает ее нетронутой. Девственницей! После трех лет брака!

– Должно быть, он все спланировал заранее, – промолвила я, дивясь такой прозорливости в сочетании с невероятным, почти нечеловеческим самообладанием. – Ему свойственно продумывать все наперед.

Антоний покачал головой:

– Какое поразительное… хладнокровие.

– Да, он грозный враг.

Должна признаться, что я всегда недооценивала Октавиана. Даже тогда, когда мне казалось, что я переоцениваю его. Никто другой не мог сравниться с ним в твердости, неумолимости, неотступном упорстве в достижении цели. Мне вспомнилось, как он, преодолевая любые препоны, ехал до Цезаря после кораблекрушения – и добрался! Таков Октавиан – выползающий из-под обломков разбитого корабля, слабый, больной, еле живой, но все равно получающий свое.

Я поежилась.

– Он мне не враг, – решительно возразил Антоний. – Перестань называть его так.

Теперь новости изливались на нас потоком. В Кампании разразилось восстание рабов. Октавиан подавил его, но в результате этих военных действий множество людей из самых разных общественных слоев покинули свои дома и бежали под защиту мятежного царя пиратов Секста Помпея, фактически правившего Сардинией и Сицилией. Даже мать Антония присоединилась к ним.

– Моя мать вынуждена бежать, опасаясь за свою безопасность! – сокрушался Антоний. – Какой позор!

– Так покончи с этим, – заявила я. – Призови Октавиана к порядку!

– Но виноват не Октавиан, а Фульвия. Она не только подняла против него легионы, но выпустила в обращение собственные монеты!

Я не удивилась: неистовая Фульвия способна на все.

– Она делает это ради тебя!

– Ты так думаешь? – Он резко повернулся ко мне. – В известном смысле – да: это делается ради того, чтобы выманить меня из Египта. То есть из-за тебя!

– Значит, она готова поднять войска и поставить под угрозу твои интересы, лишь бы отобрать тебя у меня? Странный способ проявить любовь.

– Ты ее не знаешь.

– А мне кажется, знаю.

Я вспомнила рассказы о ее кровожадности и мстительности.

– Лучше тебе знать о ней поменьше и никогда к ней не приближаться.

– Разведись с ней! – неожиданно потребовала я.

– Что?

Антоний уставился на меня в растерянности.

– Ты сам говоришь, что она действует тебе во вред, – промолвила я, размышляя вслух. – Фульвия амбициозна, а поскольку удовлетворить свои амбиции может только через тебя, готова на многое ради твоего возвышения. Не могу не признать: в отличие от тебя она понимает, какая опасность исходит от Октавиана. Но для тебя Фульвия не более чем помеха. Она не поможет тебе добиться того, что должно быть твоим. А я помогу.

– Это что, предложение?

Антоний еще пытался обратить все в шутку.

– Объедини твои силы с моими, – ответила я. – Давай посмотрим, что я могу тебе предложить. Не пару наспех набранных легионов, а средства, которых хватит, чтобы содержать пятьдесят легионов и целый флот. С твоим именем и моими ресурсами ты получишь такую армию, какую пожелаешь. – Я схватила его за мускулистую руку. – Воспари так высоко, как тебе подобает!