Трубадура

Степан обернулся.

– Чего? – У него девичьи кудри и девичьи же глаза. На контрасте со всем остальным чисто мужским – рост, плечи, вся фигура – смотрится… странно. Забавно.

– Покажу, как замок отрывать-закрывать. Он у нас капризный.

Уже запирая дверь за их новым – хотя у них раньше и не водилось других – жильцом, Тура подумала, что Степан – перемена все-таки со знаком плюс. Во-первых, деньги. Во-вторых, в квартире появился человек, на которого просто приятно смотреть. А в-третьих, он нормальный. Какой-то удивительно и по-хорошему адекватный. А этого в жизни Туры ой как не хватало. Не хватало с самого рождения. Чего-то простого, вменяемого и правильного. Так что, может быть, ее падение на твёрдый асфальт и слёзы от боли и обиды оказались переменой к лучшему. Небольшой, но все-таки позитивный вектор в ее сплошной, без перерыва, борьбе. То ли с кем-то, то ли за что-то.

Главное, чтобы у матери кукушку не сорвало. А это может случиться запросто. Ну да ладно, жизнь покажет.

Вернулся новый жилец с тренировки аккурат к вечернему чаепитию. Он тогда еще не знал, что таковое чаепитие было не просто вечерним, а ежедневным, обязательным.

– Степан Аркадьевич, здравствуйте! – Как и все люди с ослабленным слухом, профессор говорил громко.

– Добрый вечер, – вежливо ответил Степан, осторожно спуская сумку с плеча. Плечо ныло – Матуш их сегодня гонял с особым цинизмом.

– Проходите к столу, мы как раз вас ждём!

Степану удалось не показать своего изумления.

– Спасибо большое. Сейчас только сумку разберу – я после тренировки. Руки помою.

– Понимаю, – энергично кивнул Дуров. – Пять минут мы легко еще подождём.

За спиной деда Тура развела руками.

Стол был сервирован именно для чаепития – заварочный чайник под уже знакомой тряпичной птицей, чашки, маслёнка, сыр, печенье, конфеты. Стёпка с тоской оглядел всю эту красоту и поправил на шее влажные волосы. Ему бы сейчас чего-нибудь посущественнее.

– Знаете, я курицу купил по дороге…

– Куру, – поправил его Дуров.

– А, ну да, куру. – Степан всё никак не мог привыкнуть к местному диалекту. – Так я сейчас разогрею, хорошо?

– Вы же после тренировки, поэтому голодный? – проявил чудеса сообразительности старый профессор. – Турочка, предложи молодому человеку ужин.

И спустя десять минут Степан с отменным аппетитом уминал гречку с тушёной говядиной и овощами, и слушал пространный рассказ Дурова. Если так кормить будут – готов каждый вечер слушать – всё равно про что. Сегодня, например, в честь новоселья, Стёпу знакомили с научными и иными достижениями Павла Корнеевича. Степан даже пару знакомых слов услышал – всё же курс общей физиологии человека им читали.

В общем, Стёпка ел, профессор вещал, Тура молчала. И молча же выдала Степану добавку – когда он поймал себя на попытке вычистить тарелку с густым соусом куском хлеба. Давно не ел такого простого, вкусного и домашнего.

– А вы это зря постеснялись, Степан Аркадьевич, – заметил Дуров, когда внучка со Стёпиной тарелкой вышла из комнаты. – Дочиста всё съесть – это не стыдно.

– Я тоже так считаю, – согласился Степан. – Особенно если очень вкусно.

Он обратил внимание, как Павел Корнеевич сметал крошки от печенья себе в ладонь и отправлял в рот.

– И правильно, – кивнул Дуров. – Нельзя еду оставлять на тарелке. У нас в роду, знаете, все мужчины были как вы – ростом, я имею в виду. Флотских много было. А я, изволите видеть… – он развёл руками. – Метр пятьдесят девять. Потому что тридцать третьего года рождения. Блокада. Голод.

Степан не нашёлся, что сказать. А тут ему принесли добавки. Тарелку он вычистил хлебом до блеска.

За чаем разговор шёл о семье Дуровых. Сначала Павел Корнеевич рассказывал о женщинах старшего поколения – своей супруге и сестре, в самых тёплых выражениях. Потом переключился на дочь.

– Леночка сегодня на дежурстве, увы, не составит нам компанию.

Стёпа этому только рад был – впечатление Елена Преужасная пока произвела такое, что общение с ней хотелось свести к минимуму. Тура при упоминании имени матери и вовсе заметно поскучнела.

– А дежурство – это где? – проявил Стёпа вежливый интерес. Хотя, честно сказать, мрачное лицо Туры было явно тревожным сигналом, но тут уж трудно было выбирать – профессор-то явно был настроен на общение.

– Леночка в третьей городской работает.

– Врач? – В общем-то, ожидаемо. С таким-то отцом.

– Нет, знаете ли… – неожиданно стушевался Павел Корнеевич. – Она, в некотором роде, не совсем врач, и…

Тура фыркнула:

– Елена Павловна охранником трудится. Сидит на входе и проверяет, чтобы все были в бахилах. У нее даже табельное оружие есть, угу. Резиновая дубинка. Она ее даже применять умеет. – И после паузы, прямо глядя в глаза Стёпе, добавила с глумливой интонацией: – По прямому и особенно косвенному назначению.

Стёпа подтекст уловил отчётливо и покосился на профессора. Дуров смущённо кашлянул. Но смолчал. Понял ли неприличный намёк – сказать трудно. Вероятнее всего, нет. Поправил галстук, пригубил чай. И продолжил разговор уже о следующем поколении:

– Самая моя большая беда и боль – это знаете что, Степан Аркадьевич? Что Турочка не стала поступать в медицинский. А ведь у нее способности. Но вбила себе… – Дуров сокрушённо покачал головой.

– А моя самая большая печаль – это то, что ты меня в мореходку не пустил поступать! – делано весёлым тоном произнесла Тура. Кажется, ей стало неловко за свою недавнюю резкость.

– Тура, это совсем не женское дело! – сердито насупил брови дед.

– А во мне, может, дуровские флотские корни заговорили, – парировала внучка. Разговор был явно с давней историей, но Стёпа никак не мог поймать интонацию – шутят или нет? – Или капитанские гены прорезались.

– Тура! – отчего-то сердито одёрнул девушку Павел Корнеевич. – Подлей-ка лучше гостю чаю.

Привычку помогать Туре убирать со стола можно было уже считать закрепившейся. Ему буркнули «спасибо» и выдали полотенце – вытирать посуду.

– Слушай… – Стёпа пристроил кружку на примеченное ранее место. – А ты правда, что ли, в мореходку хотела поступать?

– Была такая блажь, – пожала Тура плечиками. – Тогда как раз второй год как стали девчонок принимать. Мечтала, да. Но дальше мечты дело не пошло. Там же математику надо знать, физику. А у меня с этими предметами как-то не сложилось в школе. – Она вручила Стёпке пустую кастрюлю из-под гречки и вдруг тихо добавила: – У меня отец капитан.

– Настоящий? – почтительно поинтересовался Степан. Он сам вырос у моря, и уважение к морскому делу впитал с морским воздухом.

– Еще какой настоящий. По морям ходил – Балтийское, Северное, Норвежское, Баренцево. Потом списали на берег.

– Почему? – Вопрос вылетел сам собой.

– Пил, – после паузы просто сказала Тура. – Сильно. – А потом без паузы: – Кастрюлю в тот шкаф. Там, на верхней полке, твоя расписка лежит. И ты про Кокоса обещал рассказать.

– Не кокос, а Кос. – Вообще, на «Кокос» Стёпка реагировал обычно бурно и обидчиво, но сейчас почти не задело. – Я в греческом клубе играл два года. Фамилия – Кузьменко, Кузьма – это от греческого Косма. Так меня и перекрестили в Коса.

Она рассмеялась – мягко, без издёвки.

– А ларчик просто открывался. Греция, значит. Надо же…

Стёпка потрогал рукой на предмет надёжности и устойчивости древний на вид стул, оседлал его и неожиданно пустился в откровения:

– У меня там родственники. Дальние. Дед – грек. Константинас Георгадис. А меня что-то после армии никуда не брали – играть, я имею в виду. Тухляк был, короче. И я поехал с родней знакомиться. А там, – он щёлкнул пальцами, – р-р-раз, и сложилось. Понравился я «Олимпиакосу» – и два года за них играл.

– Ого! – Тура вручила ему несколько ложек и вилок. – А как тут оказался?

– Продали, – пожал плечами Стёпка, старательно вытирая между зубчиками вилку.

Она звонко рассмеялась:

– Продали? В Греции не в курсе про отмену рабства?

– Ладно, поймала, – ответно улыбнулся Степан, укладывая столовые приборы в ящик. – Это называется трансфер.

– И как тебе после трансфера тут?

– Нормально. Мне на родине привычнее. А по деньгам даже выгоднее.

– Знаешь… – Она выключила воду и обернулась от раковины. Оглядела его с ног до головы: верхом на стуле, копна черных кудрей, выразительные глаза и тонкий ровный нос. – Ты похож на грека. Я вот греков себе именно так и представляла.

– Знаешь, – в тон ей ответил Степан, разглядывая ее изящную фигурку в неизменном черном и светлые волосы. «Цвета льна» – вылезло откуда-то из памяти. – Ты тоже похожа на норвежку. Я норвежцев именно так и представлял.

– Здорово, когда люди не обманывают твоих ожиданий, верно? – сказала она вдруг.

И, пока Стёпка удивлённо таращил глаза, поспешно добавила: – Ты в душ идёшь? Я хочу принять ванну, раз матери нет дома.

– Нет, – качнул головой Стёпа. – Я после тренировки каждый раз душ принимаю.

Тура кивнула и вышла с кухни. Стёпка сладко потянулся. Чистый, сытый, довольный. День определённо стоит считать удачным.

От оптимизма мало что осталось, когда Стёпа устраивался спать. Не койка – финиш полный. Жёсткая, короткая. И одеяло до середины икр. Надо будет у Туры спросить завтра: может, у них есть одеяло подлинее? С этой мыслью Степан заснул.

Вопрос об одеяле был поднят утром на кухне.

– Тура, а у вас одеяла другого нет?

– Мёрзнешь, что ли? – Тура торопливо допивала кофе и доедала бутерброд с сыром.

– Ноги… торчат.

Она смерила его с ног до головы. Кивнула. А потом прыснула:

– А на кровати ты как? Помещаешься?

– С табуреткой нормально, – буркнул Стёпка.

Тут уже зазвучал звонкий беззастенчивый смех. А потом Тура посмотрела на часы и смех оборвался.

– Чёрт! Опаздываю! Степаша, овсянка на плите, ешь, пока тёплая.

– А-э… Благодарствую… – Он никак не ожидал, что ему предложат завтрак. И назовут Степашей. Спасибо, что не Хрюшей.

– Про одеяло вечером поговорим! – донеслось из коридора.

Вечером до одеяла дело дошло не скоро. Сначала был ужин. Восхитительный рассольник и жареная скумбрия с рисом. Ничего особенного, но вкусно – язык проглотишь. И было приятно, что в этом доме, за этим столом – Степан чувствовал – его постоянный зверский аппетит не является предметом для насмешек.

Павел Корнеевич утверждал, что здоровый мужчина, занятый физической работой, должен потреблять не менее трех тысяч килокалорий в сутки, громил новомодную систему дробного питания, приводя в помощь себе медицинские термины, из которых Стёпа опознал три. Тура с улыбкой, но молча приносила добавку. И Елены Павловны снова нет – это счастье, однако. Степан уже оценил.

После он привычно помог Туре убрать со стола. И так же привычно вытирал посуду, расставляя ее по уже примеченным местам. Заодно и время есть – поговорить.

– Слушай, Ту, может быть, мне вам денег добавить? А то обжираю вас регулярно.

– Как ты меня назвал? – Она резко повернулась к нему.

Как, как… Как в телефоне записал – так и назвал. Ему трудно давалось это имя – Тура. Оно было каким-то грозным и чужеродным, как рокот холодного северного моря. Нет, с учётом ее норвежских корней, оно, может, ей и подходит. Но ему не нравилось. Имя Ту – живее как-то. И короче.

– Извини, Тура. – Он старательно вытер чайную чашку профессора и поставил ее на блюдце с таким же рисунком. Это называется, как Стёпе объяснили, чайная пара.

– Нет, повтори, как ты меня назвал!

– Ту. – Он решил не вступать в пререкания. – Я тебя так в телефон записал. Торопился. Ну и это… по привычке.

– А знаешь, ничего. – Она наклонила голову, словно прислушиваясь. – Ту-ту-ту… Мне нравится. Называй. Разрешаю.

– Премного благодарен. – Степан перекинул через плечо полотенце. – Так что там с одеялом?

– Ничего. – Тура вздохнула и снова принялась за посуду. – Есть еще одно одеяло, но для тебя тоже будет коротким. А ты, как обычно, выкручиваешься?

– Никак, – мрачно буркнул Степан. – Так и мёрзну всю жизнь. Дома кровать отец сделал сам, под мой рост. И одеяло Василиса, бабка моя, сшила.

– Ну раз Василиса сшила, значит, и я сошью, – беспечно пожала плечами Тура. – Из двух одеял одно сделаю как-нибудь.

– Спасибо, – слегка ошарашенно ответил Степан. Такого участия он к своим проблемам никак не ожидал. И вспомнил, с чего был начат разговор. – Слушай, Ту, может, я доплачивать буду? Раз уж вы всё равно меня кормите?

И еще как кормят. И завтрак, и ужин, и чай. Незатейливо. Но вкусно и сытно. Как дома.

– Перестань. – Тура дёрнула плечиком. – Хоть кто-то есть будет. А то дед любит каждый день свежее. И не терпит, чтобы еду выкидывали – блокадник, ты же сам всё видел.

– И ты каждый день готовишь? – Стёпке и в самом деле было интересно.

– Да, готовлю. Частично мать забирает с собой на сутки. Она мнит себя великой кулинаркой, но только на словах больше. А на самом деле исправно подчищает все кастрюли. Я, правда, выслушиваю регулярно про то, откуда у меня растут руки в плане готовки. Ну ест – и ладно. А что остаётся, то собакам отношу. У меня есть пёсики прикормленные. У помойки.

На это Стёпка не знал, что и сказать. Чем его Тура неизменно удивляла – так это своей предельной честностью. Он любил, когда говорят прямо. Но не настолько же…

– Как-то неловко… пёсиков объедать.

Снова смех. Звонкий. Немного обидный, но самую каплю. Посуда вымыта, и Тура оборачивается.

– Не переживай. Ты же на косточки не претендуешь?

Степан отрицательно покачал головой.

– Ну вот видишь! – Она забрала у него из рук сковороду и пристроила в шкаф. – Все будут довольны, не парься.

– Постараюсь не париться.

Тут как не согласиться-то? И почему-то душа требовала продолжения банкета, поэтому Стёпка, дежурно оседлав кухонный стул и так же дежурно устроив полотенце на шее, продолжил беседу:

– Ту-у-у… – протянул он нараспев, словно дразня. Или бросая вызов.

Она улыбнулась, демонстративно сложила руки на груди и так же нараспев протянула:

– Ко-о-ос…

Он рассмеялся. Чёрт. Вот совсем не ждал, что вместе с жильём в удобном месте получит в дополнение нормальное питание и вполне себе интересную компанию. Жизнь в одиночку на съёмных квартирах за последнюю пару лет Стёпку порядком утомила. Он вырос в доме, где постоянно шумели. Отец орал на Лёлика, брат огрызался, Василиса орала на всех. И тишина, и невозможность перекинуться вечерами хоть словом, угнетала. Теперь только понял, как соскучился по простым душевным разговорам.

– Скажи, а где сейчас твой отец-капитан?

Улыбка Туры тут же поблекла. Так явно и быстро, как будто ее выключили. И Степану так же мгновенно стало неловко.

– Извини. Если я лезу не в свое дело, то… Просто я тебе про родственников греков рассказал, а у тебя тоже вон как… необычно… Мне стало любопытно и…

Тура молчала, и он закончил совсем неловко:

– Не отвечай.

– Да отчего бы не ответить? – тихо и после паузы спросила она. – Чаю хочешь?

Чиркнула спичка, загорелся газ.

– Секретов никаких нет. Точнее, есть, но уже гриф секретности с архивов снят. Наверное. Хотя… – Она махнула рукой. – Ты, главное, деду не проговорись, что знаешь, ладно?

Стёпка согласно кивнул. Кажется, семейная история Дуровых была не такой уж и простой. Но он не жалел, что спросил. Потому что чай Ту заваривала вкусный, на кухонном столе стоят тарелки с остатками бисквита и сыра, а по беседам за чашкой чая Стёпка очень уж стосковался.

Елена Дурова была девушкой любвеобильной. Ее коронная фраза: «Я создана для любви, а не для работы». Именно поэтому после семейных мучений всех: Павла Корнеевича, Марии Фоминичны – бабушки Туры, и Клары Корнеевны – двоюродной бабушки и сестры деда – в общем, всех, кроме самой Леночки, был брошен на втором курсе мединститут. Пару раз Леночка сходила «взамуж», но без печати, а так – на вольные хлеба. Хлеба все на поверку оказались худые и ничего, кроме аборта в двадцать лет, Леночке не принесли. Пока наконец не выпал ей счастливый билет в образе белокурого викинга Ларса Рённингена. Капитан сухогруза, косая сажень в плечах, яркие голубые глаза и трубка – всё как полагается. Да еще и не наш, а импортный!

Окрутила его Елена в три дня. И укатила с ним в Норвегию.

Северная сказка оказалась с суровой изнанкой. Елена явно рассчитывала, что будет жить в уютной квартирке в Осло, вести весёлую жизнь и ждать мужа из плаванья. Вышло совсем иначе. Ларс почти сразу отправил жену к родне на север страны, в деревеньку в Финнмарке – в область, расположенную за Северным полярным кругом на берегу Баренцева моря.

Через полгода после переезда родилась Тура. Из развлечений, помимо возни с ребёнком – вязание и радио. Спустя год Ларса списали на берег, и он присоединился к семье.

От мужа Елена и сбежала с первым попавшим в ее поле зрения моряком, оставив полуторагодовалую дочь норвежским родственникам.

– Ничего себе! – выдохнул Степан. При их внешней с Турой совершенной разности и даже некоторой полярности, судьбы оказались более чем схожи.

– Да уж, – невесело усмехнулась Тура. – Ничего себе, всё вам.

– А как ты тут оказалась? – Стёпа уже забыл про свое великодушное «не отвечай». История Туры таила в себе еще много интересного.

– А вот тут, Стёпа, и начинаются государственные тайны, – вздохнула Тура. – Тебе чаю подлить?

– Ага. Только я это… – Степан виновато покосился на пустые тарелочки. Ни следа бисквита и сыра. И это, похоже, его рук, то есть рта… дело.

– Что найдёшь – всё твоё! – Тура махнула рукой в сторону холодильника. – Только сырую печёнку не трогай, я ее завтра пожарю.

С очередной чашкой чаю Стёпа уминал творожную массу и слушал продолжение рассказа Туры.

Тура убирала в буфет посуду.

Леночка вернулась в отчий дом. Там ее приняли – куда деваться. Обогрели, приласкали, пожалели. Но на вопрос: «Что с ребенком?» не был получен внятный ответ. Павел Корнеевич влепил дочери пощёчину. За то, что ребёнка бросила. И бушевал потом долго. Но совершенно безо всякого практического результата.

Добиться того, чтобы дитя вернули матери, не получилось. Законодательство Норвегии было всецело на стороне отца, гражданина страны. Получать удавалось только скупые отчёты о том, что ребёнок жив, здоров, благополучен и растёт. Так шли годы. Елена почти сразу получила развод, и у нее вовсю закрутились новые романы. Менялись мужчины, цвет волос, места работы. О дочери, растущей где-то в Норвегии, она преспокойно забыла.

Павел Корнеевич не забыл.

А Тура росла с пьяницей отцом и молчаливыми тётками, которые приходили, чтобы приготовить какую-то еду и произвести уборку. Еще они чинили отцу одежду – он почему-то постоянно рвал штаны. Иногда забирали девочку к себе. Но о своей жизни в Норвегии Тура помнила смутно. Ни лиц, ни слов, ни событий. Только ощущение холода и одиночества. Словно не люди были вокруг – тени, стылые и безголосые.

Жизнь изменилась, когда отец заснул в доме, а Тура осталась на улице. Она специально вышла – не любила его пьяным. Ей тогда было пять.

Почему не пошла к соседям – не знала, и объяснить потом не могла – ни себе, ни кому-то еще. Села в сугроб и начала присыпать себя пушистым снежком. Там и нашла ее соседская собака. И лай подняла. А потом уж и соседи подтянулись.

Так Тура Рённинген оказалась в приюте в городе Вадсё. До русских родственников эта информация дошла с огромным опозданием. Но дошла. И тут дед, за три месяца до этого известия похоронивший жену, просто как с ума сошёл. И отправился в Большой дом на Литейном проспекте.

Профессор Дуров работал на ФСБ. Ну, в то время название было иным – КГБ. Разумеется, никто об этом тогда не подозревал – государственная тайна, все дела. Что-то, связанное с мозгом – вот всё, что было известно Туре. Да она и знать не хотела, что стояло за теми событиями. Как дед выторговывал помощь самой могущественной организации страны. Не знала она, каких усилий, нервов и переживаний это всё стоило Павлу Корнеевичу. Но был один непреложный свершившийся факт: в возрасте пяти с половиной лет она оказалась в России. Как это произошло – ей неизвестно.

– Как это, неизвестно? – Стёпка поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. – Телепортация, что ли?

– Почти. – Тура выплеснула остатки остывшего чая в раковину. Подошла к плите и снова зажгла конфорку. – Я не знаю, как эти люди проводят свои операции. Вывезли. Как-то. Как – я не в курсе.

– Ты что… А ты… А что ты сама помнишь?

Она отвернулась.

– Ничего.

Степан с всё возрастающим изумлением разглядывал тонкую спину – сегодня футболка ради разнообразия серая. Как это – ничего?

– В смысле… Ты… тебя чем-то накачали? В ковре вывезли? В футляре от контрабаса?

– Смешно, – тихо и грустно ответила Тура.

– Извини! – спохватился Степан. – Я просто… не то хотел сказать… Прости.

Она устало опустилась на стул.

– Меня потом несколько лет дед таскал по разным врачам-специалистам – у него же много знакомых в этой среде. Дал мне свою фамилию. В психушке лежала два месяца. Я не говорила. Совсем. В постель мочилась каждую ночь лет до девяти. И ни черта не помню о своём детстве там. Помню только, что всё время было холодно. И одиноко. И страшно. Последствия стресса, так считали врачи. Такая вот история, Кос.

У Степана от этой истории холодок пробежал по спине. Он поёжился.

– Слушай…

– Не говори ничего, – Тура махнула рукой. – Даже не знаю, зачем я тебе это всё рассказала. Наверное, чтобы ты понимал, что за человек моя мать. И какой человек мой дед. Тебе же тут жить с нами. А одеяло я тебе завтра сделаю, ага? Потерпишь?

Он лишь рассеянно кивнул, когда она вышла из кухни. Смотрел на чистый стол и ерошил волосы на затылке. И вспоминал собственную мать.

Кадр четвертый. Антониони

Всё красное, всё мёртвое, все друг другу чужие. Как у Антониони. Только ещё страшнее.

Музыка ударила по ушам, едва Тура открыла дверь своей квартиры. Ритмом обойного молотка и запредельным воем – так, что даже и не скажешь сразу, что это музыкальное произведение. Вакханалия какая-то!

Звуки ада доносились из комнаты нового жильца. И куда дед смотрит? Впрочем, тут без загадок. Снял слуховой аппарат и работает. А если дед без слухового аппарата, то можно в квартире всё что угодно делать – у Павла Корнеевича всё равно в ушах благословенная тишина. Но зато во всем остальном пространстве…

Тура для порядка стукнула. Разумеется, не ответили. И она толкнула дверь.

В небольшой комнате звук сбивал с ног. И когда Степан успел притащить колонки? Она подошла к музыкальному центру и выкрутила громкость. Наступила тишина – почти звенящая.

– Ты чего?

Хозяин комнаты сел на кровати. А до этого лежал. Облачённый лишь в спортивные штаны-три-полоски. И – непонятно – в эластичную повязку на локте.

– Степан Аркадьевич, вы в курсе, что музыка играет очень громко?

– Никому не мешало.

Потому что дед глухой, а мать на дежурстве.

– Теперь мешает.

Он только дёрнул голым плечом.

– Твоё счастье, что Елены Павловны нет дома. А то бы тебе устроили грандиозный скандал.

Он снова дёрнул плечом и едва слышно фыркнул. А потом низко-низко опустил голову. Темные локоны совсем закрыли лицо. Тура, сама не зная зачем, села рядом с ним на постель.

– Стёп… Что случилось?

А что-то случилось – это фонило очень явно. Сначала дикими музыкальными воплями, а теперь тишиной и опущенными плечами.

– Мы проиграли, – очень тихо сказал Степан. – Из-за меня проиграли.

– Это как?

– А вот так. – Он все-таки поднял голову. Медленно. Тупо смотрел на облезлые жёлтые обои на стене. – Команда на меня рассчитывала. А я подвёл.

– Почему?

– Потому что! – Это был уже крик. Вопль. Как те, что звучали из динамиков недавно.

– Объясни.

Она не сводила взгляда с повязки. Поперечные линии – там жилки резиновые, наверное. Фиксирует туго. Кожа из нее выходит выпукло. А там выше повязки – вообще выпукло. Это бицепс. Да, именно он.

– Что объяснять? – Длинные пальцы взметнули девятый вал темных волос на затылке. – Подавали на смерть в пятом тайме. Я должен был выстоять. И… сил не хватило. Не смог.

– А локоть почему забинтован?

– Упал в первом тайме. Неудачно.

И картина нарисовалась сама собой. Помимо воли. Не пойми откуда.

В самом начале… игры?.. Он упал и травмировал руку. А дальше – через боль, через «не могу», на одном только «должен», потому что команда на него рассчитывала – играл. Но всё же это оказалось выше его человеческих сил. Откуда она это знала и поняла? А спроси! Ведь даже примерно не представляет правила игры, и не интересовалась никогда, и даже не возникало мысли на компе посмотреть. Но картинка сложилась мгновенно – из наблюдений, разговоров за чаем. Абсолютно точная и яркая картинка.