Navium Tirocinium

– Достаточно мне будет уже этой сделки с ними! Слишком уж велико их влияние в парламенте и я не мог противиться. Однако же, вспомни, как они поступили с моим благодетелем, с кардиналом Битоном, как подбивают народ своими гнусными проповедями против вековых устоев всей нашей церкви. А что они сотворили с монастырями в Англии! Неужели ты хочешь, чтобы и нас постигла та же участь? Э, нет, ты глубоко заблуждаешься, коли считаешь, что можешь примирить примаса шотландской церкви с нечестивыми кальвинистами.

– Beati pacifici! {Блажены миротворцы (лат.)} – с притворной кротостью произнёс регент.

– А вы, мой лорд, опять, как видно, меняете цвета в угоду своим амбициям. Э-эх, дорогой Джеймс, когда-то ты, казалось, стал стойким приверженцем католической веры после твоего примирения с кардиналом Битоном. А нынче снова якшаешься с этими протестантами, – попрекнул родственника примас.

– Так ведь перемена обличия у нас потомственная черта. Вспомни, любезный брат, почему на верхней части герба Гамильтонов изображена пила, дуб перепиливающая. А?..

– Пожалуй, скоро на нашем гербе может появиться хамелеон – по причине переменчивости твоих убеждений, – или флюгер – благодаря твоей вилявой политике, – с укором ответил архиепископ. – А про геральдику клановую, так то, меня ещё, кажется, в утробе матери начали обучать, хоть она и не была в отличии от твоей законной супругой нашего родителя… Что ж, верно, два столетия назад, Джилберт Гамильтон, наш предок, спасаясь от преследования английского короля Эдварда Второго, со своим слугой действительно поменяли облик, переодевшись дровосеками и, таким образом, погоня промчалась мимо… Но ведь, то было необходимо ради спасения жизни, которой наш достопочтимый предок рисковал во имя благородных целей! А помнишь ли ты, что стало причиной того самого бегства сэра Джилберта?.. Он восхвалял при английском дворе шотландского короля, славного Роберта Брюса за его мужество, честность и благородство!

– Как, Джон! Неужели ты упрекаешь своего кровного брата в отсутствии мужества?

– Свою доблесть ты проявил на бранном поле в битве у Пинки-клюх ровно пять лет тому назад, в субботу, которая с тех пор и зовётся «чёрной» среди нашего народа, – угрюмо сказал архиепископ.

Если бы Лазариус мог видеть регента, то заметил бы краску смущения на лице регента, когда тот, оправдываясь, отвечал:

– По правде говоря, у Сомерсета было больше пушек, пеших ратников и всадников. И кто же знал, что английский флот подойдёт так близко к берегу и начнёт по нам пальбу с моря? Что я мог поделать? И всё же я не бежал с поля битвы!

– Да, ты тактично отступил… в первых рядах. Даже мои монахи сражались до последней капли крови, и сотни иноков погибли, защищая Шотландию и её веру, – сурово молвил примас.

– Джеймс, любезный брат мой, я прибыл к тебе, в конце концов, не для обсуждения моих полководческих достоинств или недостатков. Тебе же ведомо, как мне ненавистны эти склоки, коими так изобилует придворная жизнь, и мне тем паче не хочется искать ссоры с тобой, – голос регента стал ещё более мягким и вкрадчивым. – Напротив, я всей душой ищу понимания и содействия моего дражайшего брата и главы шотландской церкви.

– Если ты снова желаешь убедить меня отступиться от католической веры, то, видит Бог, я буду стоек к подобным сатанинским искушениям! – архиепископ Сент-Эндрюс, казалось, был непреклонен как скала.

– Но послушай, Джон, ведь династия Стюартов стала неспособной управлять страной. Иаков не оставил наследников мужеского пола, по крайней мере, законных. А юная Мария вскоре сочетается браком с дофином и непременно останется во Франции. Быть французской королевой, надо думать, более привлекательно, чем править в Шотландии. Увы, – Шательро вздохнул. – А ведь нашей стране в это тяжёлое время нужен монарх, который сможет примирить враждующих католиков и реформистов, найти компромисс между ними.

– Уж не такой ли как Джеймс Гамильтон, желаешь ты сказать? – с затаённой тревогой спросил шотландский примас, начинавший понимать, куда клонит его брат.

– Отрадно осознавать, что мой братец такой прозорливый. Тебе же ведомо – да и всей стране про то известно, – что я, то есть мы, конечно, – правнуки короля Иакова Второго и что после Марии Стюарт первый наследник шотландского трона – это я, сэр Джеймс Гамильтон, герцог Шательро, шотландский лорд, регент страны, член Тайного совета и так далее…

– То верно, что ты уже два десятка лет являешься первым наследником на шотландский трон. Но видно, Богу не угодно, чтобы ты на него когда-либо взошёл, – серьёзным тоном рассудил архиепископ.

– Может статься, не угодно твоему богу, дорогой Джон, – богу, коего поддерживает римский папа и вся его огромная рать кардиналов и епископов. А реформисты будут рады сместить католическую династию и возвести на трон протестантского короля, коим я мог бы с успехом стать. Поверь мне, брат, мы так сможем преобразовать твою церковь, что и протестантские лидеры будут довольны, и твоя власть как шотландского примаса останется, – уверено говорил регент. – On a ménagé la chèvre et le chou {и коза неголодна и капуста цела – (фр.)}, так, кажется, говорят во Франции, хе-хе-хе. Право сказать, я уж немало размышлял, как этого добиться. Мы, кхе, то есть я считаю этот путь наилучшим для шотландского королевства.

– «Мы!» Так я и думал. Ибо всегда знал, что мой брат не обладает качествами для ведения своей независимой политики, а всего-то лишь как фигура на шахматной доске, которую игроки двигают то в одну сторону, то в другую. Ты мнишь, тебе позволят стать самодержавным королём – таким, какими были Роберт Брюс и Стюарты? Нет! Все эти лжедрузья-еретики пользуются твоими раздутыми амбициями за тем, чтобы насадить свою, как ты её называешь «реформистскую» религию, да поживиться церковным добром. К тому же, как вы сможете низложить законную королеву, пусть ещё девочку и вдали от родины? Да и посмеете ли? Как ты сможешь преодолеть влияние королевы-матери Мари де Гиз? Скорее она, с помощью многочисленных своих сторонников как здесь, так и во Франции, отнимет у тебя регенство, нежели позволит тебе и твоим приспешникам-протестантам свергнуть законную королеву.

– Благодарю ваше высокопреосвященство за столь лестный отзыв о моих способностях, – надменно сказал Шательро, пытаясь скрыть свою досаду, – однако, смею заметить, как цветок распускается с пришествием весны, так и дарованья могут расцветать с приходом величия. Если же говорить о смене династии, то для меня спокойствие и умиротворение в королевстве превыше всего, и мы уверены, что открытых вооружённых стычек можно будет избежать, если … лишить армию противника её генерала. Королева-мать, что и говорить, мне давно порядком уже надоела, – продолжал доверительным тоном регент. – Хотя Мари и пытается прятать свою ненависть к твоему брату под личиной холодной вежливости, но как можно трактовать её постоянные дознания про казённые фонды, кои якобы уплыли сквозь мои пальцы, её непрестанные укоры о давнишней неудаче при Пинки? Как?.. Да она попросту хочет уничтожить мой авторитет. Мари жаждет подорвать и уничижить моё влияние на лордов и самой захватить регентство. Это же ясно как божий день! Клянусь жизнью, она так же коварна, как её братцы Гизы во Франции! Но мы её опередим и поставим ей мат… А как?

Управитель Шотландии набрал воздуха, сделал паузу и продолжил ещё более приглушённым голосом:

– Последнее время, как тебе ведомо, я как регент, и королева-мать часто вместе разъезжаем по стране, пытаясь уладить многочисленные конфликты между нашей знатью, утихомирить междоусобицы и привнести спокойствие в умонастроения жителей королевства. Так вот и сейчас из Стёрлинга наш путь лежит в далёкий Перт. Знаешь ли, дорога, случается, бывает тяжела и небезопасна. В пути могут произойти всякие прискорбные неприятности, наипаче, если, э … приложить некоторые усилия… – сделал недвусмысленную паузу Шательро. – А при французском дворе, где сейчас лелеют нашу юную королеву, давно вошло в моду подсыпать зелье в пищу монархов. Вспомни, что случилось полтора года назад, в каком ужасе находилась, будучи во Франции, несчастная королева-мать, когда её дочку чуть было не отравили. А какой удар был для бедной женщины, – с лицемерной ноткой в голосе продолжал Джеймс Гамильтон, – когда пару месяцев спустя представился ее первенец Фрэнсис. Несчастная мать… Что ж поделать! C’est la vie, как говорят наши друзья французы.

– Я вижу теперь, что кроется за вашими фарисейскими речами, герцог Шательро, – глухим мрачным голосом молвил архиепископ. – В моём лице вам не найти сообщника!.. Не гневи Бога, Джеймс! Замышляя такое злодейство против других, ты навлечёшь возмездие высшего вседержителя на себя самого! Хочется надеяться, что ты не был замешан в той попытке убиения маленькой Марии. Ведь твой сын сам находится в Сент-Жермене в её свите и отвечает за её охрану. Как бы удар, который ты сейчас так нещадно задумываешь для королевы – для этого прелестного ребёнка, – не обрушился на твоего невинного мальчика как божья кара за грехи родителя! Как архиепископ я не дозволяю тебе свершать такие богопротивные гнусности! – гневно воскликнул примас. – Подумай о чести нашего рода!

– Тише-тише, Джон. По крайней мере, я надеюсь, что как брат ты оставишь наш разговор в тайне. Вашему высокопреосвященству следует учесть, что ежели погибну я, то буря настигнет весь род Гамильтонов, включая твою мистрис и её бастардов, – прошипел регент. – Как видишь, ты тоже не такой уж святоша, коим пытаешься казаться. Кажется, кто-то из древних сказал: «Ne sit ancillae tibi amor pudori». {Не стыдись полюбить служанку (лат.)} Хе-хе-хе… Так что я могу передать лидерам реформистской партии? Имей в виду, что они настроены очень решительно. И ежели ты не пожелаешь договориться с ними, это их не остановит. Джеймс, зачем идти навстречу урагану и плыть против потока? Не лучше ли повернуть руль и развернуть мачты таким образом, чтобы сила течения и наполненные ветром паруса несли твой корабль вперёд к величию, процветанию и могуществу? Готово ли ваше высокопреосвященство обсуждать с нами смену монаршей династии и пути безболезненного переустройства шотландской церкви?..

В комнате наступила мёртвая тишина. Шательро ждал ответа своего брата. Архиепископ Сент-Эндрюс тем временем впал в глубокое раздумье. Религиозный стоицизм боролся в нём с увещаниями и уговорами брата, а душа его находилась в смятении.

– Ах, если бы мой старый мудрый наставник Лазариус слышал эти речи, он наверняка стал бы презирать меня за малодушие и проявление сомнений там, где надо быть твёрдым и непоколебимым, – забывшись, вслух промолвил архиепископ промелькнувшую у него в голове мысль.

– Лазариус? Кто это такой? – тревожно встрепенулся регент. – Джеймс, дорогой, умоляю тебя, помни, что наш сокровенный разговор должен остаться совершенной тайной для непосвящённых, ибо от этого зависят моя и твоя жизни. Узнай Мари, о чём мы разговаривали, у неё будет повод обвинить нас в государственной измене и отправить на эшафот даже, невзирая на твой церковный сан.

Почти целый ещё час ошеломлённый Лазариус сдерживал дыхание, дабы оно не мешало ему расслышать приглушённые голоса братьев, один из которых пытался, как будто напрочь разумными доводами склонить на свою сторону строптивого родственника, который, казалось, начинал было прислушиваться к витиеватым речам брата, но затем преданность архиепископа римско-католической церкви снова брала своё. И снова Джеймс начинал убеждать брата, приводить разумные доводы в пользу своих планов, описывать грозящие всем беды, не согласись он с ними. А Сент-Эндрюс то начинал было прислушиваться к словам регента, то опять победа была на стороне его совести. Одним словом, в душе архиепископа в этот момент шла настоящая война между предложениями брата, кровными узами и своими убеждениями. И, похоже, в ту ночь в этой войне не определился ни победитель, ни побеждённый. Но Джеймс Гамильтон и не рассчитывал так скоро преодолеть неразумное упрямство родственника. Он был доволен тем, что сумел, как ему казалось, посадить семена сомнения в душе архиепископа, и теперь оставалось лишь поливать иногда почву, чтобы скорее появились всходы…

Лишь когда тихо скрипнула закрывшаяся за Гамильтонами дверь, старый монах опомнился и смог осознать всё здесь им услышанное, и пришёл в ужас, как от мерзости этого разговора, так и от своего греховного поведения. Он корил себя за малодушие, которое заставило его остаться в своём укрытии и тем самым стать свидетелем чужой беседы, и за излишнее любопытство, не позволившее ему заткнуть уши, дабы не слышать чужих тайн. И в тоже время велики были его страдания от осознания или, скорее, от предчувствования грядущего низвержения в этой стране католической веры, кою Лазариус считал единственно верной. Из задумчивого оцепенения его вывел монастырский колокол, зовущий к заутрене…

В эту ночь Лазариус лёг спать с тяжёлым сердцем, долго не мог заснуть и решил утром обязательно исповедоваться.

Глава IV

Тучи сгущаются

После второй заутрени, когда утро невидимо перерастало уже в день, во внутреннем дворе монастыря Ронан в простой дорожной одежде ласково поглаживал гриву своего нетерпеливо бьющего копытом скакуна, соскучившегося в монастырской конюшне по вольному ветру пустошей и холмов. Это был резвый испанский жеребец по имени Идальго, давний спутник юношеских забав Ронана. Наверное, не было ни одной мало-мальски проезжей дороги в Стёрлингшире, на которой подковы Идальго не оставили своих отпечатков. Ибо до вступления под кров монастыря, хотя и не в качестве послушника, а как школяра, физические упражнения, занятия с оружием, охота, странствования по холмам и торфяникам в окружности десятков миль вокруг своего замка – как верхом, так и на своих крепких ногах, – были излюбленным занятием Ронана, которые к тому же поощрялись его родителем, бароном Бакьюхейда. За своим конём юноша ухаживал самолично, не доверяя монахам опеку над ним, и иногда, дабы не дать Идальго застояться, выводил жеребца за ворота и галопировал на нём две-три мили, вызывая восхищённые взоры местных девушек и завистливые взгляды их парней. Вдобавок ещё в остававшееся от занятий время Ронан, несмотря на своё благородное происхождение, не чурался помогать – притом по собственному желанию – монахам-бенедиктинцам в делах их огромного хозяйства, будь то заготовка дров и торфа для топки печей и каминов или починка амбаров для хранения зерна и прочих обильных съестных запасов. Таким манером за время пребывания в аббатстве Пейсли хозяин не давал размякнуть ни своему натренированному телу, ни сильным мышцам своего скакуна. Да и братия относились к нему с подобающим уважением, упрочённому вдобавок и благосклонностью к юноше праведного Лазариуса. Такая почтительность лишена была при этом той скрытой неприязни, которую люди низшего сословия зачастую испытывают к тем, кто в силу лишь своего рождения поставлен судьбою выше их, ибо, как мы видели, характер юноши был спокойный и незлобный, без каких-либо признаков чванства своим благородным происхождением…

Ронан стоял и размышлял, какими словами на прощание выразить благодарность своему наставнику и утешить старца, ибо молодой человек сердцем чувствовал, какая грусть накануне пряталась за внешней смиренностью его старого учителя. В этот момент из дверей аббатского собора вышел Лазариус; в лице старца красок было едва ли больше чем в его седой бороде, голова поникла, а потерянный взгляд был направлен в землю.

Едва его завидев, юноша сразу смекнул, что с монахом произошло что-то необычайно неприятное. За все месяцы и годы пребывания в аббатстве он ни разу ещё не видел всегда спокойного и рассудительного Лазариуса таким расстроенным.

– Что случилось, мой дорогой наставник, так что на вас даже лица нет? – с непритворным участием поинтересовался Ронан, искренне обеспокоенный такой резкой переменой в настроении своего учителя.

Старец поднял голову, взглянул на юношу добрыми глазами, тень слабой улыбки промелькнула на его лице, но тут же уступила место так несвойственной ему скорбной суровости, которую он поспешил спрятать под капюшоном.

– Не гоже здесь посреди двора говорить, – удручённо отвечал монах. – Пойдём-ка, провожу я тебя за монастырские ворота, там мы и попрощаемся…

Погружённый в свои тяжёлые мысли Лазариус не проронил более ни слова, пока они не оказались за стенами аббатства. Небо с утра хмурилось плотными облаками, в воздухе зависли мелкие капельки измороси. Монах, не снимая капюшона с головы, кратко промолвил:

– Я благодарю бога за твой скорый отъезд, юноша.

– ?? – Ронан удивлённо поднял брови при мысли, что ещё вечером Лазариус с трудом скрывал грусть расставания с учеником, а сейчас он был этому рад!

– О! Мне понятно твоё удивление, Ронан, – негромко и оглядываясь, как будто боявшись, что их кто-то может услышать, продолжал Лазариус. – Не допусти Господь тебе слышать то, чему я, грешник, не закрыл свои нечестивые уши, кои, ежели и не были таковыми, но теперь они уж точно перепачканы грязью, которой внемли… Страшные, безжалостные и греховные словеса смутили мою душу; а злокозненность того, кого мне следовало бы чтить, и слабодушие того, кого я должен жаловать, родили в моём сердце глубокую печаль. Одолеваемый тяжкими думами провёл я бессонную ночь; и даже покаяние исповеди не сняло тяжкого камня с моей души. Неразъяснимое предчувствие… или даже ожидание неведомой роковой опасности продолжает угнетать мой разум. Я старый человек и уж не боюсь смерти, но страшусь дьявола, который может принимать любые обличия, одно из которых сегодня ночью предстало передо мной в образе… Но нет, ни слова боле… Вот почему я чувствую облегчение оттого, что скоро ты будешь под кровом своего дома, вдали от этого места, которое даже мощи святого Мирина не могут уберечь от происков врага рода человеческого.

– Да что же такое вы услышали, дорогой наставник, что так ужасно смутило ваш разум? – озабоченно спросил юноша. – Может статься, я смогу облегчить ваши душевные муки?

Лазариус помолчал, как будто колеблясь, затем ответил с мрачной торжественностью:

– Ежели лукавый и сумел вложить тлетворные слова в мои уши, то ему не удастся, чтобы отрава та вышла через мои уста!

– И всё же, учитель, – допытывался юноша, – вам не стоит опасаться, что ядовитая желчь разольётся в моей душе. Я скромно надеюсь, что вам это ведомо.

– Увы, я беспокоюсь не за твою молодую душу, кою постарался упрочить так, дабы люцифер не похитил её, а опасаюсь я за твою бренную плоть, защитить каковую не в моих силах… Я внушал тебе непрерывно, что scientia potentia est {В знании сила (лат.)}. Однако же днесь скажу по-другому: Pariculum in scienta quoque. {В знании опасность также (лат.)}

Как ни старался Ронан как из желания утешить старика, так и в силу своего природного любопытства допытаться у Лазариуса о сути слышанных им худых слов и о личностях, их произносивших, монах упрямо отказывался сообщить об этом. В конце концов, молодой человек оставил свои попытки что-то выведать и постарался для того, чтобы ободрить старика, сказать ему несколько тёплых и простых фраз. Их незатейливая искренность чуть смягчила умонастроение Лазариуса, на лике которого хмурая угрюмость сменилась печальной улыбкой…

Когда последние прощальные фразы были произнесены, Ронан преклонил колени перед старцем и тот осенил его крестным знамением со словами «Да прибудет с тобой благословение господне!», после чего прошептал неслышно краткую молитву и… отвернулся с поникшей головой.

Ронан вскочил в седло и с тяжёлым сердцем, обеспокоенный происшедшим со своим учителем, направил коня на восток, в сторону города Глазго. Он несколько раз оборачивался, пока аббатство не скрылось из виду. А Лазариус ещё долго стоял и грустно смотрел на дорогу, за неровностями и изгибами которой скрылся юноша…

Оставим, однако, на время унесённого вдаль быстрым скакуном Ронана и опечаленного старого монаха и вернёмся в монастырь, где нам пришло время кратко познакомиться с настоятелем этого почтенного заведения. Все люди не лишены каких-либо недостатков, за всеми водятся те или иные грешки. Мы надеемся, что читатель помнит слова из Евангелие от Иоанна (гл.8, ст.7): «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень». Так и настоятель аббатства, исповедовавший утром Лазариуса, терзался искусительной мыслию. С покаянных слов старого монаха он понял, что тот так или иначе подслушал ночью беседу двух важных персон, одной из которых был сам архиепископ. Желание завоевать расположение последнего боролось в душе отца-настоятеля с табу о тайне исповеди. Однако душевная борьба прекратилась – и не в пользу хранения печати молчания, – как только настоятель подумал о перспективах стать аббатом где-нибудь в Келсо или Мелроузе. {Келсо и Мелроуз – богатые в те времена аббатства на юге Шотландии} Приор был человеком среднего возраста, бодрым в движении и расчётливым в мыслях, послушным и даже угодливым перед высшими церковными чинами и требовательным к рядовым монахам; он хорошо ладил с управляющими Гамильтонов, на землях которых стояло аббатство, и был строг к монастырским ленникам-крестьянам. А потому неудивительно, что он чаял свершить восхождение в церковной иерархии. А пока он совершил лишь более простой подъём – по лестнице в апартаменты, где пребывал архиепископ Сент-Эндрюс.

Примас принял настоятеля с тенью улыбки на губах – как настоящий политик он умел прятать свои истинные чувства. Джон Гамильтон, он же аббат Пейсли, он же архиепископ Сент-Эндрюс и примас шотландской церкви был человеком лет сорока, полным жизненных сил, сведущим в богословии и других науках, рассудительным, старавшимся быть добропорядочным и чем-то даже совестливый. Читатель уже имел возможность познакомиться с ним вкратце в предыдущей главе и, должно быть, понял, что от намерения быть безгрешным и незапятнанным до его осуществления разверзается такая огромная пропасть, преодолеть которую могут лишь избранные праведники, среди которых, увы, не было архиепископа Джеймса Гамильтона, как не может быть человека, занимающего важные государственные посты и обладающего значительной властью.

Должность аббата Пейсли он получил в четырнадцать лет из рук молодого шотландского короля Иакова Пятого. Да, в те времена такое было возможно, когда церковные посты раздавались королём так же, как угодья и поместья, хотя, по правде сказать, главным обстоятельством в этом деле было то, что монастырь находился на землях Гамильтонов и так или иначе был подконтролен этой влиятельной шотландской семье. Так что, король и не мог поступить иначе. Джон Гамильтон обучался сначала в университете Глазго, а затем в Сорбонне в Париже, где он и был рукоположен в священнический сан, после чего аббат вернулся в Шотландию. Однако прелаты в те времена занимали ещё и гражданские должности. Так, благодаря протекции своего брата Джеймса Гамильтона, бывшим тогда шотландским регентом, он стал главным казначеем страны и хранителем малой королевской печати, а также лордом – членом шотландского парламента, превратившись в одного из виднейших вельмож и политиков своего времени. Протестанты во главе с Ноксом хотели перетянуть аббата на свою сторону, но Джон Гамильтон оставался верным адептом католичества и сторонником политики кардинала Битона, который благоволил к своему молодому приверженцу. Мы уже упоминали, что именно общение с Лазариусом в те годы укрепляло стойкость его духа. Став близким сподвижником Битона и благодаря своему религиозному стоицизму и мудрой политике в 1544 году Джон Гамильтон, занял вторую по значимости должность в иерархии шотландской церкви, став епископом Данкелда. Управление же аббатством Пейсли постепенно целиком перешло на настоятеля. После захвата дворянами-реформаторами замка в Сент-Эндрюсе в 1546 году и злодейского убийства ими кардинала Битона Джон Гамильтон наследовал его чин и стал архиепископом Шотландии. Главной целью нового примаса было защитить устои католицизма в стране, и, несомненно, свои позиции и власть, которые обеспечивали его благосостояние. И если в последнем его устремления совпадали полностью с желаниями его кровного брата Джеймса, то, что касается религии, тут у Гамильтонов нередко возникали разногласия. Будучи по натуре человеком жизнерадостным, не брезговал архиепископ, как свидетельствуют записи, и мирскими утехами. В момент нашего повествования он как никогда был полон сил и стремлений…

Перед приходом монастырского приора архиепископ с видом отрешённости пристально смотрел на догорающие угольки и о чём-то размышлял. Нетрудно догадаться, что мысли его были о тех сложностях, которые неожиданно возникали перед ним из-за честолюбивых замыслов его брата регента.

– Ах, это ты, отец-настоятель! – примас взглянул на втиснувшуюся в неширокую дверь высокую и крепко сложенную фигуру монастырского начальника, на лице которого застыло выражение угодливой почтительности, и подумал: «Удивительно как у этого человека таким странным образом сочетаются характеристики отличного военного командира и свойства лакея».