Каторгин Кут

Степану это не подходяще было, у него каждый грошик, каждая копеечка была потом выстрадана, не на вино да чёрствый пирог он желал её потратить, поэтому и отправился спать, едва поужинав в большой общей комнате постоялого двора.

Долго ворочался он на жёстком, несвежем тюфяке и уговаривал сам себя, что завтра спозаранку речной ветерок освежит лицо, даст надежду на новую счастливую жизнь, к которой идёт Степан. Внизу громыхали посудой, смеялись неугомонные постояльцы, любящие погулять, а Степану уже грезились родные спокойные места. Вот доберётся до дому, и никуда больше не отлучится, навсегда останется там, где отцы-деды землю пахали, хлеба сеяли…

Спозаранку, когда солнышко ещё только озолотило край леса по-над рекой проснулся Степан и первым делом проверил свои вещи, не пропало ли чего. Уж больно хитра хозяйка, черный глаз которой так и шарил по одёже да поклаже постояльцев. Всё оказалось на месте, Степан омылся, надел чистую рубаху, а прошлую забрал у работницы, которой отдавал постирать за денежку, тайком от хозяйки.

– Ты только хозяйке не сказывай, – шептала измученная работой молодая женщина, – Не дозволяет она… чтобы мы, минуя её карман… а мне четверых ма́лых кормить-одевать!

– Не страшись, не скажу, – обещал Степан, – Ты рубаху утром ранёшенько принеси, покуда она не видит.

– Так не просохнет до свету, сырая будет.

– Ничего, я в мешок положу, а на пароме достану, на ветерке просохнет.

– Доброго тебе пути, Степан, Храни тебя Господь от всякого зла, – женщина благодарно приняла медяк от Степана, спрятала под фартук его рубаху и заспешила на двор.

Паром уходил рано, и в тумане, наползающем на пристань с речной широты, зябко позёвывая толпились люди, ожидая, когда паромщики начнут пускать путников. Степан встал чуть в сторонке, не желая ни с кем вступать в разговоры и водить знакомства. И так уж один, какой-то вертлявый и хитро щурившийся, безо всякого дорожного мешка или другой поклажи, подошёл к нему с каким-то пустым вопросом. Степан хмуро буркнул в ответ, что ничего не знает и отошёл в сторону. Доброго бы человека встретить, да идти попутно, тогда бы и не так было боязно в дороге, да как узнать, кто здесь добрый… Он столько годов только и видал, что высокие острожные стены, над которыми сначала поднимается, а после опускается белый день, и люди угрюмо ждут ночи, чтобы хоть на немного дать отдых изломанному работой телу.

Вода скользила мимо бортов, на большом пароме, уходящем вниз по течению полноводной суровой реки, тихо переговаривались люди, ржали лошади, день разгорелся теплом, и разморенные летним зноем пассажиры больше дремали или просто сидели на своей поклаже.

Степан примостился на нешироком деревянном сидении, рядом с бородатым мужиком, беспокойно хватающимся за свой пояс, так, что даже глупому было ясно, где у него зашиты деньги. Потом сидел худой человек в очках на длинном носу, его дорогие саквояжи стояли рядом с ним, он свысока оглядывал народ на пароме и морщил нос. При нём был мальчик лет двенадцати, который испуганно оглядывался по сторонам и постоянно тянул ворот новой рубашки, видно было, что в услужение его отдали совсем недавно, и теперь ему очень хочется забраться в какой-нибудь уголок и оплакать разлуку с родными.

Степану было жаль мальчишку, к тому же этот длинный в очках то и дело гонял его туда-сюда. То отправил узнать, не освободилось ли место там, где не было такого «месива людей», а на добротных скамьях сидели важные господа, и дамы с зонтиками, то приказывал достать что-то из большого баула, стоявшего поодаль.

– Надо же, какая оказия! – ворчал человек в очках, – Это ты, Гаврилка, проворонил всё! А я говорил тебе – беги за билетом пораньше, чтобы попасть вон туда, где господам и место! А ты всё проспал! Вот погоди, доберёмся до дому, скажу Ивану, пусть всыплет тебе для науки!

Гаврилка сжимал зубы и изо всех сил сдерживал слёзы, отправляясь по новому поручению господина в очках. Передохнуть мальчик смог только когда того разморило жарой, он привалился к боку бородатого мужика, который и сам давно похрапывал, очки съехали с носа и повисли на золотой цепке.

Степан видел, как щурится на цепку тот, хитроватый, который его о чём-то спрашивал на берегу, а теперь с весёлым видом прохаживался по парому, раскидывая шутки под хохоток измученных жарой людей.

– Что, Гаврил, устал? – обратился Степан к мальчику, который уселся у его ног и не спускал глаз с поклажи высокого человека в очках, – На-тко, яичко тебе, поешь маленько. Да ты не дичись, я тебе худого не сделаю. И за поклажей вашей посмотрю, не сумлевайся. Поди, сюда присядь, покуда спит этот…

Мальчик недоверчиво глядел на него, но голод и усталость своё взяли, он сел рядом со Степаном и взял из его рук угощение.

– Мамка меня в учение отдала, – пробормотал Гаврилка, жуя яйцо, – А куда деваться, у неё нас семеро, отца зимой в лесу деревом придавило, на Масленицу и помер… А Венедикт Карлович ей и предложил меня, как старшего, забрать в Москву, обучить ремеслу. Папаша-то евойный ма…манифатурой владеет. А сам он к тётушке своей приезжал в наше село, рисовать… пизажи… ну, картины такие.

– Ну, крепись, брат. Ремесло – это тебе пригодится, руки умелые никогда не дадут голодать. Приляг вон, поспи. Я за баулами вашими посмотрю.

– Благодарствуй, дяденька, я маленько прикорну, – пробормотал мальчик, лёг, подложив под щёку свой картуз, и тут же заснул.

Степан встал, чтобы сон не сморил и его, и прошёлся рядом. Подтащил поближе баул этого Венедикта Карловича, при том сердито зыркнул на хитроватого, а тот поспешил замешаться в толпе и не рисковать, видать понял, что Степан разгадал его интерес.

Мерное журчание воды за бортом нагруженного парома угомонило добрую половину его пассажиров. Степан же, привышный спать мало, от темна до первого свету, а то и того меньше, сидел и смотрел на проплывающие мимо деревеньки и сёла… Бабы полоскали бельё на мостках, где-то мальчишки купались голяком и удили рыбу. Широка простёрлась река, от одного края до другого на лодчонке поди и за полдня не доплыть, думал Степан. То ли дело тихая Козойка в его родной Сосновке, в жаркое лето по пояс брод можно перейти. По-за деревней впадает она в Холуницу, и несёт дальше свои воды…

Вздрогнул Степан, чуть было и сам не задремал, а между тем день уже перевалил за полдень, народ загомонил, скоро должна была показаться пристань. Степан тихонько потряс Гаврилку за плечо:

– Эй, малец, проснись-ка. Сейчас вон Венедикт твой заворочается, чтоб не попало тебе, поди-кось, подле него сядь. Вот тебе, спрячь в карман, – Степан сунул в руку мальчика завёрнутую в тряпицу шаньгу тётки Матрёны, – Перехватишь опосля!

Так и вышло, не успел Гаврилка сесть рядом с хозяином, как тот дёрнулся и завертел головой:

– Что я, задремал? А ты… А ты молодец, – похвалил он мальчика, – Смекалистый, что спать-то всем негоже, присмотрел за поклажей нашей! Напомни мне, я тебе в городе за то леденец подарю!

Довольный Гаврилка подмигнул Степану и тот заулыбался в ответ. Спускаясь по скрипучим сходням, Степан махнул на прощание рукой, и Гаврилка скрылся в толпе следом за своим долговязым Венедиктом Карловичем.

А перед Степаном зашумел пугающий город, повозки гремели по каменистым мостовым, и Степан со страхом подумал, как бы ему выбраться поскорее за город, на дорогу до большого тракта. Идти меж полей и лесов ему было куда спокойнее, чем такая толчея… А может и паровозом повезёт проехаться, знать бы ещё – как на него попадают, чтобы в нужное-то место уехать. Выпал Степан из жизни, на дюжину лет, а теперь казалось, что чуть не на всю жизнь и выпал…

Глава 4.

Из города Степан выбирался долго, плутал по узким улочкам, и уже совсем было отчаялся выйти на нужную дорогу. Однако и здесь не обошлось без добрых людей. Присев у колодца на какой-то кривой улочке меж небогатых домов, Степан наполнил водой свою баклагу и посмотрел в вечереющее небо.

«До ночи мне не выбраться видать, то-ли город большой, то ли меня чёрт кругами водит, – думал он, омыв лицо колодезной водой, – Дед Аким говорил, что надо мимо церквы большой, да по прямой… А я где не туда свернул, попробуй теперь, разбери!»

– Что, путник, притомился? – возле него остановился мужик верхом на вороной кобылке, – Дай-кось, и я коника напою, мне ещё три версты пути… Ужо скоро дома буду!

– Мил человек, скажи ради Бога, как мне на дорогу выйти, чтоб на тракт вывела? Где-то я не туды попал…

– А и верно, что не туды, – рассмеялся всадник, и спешился, – Видишь вон в далеке большой дом с ворота́ми? Вот ты перед ним сверни на улочку, да иди до пруда, а от пруда увидишь церковь, иди до неё. Там уже прямая дорога от неё тебя и выведет. Куда ж ты на ночь-то глядя? До тракта далече пешему.

– Да я не спешу, сколь дни надо, столь и пойду, -отозвался Степан, -Спасибо тебе, добрый человек! Доброго тебе пути!

– И тебе помогай Бог! – путник подождал, пока лошадь напьётся, хлопнул её по пыльному боку и заспешил своей дорогой.

Разведав таким образом дорогу, Степан заспешил по указанному всадником пути, он хотел до темна выбраться из города и заночевать где-то в лесу, или на пустующем до жатвы гумне. Ему не хотелось снова вдыхать знакомый запах прелой соломы от тюфяка на постоялом дворе. Подобный тюфяк служил ему постелью долгое время, а сейчас он предпочтёт такому голую землю.

Солнце уже почти село за кромку леса, только краешек ещё разливал по небосводу свои тёплые лучи. Степан уже выбрался из города, и о том, что он идёт верным путём, ему говорили остановившиеся на ночлег подводы. То в постоялом дворе у дороги, а то и простом хозяйском подворье стояли гружёные телеги, рядом расположились на отдых усталые люди.

Возле большого озера, широкой гладью раскинувшегося справа от дороги, редким лагерем расположились те, кто посмелее. Степан приметил, что это были люди крепкого сложения, видимо большой ватагой возвращающиеся либо с ярмарки, либо ещё с какого-то большого торга.

Рядом с такой вот компанией из семи примерно человек он и решил расположиться на отдых, пройдя чуть дальше от стоявших покоем вокруг костра подвод и тихо переговаривающихся между собой людей. Они приметили Степана, разговоры смолкли, все настороженно смотрели, что будет делать пришлый человек.

Степан же разулся, сел на небольшой обрубок бревна, валявшийся на самом берегу, и положил рядом свой мешок. Ноги гудели от долгого пути и жары, уже дававшего себя знать лета, Степан огляделся и убедившись, что густая ракита и высокий камыш скрывают его от посторонних глаз, скинул одёжу и полез в воду. Добыв с самого дна своего мешка тряпицу, он развернул её и осторожно потёр меж мокрых ладоней небольшой кусок душистого мыла. Это ему дала старенькая матушка смотрителя Севостьянова, Аглая Осиповна. Дюже она такое любила – в доме смотрителя она блюла такую чистоту, что ни единая пылинка без её ведома не могла лежать на выскобленном до́желта полу.

– Бери, Степан Фёдорович, вещь это полезная! – говорила старушка, заворачивая мыло в чистый рушник, – А в дороге, так и вовсе без неё неможно. Ты меня, старую, слушай – ежели станешь себя в чистоте блюсти, то и здоровье сохранишь, никакое поветрие к тебе не пристанет. Да и люди на тебя будут смотреть хорошо, и самому будет благостно. Это не в пример зольного щёлока, полезная для здоровья вещь.

Степан и не спорил, с благодарностью брал, что дают и не переставая молился о всех благодетелях, собиравших его по доброте своей на долгую дорогу.

Вода в озере была ещё холодной, летнего тепла было пока мало, но после купания Степан почувствовал, как силы возвращаются к нему, озябшее тело словно иголками покалывало, унимая усталость в ногах. Облачившись в чистую рубаху, он развесил на ветках постиранную в надежде, что к утру она высохнет на свежем ветерке. В остроге он никак не мог привыкнуть именно к этому – к грязной одежде и редкой возможности её постирать, потому теперь с наслаждением вдыхал аромат мыла, исходивший от него.

Достав скудный свой паёк, он собрался было перекусить, да и устраиваться спать, подложив на траву свою сермягу, как вдруг кусты зашуршали, Степан вздрогнул и поднялся на ноги. Перед ним из спустившегося на озеро сумрака показался человек в светлой полотняной рубахе:

– Здрав буде, человек добрый, – сказал незнакомец, – Прости, что я незван к тебе…. Мы тут с мужиками с базару вертаемся, костерок у нас, похлёбка… пойдём к нам?

– И тебе здравствовать, – ответил Степан, пристально разглядывая незнакомца, идти было боязно, но и отказаться не хотелось, – Да что вас беспокоить, я уж сам тут обустроился, заночую. До тракта я иду по своей надобности, не по пути с вами, в обратную считай сторону.

– Пойдём, так ведь и тебе, и нам покойнее будет… старшой у нас говорит – что там один человек, в компании-то всем лучше…

Степан понял – ему беспокойно, кто бы его, одинокого путника не обидел, а им, что с выручкой возвращаются домой, тоже страшно – чего он там задумал, сидит один в кустах. А ну как тать какой?!

– И правда, ватагой-то не так и страшно ночевать, – кивнул Степан, – Сейчас иду, соберу только свой скарб маленько… рубаху вон повесил сушить.

– У огня скорей высохнет, – посоветовал незнакомец, – И на соломе спать, всё не на голой земле.

Степан собрал пожитки и через кусты пошёл вслед за незнакомцем, который при свете костра оказался молодым парнем лет семнадцати. У костра сидели трое бородатых мужиков, ещё люди спали кто на телеге, кто под нею. Трое тихо переговаривались под треск костра, а увидев Степана замолкли сперва, и один, видимо старший, сказал:

– Здравствуй, человек добрый. Садись к нам, повечоряем чем Бог послал. Как тебя величать? Я – Илия Федотыч Миронов, это сыновья мои, а там братко мой, да сродник Антип. Вон и спутник наш, тоже идёт попутно на паром, Захаром назвался.

– Степан Фёдорович я, – ответил Степан, – Благодарствуйте, люди добрые, – он присел у костра и обвёл присутствующих взглядом.

В том, кого назвали Захаром, он в неприятным удивлением и даже некоторым страхом признал того, хитроватого, с парома. Он и теперь сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к высокому вязу, и прищурившись смотрел на Степана.

Не понравился Степану его взгляд, да что скажешь – самого позвали вроде как бы «в гости», а как известно со своим уставом в чужой-то монастырь не ходят! Только зачем же этот Захар идёт в обратную-то сторону, если он давеча со Степаном на одном пароме в этот городок и прибыл…

Степану дали миску с кашей, повеяло мясным духом, и он с трудом сдержался, чтобы не начать быстро, как привык за последние года, орудовать ложкой. Ел медленно и степенно, с удовольствием ощущая, как силы наливают тело, а от сытой еды начинает клонить в сон.

Но только беспокойно было Степану, как ни клонилась голова прилечь на посланную рогожу, а крепился. Дождался, когда все затихли. Сыновья Илии Федотыча давно посапывали, раскинув руки в стороны, последним улёгся спиной к костру и ровно задышал этот самый Захар. У костра остался сам один Илия Федотыч, ковыряя длинной полкой сыплющие искрами головни.

Тогда-то и поднялся тихо Степан, взял ковшик, будто бы воды попить, а сам всё смотрел, не повернётся ли Захар, не подымет ли голову, чутко уловив его замыслы. Но тот спал, вздрагивая во сне от беспокойных сновидений.

Тогда Степан тихо подошёл к удивлённо воззрившемуся на него Илие Федотычу, присел рядом на корточки и поманил того, дескать, склонись послушать.

– Ты, Илия Федотыч, не спи. И ребятам своим накажи, коли есть у вас что ценное, берегитесь. Не стану я напраслину наводить – сам ничего не знаю толком, но вот этого человека, которого ты Захаром назвал, я нонче днём на пароме видал – он со мной с уезда прибыл сюда. Не знаю, что он за человек и чем промышляет, а не понравился он мне – уж больно хитро он присматривался к чужой-то поклаже. Может всё это и блажится мне, может это я уж так… пуганая ворона куста боится, а всё же…

– Спаси тебя Бог, Степан, – прошептал в ответ Миронов, – Правильно ты рассудил – сказать мне это. Бережёного-то Бог бережёт. Хоть и не велико наше богатство, а всё же потом заработано, с неба нам не упало! Поди, ложись, тебе ещё долгий путь пешком-то, выспись. Не сумлевайся, не засну, всё постерегу. Да и ружьишко у меня на телеге от такого-то люда припрятано!

Степан лёг на рогожку, примостил свой мешок под голову и накрывшись сермягой закрыл глаза. Хоть непокойно было, а всё же вера этому Миронову крепка была – Степану чего опасаться, у него всего-то и есть что узелок с денежкой в сапоге, а у тех – они с базара не с пустой сумой едут.

Густой словно сметана туман наползал на берег с глади озера. Заря только занялась на востоке, а Степан открыл глаза, по привычке ожидая звона острожного колокола. Это сколь же он будет привыкать, что не стоит больше строгий смотритель над ним, и можно бы соснуть ещё до рассвета…

Костёр горел справно, тепло разливалось по поляне, отгоняя утреннюю прохладу. У костра на бревне рядом с Мироновым сидел его сын, тот самый юноша, что привёл Степана вчера к ним. В котелке булькала каша, на чистом льняном рушнике крупными ломтями был порезан ржаной каравай.

– Иди, Степан Фёдорович, к нас, к теплу, – позвал Илия Федотыч, – Ты благодетель наш, неведомо, от какой напасти ты нас уберёг. Всю ночь я с этого Захара глаз не спускал, а только и я носом клевать начал, так он и голову поднял. И давай глазами – так и шныряет! Высматривает! А я голову повесил, будто сплю, так он встал и давай у телег ходить. Тут и я поднялся – чего, говорю, доискиваешься, Захарушка? Он глазами забегал, а после посидел-посидел со мной у костра, да и говорит – мне, мол, надо раньше пойти, дела, говорит, просят! Собрал пожитки, и исчез в потёмках, а я остаток ночи с ружьишком своим в обнимку и просидел! Сыновей разбудил, мало ли что! Хорошо, что ты его приметил, да нас упредил!

Солнце чуть золотило кромку леса, а путники уже собрались в дорогу. Степану в благодарность за дельный совет Миронов отрядил мешок с провизией, и хоть тот брать не хотел за доброе-то дело, разве можно, но Илия Федотыч и слушать не желал отказа.

Распрощавшись с ночной своей компанией, пошёл Степан по дороге меж раскидистых вязов, а подводы Миронова покатились с горки, к реке, где уже шумел на пристани ожидающий парома народ.

Глава 5.

До тракта оставалось Степану ещё довольно далеко, как он сам прикидывал и как наставлял его дед Аким. Вязы и широкие поля сменились невысоким кустарником, сырые овраги и канавы подходили к самой дороге, всё реже попадались по пути деревни. Изредка догоняли Степана едущие скорой рысью крытые повозки, выхоленные лошади которых указывали, что не простой человек пустился в путь, а важная особа. Наверно потому никто и не приметил путника, покрытого пылью и сошедшего к канаве, чтобы пропустить повозку. А может и приметили, да не тот это был человек, чтобы пустить его попутчиком. А Степан всё шел, дорога петляла меж холмов и подлесков, и оказываясь у очередной развилки, Степан всё чаще беспокойно чесал затылок.

«Нехорошие места, – думал усталый путник, – Лес корёженный какой-то, болотом гнилым тянет. Даже ночевать в таком месте боязно, и глядь-поглядь – нигде ни избы, ни шалашика какого нет…»

А между тем ночь приближалась, мягкими крыльями накрыли землю сумерки, с низины сразу же потянуло сыростью. Оглядевшись, не видать ли где какого огонька в оконце, Степан понял, что ночевать ему здесь, в сыром кустарнике.

«Ну да ладно, что теперь, тебе мягкую постелю подавай, – укорял он себя, – Поспишь и так, чай не барин! Надо место для ночлега искать, пока совсем не стемнало!»

Задумался Степан, разводить ли огонь… вроде бы и боязно, а ну какой худой человек на огонёк пожалует. А без огня ещё страшней, и зверя дикого, да и места такие… вон за канавой крест какой-то покосившийся, уже почти до земли скосило, а всё ж стоит… Где-то в лесу за болотом засмеялся и заухал филин, дрожь пробежала по телу Степана, пробрал душу озноб.

Свернул Степан с дороги, пока ещё можно было разглядеть обочину и не попасть в гнилую топь, и стал искать себе укромное местечко. Чтобы и посуше было, и костерок с дороги было не сильно видать.

Такое место нашлось не быстро, Степан уже отчаялся было и хотел лечь у дорожного камня на развилке, как вдруг вышел на сухую полянку, вот у старого пня словно бы и хворост кто-то кучкой сложил, для огня. Зябко поведя плечами, Степан приладил под себя сухое брёвнышко, и достал старое огниво. Это огниво ему Петруша подарил, смотрителя Севостьянова сын… мальчик добрый, приветливый, со Степаном он ладил, и даже раз на Рождество подарил ему печатный пряник со своей ёлки.

Сердце снова зашлось непрошенной тоской, сомнения точили душу – может и зря ушёл… подумаешь, колокола острожного он испугался, звон его надоел! Зато жил бы сейчас, работу какую справлял на смотрителевом подворье, делал бы по весне ребятишкам качелю в саду, играл бы в воскресенье с Петрушей «в казаков»! Было бы кому его на старости и схоронить, а теперь вот кабы не сгинуть тут, в сыром болоте!

Помотал головой Степан, отгоняя от себя тоску, накинул на плечи сермягу и стал смотреть в весело пляшущие языки пламени в небольшом костерке. Есть не хотелось, что-то нехорошее томило душу, а что – одному Богу и известно.

Отломил кусок от каравая, поданного Мироновым, и стал неспешно жевать, ведь есть-то надо, сил ещё сколько понадобится, чтоб до дому добраться.

Треснула сухая ветка под чьей-то осторожной ногой, вздрогнул Степан, аж хлеб выронил из дрогнувшей руки, и перекрестясь, стал со страхом всматриваться в густую темноту, покрывшую и канаву, и дорогу, и болото… На поляну, щурясь на огонь костра, вышли двое мужиков в зипунах смурного сукна.

– Здоров буди, путник, – сказал кучерявый черноволосый человек, идущий налегке, тогда как у его спутника, явно желающего остаться неузнанным и сторонящегося света костра.

– Здравствуйте, люди добрые, – настороженно глядя на пришлых людей ответил Степан, – Далеко же вы забрались такой-то ночью… Ни луны, ни звёзд Бог не вывел этой ночью на небосвод. Садитесь к огню, угоститесь, чем Бог послал.

Оба путника сели на поваленное бревно, один из них скинул мешок, который подозрительно брякнул, и когда лицо этого человека оказалось в круге света от огня, Степан безошибочно определил того самого хитроватого Захара, если конечно его на самом деле так звали. Он отвёл глава с сторону и сделал вид, что не узнал Захара, взял в руки палку и стал ворошить в костре хворост, пододвигая его в огонь.

– А ты сам-то, путник, кто таков будешь, как в эти глухие места зашёл? Меня, к примеру, Микитой звать, а это товарищ мой, Захар.

– Степаном меня звать, а иду я на тракт, чтоб до дому добраться, в деревню Сосновку, – нехотя ответил Степан.

– Тю! На тракт! – присвистнул Микита, – Так ты не туды совсем идёшь, тракт-то в другой стороне! Тебе надо было на Поповке свернуть, а ты видать прямо пошёл. Ну, теперь лишних вёрст десять тебе шагать, мил человек.

– Вот спасибо, подсказал, – отозвался Степан, желая быть приветливым с непрошенными гостями, – А то я бы и дальше плутал. То-то я гляжу – ни жилья в округе, ни пешего, ни конного народу нету. А вы как же в такие места забрели, чай, тоже заплутали?

– Нет, не заплутали, – рассмеялся Микита, а сидевший рядом с ним Захар как-то криво и нехорошо усмехнулся, – Мы, можно сказать, тут и живём… недалече.

– А, так вы тоже не поспели до дому засветло! – обрадовался Степан, – Ну, тогда и хорошо! Вместе не так страшно ночь-то коротать! Уж больно места тут… страховитые, вон, слышь, как болото вздыхает, будто зовёт кто-то…

– А, да мы уж такого и не пужаемся, – махнул рукой Микита, – Я, когда в эти места попал, тоже дивился – лес выше неба стоит, болота чуть не до горизонта. Там, где я родился, степи да поля, поля да степи… А вон как вышло, попал сюда, да здесь и остался!

– А как же ты сюда попал? – полюбопытствовал Степан.

– А так же, как и ты! – расхохотался Микита, – Дело это нехитрое, сюда попасть, а вот обратно вертаться… Вот и я не пошёл, кому я там нужен, любой на меня глаз косить бы стал, а здесь… Я вот на́большим стал, считай, хозяин этих местов.

– Да что ты с ним тут рассусоливать вздумал, – рявкнул вдруг Захар, – Это же он нас этим сдал, которые хороший барыш с ярмарки везли! Я сразу смекнул, когда ихний старшо́й с ружжом цельную ночь как сыч сидел! Дай я ему пущу кровушку та!

– Да обожди ты, Захарка, – поморщился Микита, – «Кровушку, кровушку…»! Только это и знаешь! Он, поди уж, и сам понял, что дальше этой топи ему не уйти, страх-то в глазах так и плещет! Чего же не поговорить, пока молодцев ждём. Да и нашего он замеса, мабуть, товарища нового обретём! А ты – кровушку…

Где-то в стороне раздался свист, и Захар, состроив фигуру из пальцев и вложив её в рот, ответил на него тем же манером. Микита подтянул к себе мешок, сброшенный с плеча Захара, и отвязал бечёвку. Извлёк оттуда кожаную перевязь, на которой висел короткий клинок вшитых ножнах. Отложив её в сторону, он полез глубже в мешок и добыл кошель, звякнувший монетами.