Челюскин. В плену ледяной пустыни

Слово взял Киров. Глядя в глаза Воронина, попросил с дружеской ноткой в голосе:

– Владимир Иванович, этот опыт, несомненно, будет вам полезен. Стране нужны мудрые вожди, а кто может быть мудрее полярного капитана? Вы уже доказали свою преданность, но и оставить вас не у дел я не имею права. Биезайс поведет пароход, а вы, Владимир Иванович, должны быть на нем в качестве первого помощника.

– Исключено! – встрял Шмидт. – Биезайс никогда не согласится быть начальником у более заслуженного полярника.

– Тогда, – на секунду задумался Киров, – идите в поход… простым пассажиром.

Добрая часть комиссии разинула в удивлении рты.

– А что, грамотная мысль, – подхватил Шмидт. – Поход для вас, товарищ Воронин, будет ровно прогулка. Отдохнете в приятной компании, белыми ночами полюбуетесь, привычно хлебнете арктического ветра. А когда у Биезайса трудности возникнут – дадите дружеский совет.

Воронин все еще колебался, но авторитет и слова самого Кирова перевесили чашу:

– Если так, что ж… Никогда еще пассажиром во льдах не оказывался.

* * *

Июльское солнце, скупое для невских широт, пекло головы людей и накаляло гранит. Набережная наполнена народом. Город провожает в путь своих героев – новых первопроходцев порядком изученной планеты, на шкуре которой почти не осталось белых пятен.

Судно водоизмещением в семь с половиной тысяч тонн осело ниже ватерлинии на полметра. В трюмах – тройная норма угля – три тысячи тонн: для самого парохода, для ледокола «Красин» и для ледореза «Федор Литке», который должен встретить пароход в Беринговом проливе и повести его дальше. По пути пароход зайдет на остров Врангеля, завезет туда группу геодезистов, там, на полярной станции, люди работают без смены уже четыре года. С научным народом погружено огромное количество оборудования, лес для постройки домов, для корпусов разросшейся полярной станции, пятьсот тонн пресной воды, есть на борту живая корова и свиньи. Воистину – Ноев ковчег.

Воронин оглядывал осевшие в воду бока судна, крутил головой с досады: части, готовые оказать сопротивление льду, оказались под водой.

Пароход еще до начала похода переименовали. На борту, под печатными литерами кириллицы, лепились латинские буквы чуть меньшего размера, с русским, таким неудобным для иностранного языка и уха названием – «Cheliuskin».

4

Промов опрокинул брикет с углем в общую кучу. На корме вырастали бурты вынутых из чрева корабля мешков. Третьи сутки не утихала авральная перегрузка. Преисподнюю трюмов вручную освобождали от сотен тонн угля. Два дня назад носовая часть «Челюскина» не выдержала постоянного бодания со льдами, из-под расшатанных шпангоутов появилась первая течь. Требовалось перераспределить груз, чтобы место трещины в корпусе парохода приподнять над водой. Корма под тоннами угля оседала глубже, нос задирало в гору, течь постепенно слабела.

Там, откуда ушел пароход в свое плавание, еще вовсю жарило лето, а здесь, за полярным кругом, короткий период тепла истаял, льды с каждым днем сдвигались плотнее.

Поход задержался, старт был дан с большим опозданием: долго грузились и решали технические вопросы в Ленинграде, по пути зашли в доки Копенгагена и устранили выявленные в дороге дефекты, потеряли драгоценные теплые дни, сверяя и улаживая финансово-бумажную сторону проекта. Здесь выяснилось, что Биезайс не может вести судно, так как должен лично участвовать во всех бумажных отчетах с датской фирмой-производителем. Решили временно передать управление судном Воронину, а Биезайс снова поведет пароход из Мурманска, доскочив туда по железной дороге.

Обогнув Скандинавский полуостров, «Челюскин» вышел из Мурманска только 2 августа. Здесь на борт взяли недостающую часть экспедиции: плотников, печников и прочий рабочий люд, ехавший зашибить длинный рубль на постройке полярной станции.

Воронин сменщика своего в Мурманске не дождался. С тяжелым сердцем повел он пароход дальше, до Владивостока.

Промов разогнул спину. Пока шел по палубе к трюму, бросал короткие взгляды на капитанский мостик, с сочувствием поглядывал на нерадостного Воронина. Капитан был более симпатичен ему, чем вызывавший у всех восторг Шмидт. Промов и сам старался не пороть горячку и оставаться рассудительным. Случай шестилетней давности научил его этому.

…Бархатный сезон в Крыму творил свои законы. На каждом углу орудовали торговцы. Ветер гонял по пляжам одинокие обертки эскимо, играл их серебром на солнце. К вокзалам стекались отбывшие свой срок пациенты профилакториев, с вокзала – по гостиницам, домам отдыха, санаториям и просто частным квартирам растекались новые толпы временных жильцов побережья.

Промов встретил в тот день коллегу из соседнего издательства.

– Борис Вадимович! – услышал он у себя за спиной. – Не притворяйтесь, что не узнали меня.

Он и вправду не узнал ее в жуткой пляжной мешанине, где передвижение было сродни ходьбе по минному полю – того и гляди угодишь ногой на чье-нибудь расстеленное покрывало, полотенце или распластанную на них часть тела.

Промов огляделся: через завалы человеческих тел к нему карабкалась Ольга, фотохудожница крупного издательства, одно время они работали вместе.

– Я не то что не узнал тебя, Оленька, разглядеть здесь знакомого человека просто немыслимо.

– Ах, перестань оправдываться, лгун, – она добралась до него и по-комсомольски пожала руку, – так и скажи: просто не хотел здороваться. Я тебя еще вчера в профсоюзной столовке заметила, думала, позвать или нет?

Промов нелепо молчал. Кажется, он ей немного нравился, или это он сам себе навыдумывал. Да и было это год назад, когда их кабинеты были по соседству, а теперь… Что тут скажешь? Не видел он ее, ни вчера в столовке, ни сегодня на переполненном пляже, пока она его не окликнула. У их ног полная женщина в халате пестовала дитя:

– Вот, Изюньчик, складывай тут дынные корки, а сюда – кукурузные качанчики. Когда будем уходить, завернем все в бумагу и выбросим в урну. Приучайся к порядку, тебе скоро в пионеры.

Рядом сидела такая же полная дама, но значительно старше первой, с полуседой шевелюрой, укрытой соломенной шляпой с розовой лентой на тулье. Она воспитывала ребенка великовозрастного, на вид ему было, как Промову, чуть за двадцать:

– Ёся, замолчи свой рот и береги голову, не подставляйся солнцу. Такой головы, как у тебя, во всем Житомире не сыскать.

Ольга прервала паузу:

– Ну, раз сегодня ты мне второй раз попался – идем со мной. Мы с подругой пришли пораньше, заняли себе место с запасом, так что и ты уместишься. Ты один, кстати, или с компанией?

Промов уже пробирался за ней, обходя тела с различной степенью загара:

– Спасибо за предложение, Оленька, с радостью его принимаю, целое испытание – отвоевать в Алуште свое место под солнцем. А я один, совсем один… в своем здоровом коллективе.

Ольга коротко расхохоталась. Промов давно заметил: чем более к тебе расположена девушка, тем смешнее твои шутки.

– Семьей не обзавелся?

– Что ты, когда бы я успел? Мы всего год не виделись.

– Разве это дело долгое?

– Да нет, дело быстрое, но пока никого не встретил.

– Смотри, доперебираешься, как бы с носом не остаться.

– Что-то ты не с того беседу начинаешь, не в ту степь нас понесло.

– А вот мы и пришли, – перебила его Ольга.

На пляжном покрывале лежала русоволосая девушка – подруга Ольги. Она давно их заметила, но встала на ноги только теперь, когда они приблизились.

– Это моя соратница, вместе в «Динамо» ходим, беговую дорожку топчем. А это мой коллега по цеху, тоже работник печатного слова. Знакомьтесь, зайцы!

Промов первым протянул ладонь:

– Борис.

Ольгина спутница пожала ему руку, как и сама Ольга, – без жеманства и всякого намека на женское кокетство:

– Ксеня.

Лицо ее было широкое, но не массивное, черты выразительные, не особо крупные, глаза – сине-зеленые, во всем облике заметна русскость, славянство. Из-под челки на лоб полз давно затянувшийся шрам. Фигура плотная, словно у крестьянки, – сбитая работой, а у самой Ксени, бе- зусловно, – спортом. Купальный костюм – сплошной, с закрытым животом. Промов улыбнулся и подумал: «Лучше бы вот такие подставлялись солнцу без одежды, а не те, что валяются за камнями, лень им даже от пляжа подальше отойти».

При старом режиме, Промов это помнил отчетливо, множество людей на крымских пляжах лежали и купались в натуральном виде, некоторое время при советской власти их еще оставалось порядком, но с каждым годом культура отдыха вытесняла натуристов с общественных пляжей на окраины.

Сам Промов имел атлетическое сложение, держал дома гантели, жал по утрам гирю и даже научился перебрасывать ее с руки на руку, хотя однажды не поймал и долго потом выслушивал упреки от соседей снизу, после чего вынужден был тренировки с «жонглированием» прекратить.

Ксеня на улыбку Бориса ответила своей улыбкой. Руки их задержались чуть дольше, чем полагалось при обычном пожатии.

Ольга тут же быстро заговорила, стала расспрашивать Бориса, где он поселился, давно ли в Алуште, как долго еще намерен задержаться. У девчонок оказалась холодная бутылка сельтерской и бутерброды, они принялись ухаживать за Промовым, угощать его. Выяснилось, что живут они неподалеку, их квартиры разбросаны в получасе ходьбы. Решили встретиться вечером, прогуляться втроем по набережной.

Тот вечер выдался неспокойным. Кошки бегали по городу в непонятной тревоге, жались к ногам хозяев и просто случайных прохожих. Собаки подвывали, а те из них, что не были на привязи, тоже довольно подозрительно льнули ко всем встречным людям, словно просили защиты. Над окраинами и татарскими кварталами стоял коровий рев, будто скотина жаловалась на свою нелегкую долю.

Отпускники морщили носы, дивились здешней обстановке:

– Что за цыганский табор? Не курорт, а скотный двор.

Промов этой городской суеты почти не замечал. Взяв его под руки, слева и справа шагали девушки. Еще днем на пляже он заметил, как смотрит на него Ксеня, и сдерживал себя, боясь, что и она заметит кое-что в его глазах. До той поры, пока он не убедится точно в чувствах своей новой знакомой, Борис решил себя не выдавать. Во взгляде Ольги и ее бесперебойном щебете он улавливал ее теплое соучастие, казалось, и Ольга рада этому их едва наметившемуся союзу.

Они заявились было на какую-то скучную лекцию, посидели у входа на летнюю веранду, но быстро сообразили – надо ретироваться. Попали на уличный концерт-конкурс: постелив на мостовой лист фанеры, соревновались мастера степа. Заломив на затылок кепку и скинув легкий светлый пиджак, местный парняга выбивал набойками чечетку. Его окружила толпа курортников, ждали окончания номера. На низеньком табурете сидел пожилой мужчина в украинской рубахе с вышитым воротом, шевелил руками над клавишами аккордеона – плавно лилась по улице мелодия.

Женский голос вскрикнул в толпе, заржала лошадь, в сторону шарахнулась часть толпы. У коновязи мотало длинной головой животное, беспокойно топтало землю, било задними копытами воздух, как взбесившееся. Недоуздок наконец лопнул, и лошадь помчалась вдоль улицы, распугивая прохожих.

– О господи! – прижалась к Промову Ксеня. – Какая сегодня и вправду суета.

– Пойдемте к морю, девушки? Может, там спокойнее? – предложил Промов.

От пирсов и причалов торопливо шли рыбаки в брезентовых робах и высоких резиновых сапогах. В их речах тоже слышалась тревога:

– За всю жизнь такого не видел – море спокойное, бриз утих, ни ветерочка… а зыбь на воде. Скажи – откуда?

– Рябь по воде гуляла, сам видел, вроде как изнутри вода кипит.

– Тихомирова знаешь? Всегда об эту пору у него заплыв, уж насколько смельчак, а и он сегодня отвернул.

На берегу еще бродили компании и парочки, двое стояли у самой воды, провожая солнце. Оно уже полностью опустилось в море, лишь его прощальные приветы гуляли на редких облаках. Бежал закутанный в полотенце ребенок, за ним, разыгрывая погоню, торопилась мать. Среди тишины и легкого шороха воды у берега звенел детский счастливый смех…

Потом задрожала галька на пляже, послышался шелест, словно поднялись в небо несметные полчища саранчи. Промов, опираясь на ограждение пирса руками, заметил, как море отшагнуло, как будто кто-то вылакал его одним махом, надхлебнул огромной пастью, – показалось мокрое, устеленное плоскими камешками дно, блеснула на секунду пустая бутылка зеленого стекла. Все как один люди на пляже ахнули… и море отрыгнуло воду обратно.

Волна срезала тех, кто бродил по берегу, впечаталась в каменный пирс, разбилась об него. Промова и его подруг окатило теплыми брызгами, все трое на секунду зажмурились и шарахнулись прочь от ограждения.

Борис отряхнул с полосатой тенниски воду, обернулся к пляжу. Подхваченный матерью ребенок рыдал у нее на руках, коленка его сочилась кровью, а полотенце украло море. Вымокшие в волне парочки бежали в город.

Им, тоже намокшим, только и оставалось, что идти по домам. Промов вызвался проводить подруг до их квартиры, они отказались, только указали крышу трехэтажного многосемейного дома, торчавшую над частными постройками.

– Заскочу завтра к вам, – пообещал он.

– Давай лучше на пляже встретимся. Приходи пораньше, на наше место, – сказала Ксеня.

– Гляди не проспи, лежебока, – напоследок бросила Ольга на правах старой знакомой. – Не проворонь! – И выразительно скосила глаза на свою подругу.

Промов проснулся темной ночью, над городом стоял собачий вой. Выли собаки на разные лады и так громко, что становилось ясно – нет сегодня среди них ни одной молчащей. Борис нащупал на тумбочке ручные часы, хотел узнать время. За окнами царила мгла, стрелок разглядеть не удалось. Тогда он провернул выключатель на стене, зажглась тусклая лампочка. Часы показывали ровно полночь. Из-за перегородки справа долетал безмятежный храп, сосед слева, видно, такой же чувствительный, как и сам Промов, принялся браниться на виноватых животных.

– Ночка будет веселая, – окончательно проснулся Борис и полез в чемодан за журналом.

Прочитанное не шло в голову. Собаки выли. Сосед слева, чтобы заглушить собачью тоску или свой страх, внезапно пропел грубым голосом:

  В двенадцать часов по ночам  Из гроба встает барабанщик…

Внезапный грохот оборвал разом собачью и людскую песню. Прежде чем погас свет, Промов успел отметить положение стрелок на циферблате – минула четверть часа за полночь.

Борис опустил ноги с койки и не почувствовал их. Он не чувствовал ног, опоры под ступнями, не чувствовал пола. Грохот все еще длился. Лопались и со звоном вылетали стекла, на голову пластами сыпалась штукатурка, трещали доски на потолке…

Дрожь утихла, Промов снова почувствовал свои ноги. Он подхватился, выскочил на улицу в трусах и майке, даже шлепанцев не искал.

На улице – светопреставление. Земля уже не гудела, но запоздало падали печные трубы, гремела кровельная жесть. Из распахнутых окон повсюду доносились вопли и крики, куда там собачьему вою до этого людского концерта! Народ толпами выбегал на улицу. Медленно и уныло валились стены ветхих сараев и домишек, в воздухе повисло плотное облако пыли. Горы все еще шумели, откликаясь обвалами и камнепадом, хотя люди и не слышали их. Вопили раненые, порезанные стеклами, придавленные потолочными матицами. Истеричные крики то ли сумасшедших, то ли насмерть испуганных людей:

– Англичане напали! Эскадра бьет по городу! Из главных калибров садит!

– Проклятый Керзон!

Совсем рядом прогремел выстрел. Вытирая ладонями слезящиеся от пыли глаза, Промов разглядел пожилого мужчину на высоких порожках. Одна штанина его бязевых кальсон была пуста, в подмышки упиралась пара костылей. Инвалид разряжал охотничий дробовик в темное небо и следом посылал проклятия:

– Я тебе не поддамся, Керзон! Все еропланы свалю! Всю дирижаблю лопну!

И тут Промов вспомнил о своих недавних спутницах и хотел было в горячке вернуться в жилище, но его перехватили чьи-то крепкие руки, толкнули в сторону и отвесили тумака. Промов выбежал со двора, помчался босиком вдоль улицы. Он натыкался на собак, сбитых бедой в стаи, они все так же доверчиво жались к людям и жалобно скулили. Людей раздражали их бестолковые метания, и собак пинали в горячке всеобщей беготни.

Разгоравшийся пожар было видно издалека. Промов сразу определил – горит квартира девчонок, точнее, тот самый дом, где они поселились. Помимо собачьих свор толпились на улицах выбежавшие люди, боялись возвращаться в скрипевшие и ходившие ходуном дома. Уличный мрак разгоняло пламя, огонь внутри дома расходился, креп. В окне с вылетевшими стеклами полыхала штора и плавилась зеленая герань.

Раздался женский вопль:

– Сколько раз просила – не готовьте по ночам! Кто керосинку не выключил?!

Отбивался молодой мужчина:

– Может, это от электричества загорелось, поди узнай теперь! Да и не важно уже…

На Промова налетела фигура в ночнушке – волосы растрепанные, глаза безумные, лицо искажено страхом:

– Боря! Она наверху осталась! Спаси!..

Промов с трудом узнал Ольгу:

– Ксеня там?!

– Там! Я думала, она выбежала, но ее на улице нет! Она там! Там!

Промов очертя голову кинулся ко входу, тут его тоже задержали, он рванулся, треснула на плечах майка и осыпалась под ноги рваньем, в лицо ударило жаром, нестерпимо перехватило дыхание от едкого дыма. Сзади настигли, ухватили за руки, потащили наружу.

Нарастая, катился по улице бой пожарного колокола. Брандмайор на ходу выпрыгнул из подлетевшего автомобиля и едва стал на землю обеими ногами, надолго задумался, видимо, оценивая обстановку. Много позже, вспоминая о тех событиях, Борис понял, что пауза начальника пожарных была не больше десятка секунд, но всем окружающим, и Промову в том числе, эта пауза в алом зареве огня, в треске сгораемого дерева, в топоте и беготне спасавшихся людей показалась бесконечно долгой. Не зря налетели на брандмайора сразу несколько женщин:

– Вы же ничего не делаете! Делайте же хоть что-нибудь! Спасайте же скорее!

В словах главного пожарного, как и в его обстоятельных движениях, не было суеты:

– Дамочка! Успокойте нервы! Не мешайте работать! – И – к своим топорникам: – Болотный! Лестницу на второй этаж! Рубите балконы, с них пламя на крышу скачет! Кравчук с Иванычем – крышу разбирать!

Глядя на брандмайора в ту ночь, Промов убедился, что действовать скоро – это выполнять четкие движения с минимальным промежутком времени между ними. А все остальное – глупая суета.

5

С первых секунд, едва капитан Воронин взошел на палубу «Челюскина», в нем поселилась уверенность – этот корабль вести ему. Он определенно не мог даже догадываться, что штатного капитана затянут в Копенгагене бумажно-финансовые дела. Он не мог знать, по какой причине Биезайс не поспеет в Мурманск, но каждой частичкой своего тела чувствовал, как пароход шепчет ему: «Я твой», так шепчет милому избраннику любовница, сбежавшая от пьяного мужа в первую брачную ночь.

Увы, любовь парохода к Воронину не была взаимной. Владимир Иванович до самого Копенгагена изучал судно и отписывал Шмидту все новые бумаги: корпус парохода недостаточно усилен, имеет обычную форму, это не ледокол, у настоящего ледокола корпус яйцевидной формы, при сжатии льдами его выталкивает на поверхность. Нос корабля – не ледокольный, стенки прямые.

Шмидт бумагомарательством не занимался, прибегая в каюту Воронина, торопливо давал отповедь:

– Владимир Иванович, вы же лучше меня знаете, что «Челюскин» не будет в одиночестве, ему и не надо быть ледоколом, всю работу за него проделает «Красин».

Воронин с нажимом отвечал:

– У него чудовищная ширина! Пароходом будет сложно управлять и лавировать в проторенной «Красиным» колее.

– Вот, Владимир Иванович! Одна голова хорошо, а две – лучше! Там, где не справится Биезайс, придете на помощь вы.

– Каким образом, Отто Юльевич? Подойду к капитану и попрошу порулить? Я ведь обычный пассажир, всего лишь сторонний наблюдатель.

Шмидт лукаво улыбался, будто что-то знал наперед, и примирительно махал рукой:

– Биезайс, учитывая ваш несомненный авторитет, вам не откажет. В крайнем случае, я смогу его уговорить.

– Какие-то детские игры, – сокрушался Воронин.

В Мурманск Биезайс не поспел, Воронин стал на капитанский мостик, с фатальной мрачностью подумал: «Не зря так крепко вцепились в меня Шмидт и сама судьба».

Льды появились в Карском море, на выходе из пролива Маточкин Шар. Сначала плавали отдельными пластами, потом липли друг к другу, склеивались, образуя сплошное непроглядное полотно. Впереди неукротимо обламывал белую корку «Красин», «Челюскин» шел за ним вслед. Шмидт довольно потирал руки, все шло благополучно.

Воронин не утерпел, чтоб не напомнить прошлогодний поход:

– А ведь на «Седове» проскочили это место по чистой воде, ни одной льдинки не встретили.

– Ничего, ничего. С ледоколом мы через месяц в Беринговом будем.

– Ты слышишь, как скрежещет лед о борта? Пароход шире ледокола, ему тесно в этой колее.

– «Челюскин» справится.

Когда становилось чище и поля льдов превращались в ледяные острова, ледокол покидал их, и «Челюскин» шел самостоятельно. У «Красина» была параллельная миссия – он торил дорогу для каравана лесовозов, спешивших пробраться в устье Лены. Однако курсы у этого каравана и «Челюскина» лежали вовсе не параллельно. «Красин» надолго исчезал за горизонтом. «Челюскин» одиноко шел сквозь плавучие льдины. Кораблю приходилось брать их на таран, ведь огибать каждую – это перенапрягать силы экипажа и самого судна, терять в бесчисленных лавированиях массу времени. От ударов об лед на «Челюскине» разошлись швы, вылетела часть шпангоутов. Доступ к ним лежал через деревянный настил. Его требовалось снять, а перед этим вынуть из трюмов весь уголь и оборудование. Только так можно было приступить к ремонту.

…Трехсуточный аврал закончился, чрево «ковчега» было освобождено. Весь ремкомплект находился на «Красине», забортная вода в трюмы больше не поступала, корма осела, нос задрался, «Челюскин» спокойно дрейфовал, ожидая помощи.

Ледокол вскоре вернулся. На него перегрузили часть полагавшегося ему угля и забрали ремонтное оборудование. Корпус корабля задрожал теперь под ударами кувалды, стягивающей листы шпангоутов.

Команда отдыхала. Люди счищали с себя угольную грязь в моечных комнатах. Забортная вода, пропущенная через тело корабля, согретая о его организм, приятно лилась на Промова. Рядом с ним под распрыскивателем душа стоял гидрограф Звездин. Из клубов пара вынырнуло его чумазое лицо, с такими же, как у Бориса, светлыми кругами возле глаз – следами от очков.

– Шахтеры из забоя вернулись! – весело крикнул он.

– Похожи, – согласился Промов.

– Ты на Донбассе был, Боря?

– Нет, не приходилось.

– А я оттуда родом. У нас в городке парень живет по фамилии Стаханов, видел его нынешним летом, когда в отпуске мать навещал. Как твоя братия до сих пор его не обнаружила? Геройский парень, передовик!

– Про каждого передовика печатать – бумажная промышленность иссякнет, – попытался пошутить Промов.

– Не скажи, он труженик выдающийся, люди про него должны знать.

– Значит, узнают в свое время, – не спорил подобревший после купания Промов.

– Приезжай к моей матке в гости, Борька! Ох и отдохнешь у меня!

– Виталик, милый мой человек, у меня на отдых нынче времени нет, страна такие прыжки гигантские делает.

Звездин, натягивая брюки, пригляделся к Промову, определяя, ерничает тот или нет:

– Не прибедняйся, прямо заработался весь.

– Да нет, Виталик, зря не веришь. Я даже когда из отпуска выхожу, две-три статьи готовых на редакторский стол кладу.

– Так а я тебе о чем: будет тебе у меня на родине статья про трудовой подвиг – один Стаханов чего стоит. И отдохнуть заодно успеешь. Знаешь, какие у нас места? Терриконы, закаты в степи, Донец посреди гор меловых течет… Позади дома отдыха, монастыря бывшего, памятник товарищу Артему стоит – единственный в стиле кубизма на всю Европу, а то и на весь мир. Ну, где еще такая свобода искусству, как не у нас? Кубизм, представляешь себе?

– Нет, не представляю, – прятал ухмылку Промов, помня поговорку: «Всякий кулик свое болото хвалит».

– А у нас, в Стране советов – стоит. Первый и единственный памятник революционеру в стиле кубизма. Самая массивная бетонная скульптура в мире – 800 тонн! 28 метров высоты, вместе с постаментом. За три месяца возвели, без применения строительных механизмов. Бетон, говорят, в нем – уникальный, только семья местного мастера Орленко его состав знает. Вот и про него, кстати, тоже можешь написать.

– Про памятник?

– Да нет, зачем? – немного возмутился Звездин. – Про памятник уже писано-переписано. Про Орленко, конечно же! – Немного подумав, добавил: – Да и про памятник можно. Там голова Артема даже выше куполов поднялась, а уж на что глава у собора громадная. В доме отдыха заодно поживешь, такая здравница в бывших монастырских угодьях! Знали, где обитель свою строить, – благодать. Я люблю к матери ездить и в Банное постоянно заезжаю, будто ритуал какой: на гору подняться, возле киосков попутно постоять, на округу глянуть, по меловым пещерам поход – само собой…