Зверь

Ане Риэль

Зверь

Ane Riel

BÆST

© Ane Riel, Copenhagen 2019 Published by agreement with Copenhagen Literary Agency ApS, Copenhagen.

The Russian language publication of the book was negotiated through Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency.

© Федорова А., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Алексу

У реки

Жалко, что я их убиваю. И совсем даже не из-за угрозы. С ними просто приятно играться. Они такие маленькие, что можно таскать в кармане. Ты же тоже любишь мышек?

Особенно пожирать.

Только представь себе: быть таким малюсеньким, чтобы протиснуться в щелку в земле и исчезнуть. Я бы тоже хотел так уметь, хоть иногда. На меня вечно обращают внимание, потому что я очень большой.

– Только посмотрите на него! – говорят вокруг и тычут пальцами.

Большим быть хорошо, когда нужно таскать бревна или грузить мешки с зерном, но когда тебе велят спрятаться, это совершенно некстати. Сейчас мне бы хотелось быть мышонком, а не человеком.

Помнишь Мирко, с которым мы в прошлый раз приходили? Я его жду. Это он посоветовал мне скрыться, спрятаться тут, у реки, если на ферме что-нибудь пойдет не так. Я до последнего не верил, что что-то может случиться, ведь уже две недели все было хорошо. А потом так получилось, что я слишком сильно обнял. Я этого не хотел.

Потому что она кричала. Девушка.

Не выношу крика.

Она была такой милой. Кажется, я ей нравился. Ее было приятно трогать – вся такая мягкая на ощупь. Если бы она поместилась в карман, я бы взял ее с собой.

Мирко – самый прекрасный человек из всех, кого я знаю. И в каком-то смысле единственный. По крайней мере, единственный, кто меня понимает. Если бы я когда-нибудь случайно причинил ему боль, я бы не знал, куда себя деть. Умер бы, наверное.

Мне хотелось бы быть похожим на того молодого человека с впалыми щеками и выпученными глазами, которого мы когда-то встретили. Никогда его не забуду. Мы повстречались, кажется, на одной из узких дорог на юге. Стояла невыносимая жара, и уже давно, так что вся долина пересохла.

Мы с Мирко укрылись в тени дерева и заметили, что к нам приближается мужчина. Он как-то странно волочил ноги по гравию, чуть не падал, но все же шел.

– Посмотри на него, – сказал я Мирко, – он же еле держится на ногах.

– И правда, – отозвался он и окрикнул мужчину: – Эй, дружище, тебе надо передохнуть. Посиди с нами в теньке, попей.

Мужчина остановился, но сколько бы Мирко ни зазывал, тот не желал ни садиться в тени, ни брать воду. Он рассказал, что его невеста погибла в пожаре. И все это его вина. Голос у него был скрипучий, как у старого уставшего осла. Да он весь напоминал старого уставшего осла.

Он не рассказал, что такого натворил. А жаль. Мне бы хотелось узнать. Сказал только, что собрался идти навстречу солнцу, пока от жары и засухи не испарится его жизнь. Представляешь? Не знаю, как скоро он умер, но уже тогда выглядел нехорошо. Глаза вылезали из орбит, будто спешили вперед него.

Он поплелся дальше. Много раз казалось, что вот еще немного, и рухнет наземь, а он все шел. Мирко говорил – пусть идет себе дальше. Обычно Мирко никому не позволял так страдать.

Мы долго сидели, смотря вслед прохожему, пока тот не превратился в мельтешащую черную мушку и, наконец, исчез в солнечном мареве.

– Неужели он правда хочет умереть, потому что не может жить без своей невесты? – спросил я потом Мирко. – Наверно, она была просто прелесть.

– Скорее дело в том, что он не может жить с чувством вины, – ответил Мирко. Больше об этом он говорить не желал и остаток дня провел в непривычном молчании.

Не хочу, чтобы меня сожгло солнце. Если появится желание умереть взаправду, должны быть способы получше. Можно, например, утопиться в реке. Если я сейчас прыгну туда, где глубоко, – умру мгновенно. Река разлилась, и вода гораздо выше, чем в прошлый раз. Наверное, поток подхватит меня и утащит к излучине у плакучей ивы. Я запутаюсь в корнях, торчащих из воды. Там меня и найдут. Мертвого, как та птица, в честь которой Мирко меня назвал.

– Она не просто мертвая, – говорит он. – Она вымерла.

Не знаю, сколько надо пролежать мертвым, чтобы вымереть. А что, если меня найдут, скажем, через неделю?

Птица называется маврикийский дронт. Мирко зовет меня Додо. Он говорит, это еще одно название той же птицы, но произносится легче, если нужно меня позвать. А он это часто делает. Я не очень-то легок на подъем, наоборот – я от природы тяжелый. Немного большеват, говорит Мирко.

И иногда неловок.

Хорошо, он хотя бы перестал называть меня Леоном. Так меня звали, когда я был маленький. Иногда в темноте я лежу без сна, и мне слышится голос матери: «Леон, не надо. Нет, Леон, НЕЛЬЗЯ!» Так она говорила. Мне это не нравилось.

Еще она кричала.

Это было уже давно, я почти забыл. И не уверен, что хочу вспоминать.

Когда же Мирко объявится? Он обещал, что придет. А я пообещал, что спрячусь за кустами. Меня можно заметить только со стороны реки, да и то если ты, например, любопытная ворона, сидящая на ветке. Подлети поближе, чтобы я тебя разглядел. В тени тебя почти не видно.

Я ничего не делаю.

А вдруг после того, что случилось с девушкой, Мирко больше не хочет со мной возиться? Тогда придется утопиться. Но пока я просто жду. Мне не трудно посидеть и посмотреть на реку, сверкающую в лучах солнца. Так прекрасно, хоть и невыносимо жарко.

Вряд ли я снова надену рубашку когда-нибудь. Я не успел, когда убегал. Нельзя было медлить.

Послушай! Если хочешь утонуть, очень кстати не уметь плавать. Я как раз не умею – повезло. Мирко как-то пробовал меня научить, когда мы ездили к морю чистить кальмаров.

– Надо просто правильно двигаться, – говорил он, показывая, как толкаться ногами и грести руками одновременно. – Давай, Додо, это легко. Кальмары могут, и ты справишься.

Им-то только за щупальцами надо следить!

Меня и так все устраивало, так что я просто стоял по колено в воде и глазел на Мирко, пока он не сдался.

Ты бы видела танцовщицу, которую мы повстречали недавно в одном городишке. Подумать только, как она слаженно двигалась, вся целиком! Мирко сказал, что она и не такое вытворяет. Это было после того, как они ушли вдвоем в комнатку на втором этаже. Они там разговаривали.

Я в это время бродил вокруг и искал мышей в проулке за домом. Мне нравятся мыши. Теплые мышки в мягкой шубке. Они долго разговаривали – я успел отловить аж троих. Две сразу же умерли, так что я их выбросил, а третью сунул в карман. Хорошая была мышка, я гладил ее в кармане. А потом она тоже умерла.

Я выкинул ее, пока Мирко ничего не заметил. Ему не так нравились пушистые шерстки, как мне, но он явно с удовольствием болтал с той танцовщицей. Потом я вытянул из него, что они сидели наверху при задернутых шторах и говорили о птицах, пчелах и цветах. Представляешь? Я даже пожалел, что меня с ними не было!

У пчел тоже есть своего рода шерстка, замечала? Я один раз пробовал погладить пчелу, когда та села на подсолнух. Но она меня ужалила, а потом умерла. Сама. Бум. Прямо на подсолнухе. Я не виноват.

Хотел бы я знать, от чего она умерла.

Не могу себе представить, чтобы я умер в темном кармане. Или лежа на сеновале, громко крича. И уж точно не на солнцепеке посреди проселочной дороги. Наверное, не так уж плохо умереть в большом желтом подсолнухе. Или в блестящей на послеполуденном солнце реке.

Эй, я тут вспомнил, у меня есть для тебя подарок. Он у меня в кармане… Смотри, это сердечко! Это сердечко той девушки. Она носила его на цепочке на шее, но цепочка лопнула, когда я до нее дотронулся. Как шея. Посмотри, как оно сияет, это крошечное сердечко. Мирко однажды сказал, что вы, вороны, любите блестящие вещи, так что я подумал отдать его тебе. Мне взамен ничего не нужно, только пообещай остаться со мной, пока не придет Мирко. Сейчас я его тебе брошу… Видишь? Оно упало куда-то в траву под твоей веткой.

Вот бы ты прилетела сюда, чтобы я мог тебя погладить. А если бы ты еще и говорить умела… Рассказала бы мне, как летать! Шмель совершенно не умеет летать, ты знала? А все равно ведь летает. И животные не умеют говорить.

А может, ты все-таки умеешь?

Я думаю, ты бы красиво говорила. Не то что парни, с которыми мы работаем. Сезонные рабочие не очень сдержанны в выражениях, в отличие от нас с Мирко. Мы умеем говорить красиво. Нам обязательно это уметь – так считает Мирко. Вообще, когда мне наконец-то разрешают открыть рот, от этого одни неприятности. Как сейчас. Можно говорить с животными, говорит Мирко. Тогда ничего не случится. И с Мирко. В остальное время мне лучше помалкивать.

Вместо этого я размышляю. Когда начинаешь думать, находится много тем. Например, мне хотелось бы знать, как шмелю удается летать, если у него такие крохотные крылышки по сравнению с тельцем. И почему у девушек не бывает кустистых бровей.

Не то чтобы я становлюсь умнее от того, что столько думаю. Меня просто переполняют мысли. И вопросы! Мирко предупредил, чтобы я никого ни о чем не спрашивал, пока мы на работе.

– Додо, послушай, – говорил он, – мы обсудим все, о чем ты думаешь, когда останемся наедине. Тогда мы ни во что не вляпаемся.

Но может пройти немало времени, пока мы сможем остаться наедине, потому что мы трудимся целый день, окруженные другими рабочими, а потом все вместе и едим, и спим. Мы почти всегда в каком-нибудь бараке, где все видно и слышно каждое слово. Поэтому я говорю только «да», «нет», «конечно», «пожалуйста» и «извините», а в голове у меня бьются вопросы и мысли, которые я не хочу забывать. Постоянно боюсь забыть то, что хочу запомнить, а Мирко считает, что гораздо хуже помнить то, что хотелось бы забыть.

Когда мы наконец остаемся одни, я не могу решить, с чего начать. Особенно если в этот момент мне в глаза бросается что-то еще, о чем тоже непременно надо поговорить. И так происходит очень часто. У меня голова словно закипает, и все мысли сливаются в один большой горячий поток, рвущийся наружу. Иногда я начинаю плакать. Когда слезы кончаются, поток иссякает, и мысли корчатся на песке, как мелкие глупые рыбешки, – нет смысла даже их подбирать, не говоря уж о том, чтобы о чем-то спрашивать.

Но я обычно все равно спрашиваю.

Все это очень тяжело. Я выносливый и не устаю, хотя мне всегда дают самую тяжелую работу. Но вот размышления жутко утомляют. У Мирко это гораздо лучше получается. Еще он говорит, что впечатления – это как еда. Когда глотаешь еду сразу, не различаешь вкусы. А если будешь тщательно пережевывать, то заметишь разные оттенки. Тогда не только наедаешься, но и становишься умнее.

– А теперь обдумай вот что, – часто говорит он. – Я не против, чтобы ты задавал мне вопросы, Додо. Но прежде чем спрашивать, надо дать мыслям время сформироваться и встать на свои места. Может выйти так, что ты сам себе ответишь. А если нет – возможно, твои вопросы окажутся намного мудрее полученных ответов.

Я стараюсь слушаться Мирко, но все равно то и дело спрашиваю, не подумав. Как правило, он отвечает, и мне всегда кажется, что ответ мудрее вопроса. Бывает так, что никаких ответов он не дает, а вместо этого смотрит на меня своими синими-синими глазами, и взгляд его говорит: «Думай, Додо, думай!» И я пытаюсь.

Сейчас я дошел до того, что шмель, должно быть, особенно быстро машет своими крошечными крылышками. Но я все равно не понимаю, почему у девушек не бывает кустистых бровей!

Об этом надо еще поразмышлять.

В женщинах Мирко разбирается гораздо лучше меня. Особенно в девушках. Вот что случилось несколько недель назад на той ферме, где мы сейчас работаем: девушка зашла на конюшню и спросила, не хочет ли Мирко прогуляться вечерком.

– Можно пройтись вдоль реки, – сказала она.

Кажется, она не заметила, что я сидел неподалеку и все слышал. Или ей было все равно. Мирко потом сказал, что она как раз из таких – кому все равно. От этого только опаснее. Об этом следует сегодня подумать – что она была опасна.

Так вот, я видел, что Мирко тщательно обдумал предложение и только потом ответил девушке:

– Я не господин своих желаний. Я работаю на вашего отца, и если я соглашусь, это может навлечь большие неприятности. Нам с приятелем не хотелось бы, чтобы нас выставили за ворота или еще чего похуже. Вы же это понимаете? Уже то, что вы здесь стоите и говорите с нами, может нам дорого стоить. Представьте себе, что произойдет, если вдруг один из ваших братьев услышит ваши речи.

Так он ответил. Он всегда очень вежлив.

– Невероятно, – ответила девушка. У нее был голос крошечного хриплого зверька. – Почему не развлечься немного, когда предоставляется такая возможность? Я скоро с ума сойду от здешней жизни. Я уже не ребенок, и все равно мне ничего не разрешают! Нельзя даже выйти из дома без присмотра. Да я все равно что в тюрьме. Я так помру со скуки!

Она едва не брызгала слюной.

Потом она резко развернулась и вылетела из конюшни, задрав нос. Рот ее превратился в крошечный красный венок. Губы казались удивительно мягкими. Груди тоже были округлыми и мягкими и слегка подскакивали в вырезе платья в такт шагам. На это я обратил внимание. Мирко рассказал мне однажды, что иногда в груди у женщины может быть много молока, но незачем слишком много о таком думать.

Должен признаться, непросто не думать о том, о чем не следует думать слишком много! Особенно когда это что-то мягкое, упругое и полное молока. Получается, женщины – своего рода коровы, только у них между ног ничего не болтается.

Когда я позднее спросил Мирко, почему он отказался прогуляться с ней вдоль реки, он ответил какую-то чушь.

– Она же не этого хотела, Додо. Она хотела со мной на сеновал. А на это я не согласен.

Тогда я усвоил, что женщины разговаривают на языке, непохожем на мужской. Либо они просто глупые, раз не могут прямо сказать, чего хотят. Она же могла сразу предложить пойти на сеновал!

Нет, об этом я сейчас не желаю думать. Хочу подумать о чем-нибудь другом, пока жду Мирко. Хочу подумать о нас с Мирко.

Я знаю его столько, сколько могу вспомнить. А он меня – еще чуть дольше, если верить его словам. Мирко мне почти как старший брат, хоть я и крупнее. Он говорит, я так и не повзрослел. Только вырос.

Когда-то мы притворялись братьями – я младший, он старший. Давно это было. Потом я его перерос, и стало видно, что мы совершенно не похожи. Тогда я стал кузеном. Некоторое время нам верили, а потом кто-то стал расспрашивать о нашей семье. И я превратился в друга. Им-то я и хотел быть. Другом Мирко.

Я заметил, что я ни на кого в особенности не похож. Можно найти немного сходства с самыми мощными и сильными мужчинами, но я все равно будто бы всегда немного больше и сильнее. У меня все тело в твердых выпуклостях. Мускулы. Это лучше прятать, говорит Мирко. Поэтому я должен купаться в одиночку и ходить в рубашке даже в самую жару. Люди могут испугаться, увидев меня без рубашки, а я не хочу никого пугать.

А еще это, чтобы они не задавались лишними вопросами. Я и так вызываю любопытство. Я и сам себе любопытен. Не понимаю, откуда у меня все эти бугры? Я бы больше всего хотел быть похожим на Мирко, чтобы снова стать его младшим братом. Когда я об этом говорю, Мирко отвечает: «Мы никогда не узнаем, отчего ты такой сильный, Додо, так что незачем об этом и думать. Нужно просто принять это как данность».

Я рад, что ты не испугалась и не улетела, хоть я и сижу здесь полуголый. Непривычно кожей ощущать дуновения ветра, но раз рядом нет никого, кто мог бы меня увидеть, это неважно.

Хотел бы я быть не таким сильным.

Вот что! Мирко как-то рассказывал мне о комиксах, которые он читал давным-давно. Там был такой парень – еще сильнее меня, – который умел летать! Хотел бы я тоже уметь летать. Но того парня не существует, говорил Мирко. Его просто кто-то придумал.

Как ты думаешь, меня тоже кто-то придумал?

А кто?

О том парне Мирко прочел в Америке. Он говорит, что много читал, пока был там. Всякое разное. Многое он еще помнит, и если мне везет, он рассказывает истории, когда мы наедине. Иногда он берет почитать что-нибудь у женщин, к которым любит заглядывать в гости. Еще мы одалживаем книги, а закончив их, возвращаем на место. Мне больше всего нравятся книги с картинками. И со счастливым концом.

Однажды мы наткнулись на историю о мужчине, которого нашли крошечные человечки. Сначала я подумал, что мужчина был таким огромным, а остальные как Мирко. Но Мирко объяснил, что это лилипуты – так они назывались – были крошечными, а мужчина был самым обычным. Я бы предпочел быть лилипутом, их много одинаковых. Что хорошего в том, чтобы быть единственным нормальным!

Самая причудливая история все же была о мужчине на кресте. Этакая страшилка. Он умер… И все-таки не умер. Как тебе? Да, наверно, это должен был быть счастливый конец, но, честно говоря, получилось что-то странное. Ах да, он еще умел по воде ходить, этот мужик. А я вот точно знаю, что это невозможно!

На всякий случай я потом проверил, не может ли одна из мышек, которую я слишком сильно сжал, ожить. Не получилось. Я положил ее в коробок от табака, чтобы ни один зверь не смог до нее добраться и съесть. Там она и осталась, все уменьшаясь, выглядя все более мертвой, пока совсем не вымерла.

Не верю я в эту страшилку.

Нет уж, я гораздо больше верю в того парня, который умел летать.

Подумать только, когда-то я был меньше Мирко! Таким крошечным, что уместился внутри моей мамы. Я этого совершенно не помню, а Мирко не хочет рассказывать.

Я знаю только, что он был подростком, когда я родился, и что мы жили по соседству где-то здесь в долине. Он говорит, что не помнит, где именно. Теперь вся долина – наш дом.

О! Кто-то идет. Наверно, он.

Мирко

Это был не самый крупный город долины, но все же мог похвастаться каким-никаким вокзалом. А неподалеку, на северо-западной окраине, расположилась школа для детей из города и окрестностей.

Мирко был из числа последних.

Школа была обустроена в давно закрытом молочном заводе, насквозь пропахшем кислым молоком. Из узких окон открывался вид на ближайшие виноградники и горы на западе. Вокзала из школьного кабинета видно не было, но рельсы шли прямо вдоль забора. Тусклая изгородь из засохшей виноградной лозы помечала границу и символически, раз уж на иное не была способна, указывала детям на опасность. Когда мимо проходил поезд, обучение на мгновение замирало, стены слегла потряхивало, и старые бидоны для молока, составленные в кладовке, металлически звенькали, стукаясь друг об друга. Их можно было использовать вместо стульев, если придут все ученики, но этого никогда не бывало. Кто-нибудь из детей с ферм всегда отсутствовал.

Чу-чух, чу-чух. Мирко нравился звук поезда. Он напоминал биение сердца. Сильного сердца. Но он не был уверен, что ему хотелось бы поехать на поезде.

Учеников было много. Мальчики и девочки сидели отдельно друг от друга. Широкий проход между комнатами занавесили тканью, которая мешала подсматривать, но не заглушала звуки. Любая попытка разделения по половому признаку проваливалась, как только звонил школьный звонок и все ученики высыпали на солнце и, словно подчиняясь инстинкту, объединялись с ровесниками.

Кроме тех, кто предпочитал быть в одиночестве.

– Ты немногословен, Мирко, – сказала учительница, когда он вышел из класса после урока. – Но твои ответы всегда безупречны. Мне кажется, ты слушаешь внимательнее, чем остальные. Я права?

Мирко кивнул.

Учительница картавила. Безуп-рэ-чны.

Он всегда выходил последним. Другие убегали. Мирко некуда было бежать, и никто не бежал за Мирко. Чаще ему вслед кричали. Обычно про его уши.

В то утро он делал то же, что и обычно, когда встал и принялся собираться в школу. Он помог отцу подоить коров, потом умылся и неторопливо съел кашу, в то время как его старший брат проглотил двойную порцию в два раза быстрее его. И вот брат уже исчез в пылевом облаке на своем громыхающем велосипеде, а Мирко попрощался с мамой на кухне, помахал отцу в поле и размеренным шагом направился по дороге к городу. Ему не было дела ни до велосипеда, ни до шума, ни даже до школы. Но он хотел научиться чему-нибудь еще, кроме ухода за коровами, и три дня в неделю ему давалась такая возможность.

Мирко было одиннадцать с половиной, и для своего возраста он был мелковат. Благодаря его мудрому спокойному взгляду учителя отправили его к ребятам постарше. Маленький обман – единственный.

Он спокойно шагал домой. Уже миновал извилистые улочки города, где беззубые старухи сидели на крошечных скамейках в тени, комментируя все, что попадалось им на глаза. «Какой милый мальчик», – крикнула одна из них, когда Мирко проходил мимо. «Небось, из школы идет», – раздался резкий голос в паре метров. «У него красивые глаза, – крикнула третья, – и уши как у моего покойного мужа».

Они дружелюбно посмеивались, приветливо улыбались, а их маленькие глазки искрились. Мирко так и не понял, предполагалось ли, что он должен их слышать. Но они ему нравились.

Он пересек городскую площадь, где несколько взрослых ребят играли в бочче[1], и направился по дороге на восток. На окраине города он миновал церковь – она стояла, светясь, на холмике за облетевшими кустами олеандра и старой избушкой, пустовавшей уже много лет. На другой стороне холма расположилось кладбище с серыми камнями. «Поздоровайся с мамой!» – раздался внезапно крик, и Мирко испуганно склонил голову, избегая встречи глазами со священником, чей голос он безусловно узнал.

Он перешел по каменному мостику, который мягкой дугой перекинулся над водой там, где поток ýже всего. Как всегда, он провел рукой по грубому камню низеньких перил, отгораживавших дорогу от воды. Какой-то парень из города утонул, упав отсюда. Заносчивый, говорили про него. Хотел пройти по перилам, выпендриться перед другими детьми. Падать было невысоко, речка неглубокая, берег близко, но тот парень не умел плавать. Течением унесло, и тело потом нашли дальше к югу от моста. Вскоре после этого случая отец научил Мирко плавать и попросил никогда не выеживаться и не ходить в места, куда ходить не следует. Мирко никогда не рисковал и не залезал на перила.

По другую сторону моста он мог бы пойти и дальше по дорожке, которая полями привела бы его домой. Но вместо этого он повернул на север, на узкую тропу, огибавшую виноградник и проходившую через рощу. В тени деревьев тропа спускалась к реке. Там была полянка, куда рабочие приходили отдохнуть или порыбачить.

В тот день там никого не было, и Мирко сел у берега на траву. Коричневая вода текла спокойно, мерцая в тени деревьев. Севернее потоки срывались с гор, скользили по полям и лесам, чтобы влиться в русло. Как артерии примыкают к аорте, говорила его учительница. Точнее, она показала картинку внутреннего строения человека и сравнила его с долиной. Все кровеносные сосуды связаны друг с другом, как реки, сказала она. А сердце тогда должно быть там, на севере, в горах, закончил про себя Мирко.

Иногда по реке сплавляли бревна на лесопильню к югу от города, и тогда воздух полнился криками. Но в тот день тишину нарушали только жужжание насекомых и гомон птиц в ветвях. Вода стояла высоко. Это хорошо. Если бы лето было засушливым, река сжалась бы до тоненькой струйки в середине русла, и рыба лежала бы на песке, хватая ртом воздух. Мирко не выносил такого зрелища. Он всегда пытался помочь, но, когда он возвращался, по берегу снова были разбросаны умирающие рыбешки. Отец говорил тогда, что все идет своим чередом. Природа жестока, но справедлива. Его отец однажды видел у реки голодную медведицу с двумя медвежатами. Они спустились с гор и пересекли долину в поисках еды, а теперь пировали рыбой.

Мирко никогда еще не видел медведя, да и на пиру никогда не бывал. Его родители нечасто устраивали праздники. Но они всегда благодарили Бога за маленькие радости, а их, несмотря ни на что, было много. Одной из радостей был сам Мирко.

Когда он вышел из тени деревьев, солнце едва не ослепило его. Вскоре он уже пересек шоссе и пошел по гравийной дорожке между полями. Где-то остановился понаблюдать за коровой, отбившейся от стада. Другие нашли тень под кипарисами, стояли и смотрели в одну сторону. А эта корова, несмотря на жару, устроилась на палящем солнце, вдали от тени и воды, спиной к товаркам.

Она повернула голову и посмотрела на Мирко тяжелым взглядом, который он не смог до конца понять. Пожевала. Наверное, о чем-то думала. Потом подняла хвост и словно в знак приветствия оправила свою естественную потребность. Из ниоткуда появилась туча мух и фальшивой тенью окутала лепешку. Корова сделала шаг вперед, два назад, и мухи на мгновение пропали, чтобы тут же снова облепить заветренные фекалии. Их гудение смешалось с пением цикад, жеванием коров и редким криком хищной птицы. Мирко хорошо знал эту корову – она всегда держалась особняком. Он не понимал, стеснялась она или, наоборот, была драчливой.