Невозвращенец. Приговоренный. Беглец

– …И вот я вас хочу спросить, а у вас нема, случайно, конечно, новых талонов? – Женщина заглянула мне в глаза сбоку, и снова в синем сиянии луны ее лицо мгновенно проделало путь превращений от рекламы какого-нибудь довоенного шампуня из полузабытой «Бурды» до панночки дьявольской. – А я б у вас покупила б, один к ста, или как тут в Москве дают? Очень мне обуви надо…

– К сожалению… – я остановился. Только теперь я заметил, что так и тащу на виду автомат с примкнутым штыком. Складывая и убирая калашников под куртку, я повторил: – К сожалению… у меня есть совсем немного… только не сегодня… впрочем… если на площади ничего, за чем я иду, не будет, я могу вам отдать, по обычному курсу, один к восьмидесяти… на следующей неделе я должен получить еще немного… так что, если хотите…

– Вот же спасибо! – она сразу забыла все свои давние горести и страхи этой ночи. – Вот же спасибо вам! Так я с вами уж, конечно, до самой площади и пойду. А можем, если хочете, вот и на лавочке тут посидеть… пока ж рано?

Слева от нас был маленький сквер возле какого-то дома из старых функционерских. Пустая милицейская будка с выбитыми стеклами темнела на краю сквера. Я взглянул на часы на столбе – было без четверти два. На площади я собирался быть около пяти.

– Что ж… давайте посидим, покурим.

Мы разыскали в темноте полусломанную скамейку, сели, закурили. У нее была, конечно, настоящая «Ява», я свернул свою, от протянутой ею пачки отказался – много лет уже я не принимал никакого угощения. Мы затянулись, я достал транзистор – минут пять можно было себе позволить послушать новости, тем более что к концу месяца батарейки обязательно должна была получить жена через очередную помощь «Иносемьи». Ее парижская родня одним своим существованием давала нам возможность и кормиться по талонам, и получать иногда нормальную одежду, обувь, батарейки – правительство не хотело терять тех, кто мог хотя бы когда-нибудь ввезти в страну и настоящие деньги… Транзистор щелкнул и захрипел:

«…столица Эстонской Республики. Здравствуйтте, дорогие русские друзья! Передаем новости. Вчера в лагере для интернированных граждан России произошли беспорядки. Федеральная полиция приняла меры. В парламенте Прибалтийской Федерации депутат от Кенигсберга господин Чернов сделал запрос…»

Я крутил настройку: от «Прибалтийского голоса свободы» точного времени лишний раз не дождешься.

«…в Крыму. Так называемое симферопольское правительство дает приют отребью, бежавшему на остров. Бандиты из пресловутой Революционной Российской Армии готовятся к вторжению в нашу страну. Всеобщее возмущение прогрессивной интеллигенции демократических стран вызывает в этой связи позиция печально известного сочинителя Аксенова, благословившего своей последней бездарной книжонкой «Материк Сибирь» кровавый мятеж повстанцев, продолжающих зверствовать в Оренбурге, Алма-Ате и Владикавказе. По сведениям газеты американских коммунистов «Вашингтон пост», недавно этот якобы русский писатель был принят верховным муфтием всех татар Крыма…»

Я выключил – батарейки садились, а время говорить, видно, не собирались. Теперь они говорят время все реже, чтобы заставить побольше слушать всякую чушь.

– Ото ж сволочи! – убежденно сказала моя спутница и швырнула окурок в кусты. И тут же, без всякой видимой связи спросила: – А у вас, конечно, извиняюсь, талоны откуда? Может, за границей кто есть, или как?

Черт его знает, сколько мне еще пришлось бы пережить переворотов, чтобы отучиться от этой даже не привычки – порока: полной, полнейшей беспомощности перед этими, перед захватчицами!

Я не сказал о родственницах жены.

– Да так… на работе, – бормотал я, выключая транзистор и пряча его во внутренний карман. – Нам платят так…

– А где ж вы работаете? – она говорила все тише, теперь она шептала, хотя недавно, когда было опасно и надо было молчать, она голосила вовсю. – А где, а? Извиняюсь, конечно…

Мы уже сидели обнявшись. Автомат резал ремнем шею и давил и мне, и ей на грудь, я стащил его и положил рядом на скамейку. Она просунула руки под мою куртку.

– Замерзла… вот же ж лавка холодная, ты смотри – на ней же мороз…

Я действительно увидел на скамейке, на выпуклых планках, иней… Ее кожаное пальто свесилось полой, пола слегка дергалась и мела по снегу…

– Ну… ты не сказал… – Ее акцент сейчас был почти незаметен, и слова она уже не пела, а выдыхала. – Не сказал… где… где ты работаешь…

Я сел, застегнул молнию, снова свернул листок с табаком, чиркнул зажигалкой. Она поправляла волосы, знобясь, застегивала пальто.

– Где, а?

– Ну… в газете, – буркнул я. Я был уже учен и давно не говорил без крайней надобности, где я служу. Тут же спохватился: она могла и знать, что в редакциях талонами не платят…

Но она не знала.

Когда я поднял глаза, она стояла передо мной и ствол моего автомата был направлен мне прямо в лоб.

– Сучка, – сказала она, – сучка, говно. Давай сюда талоны твои сраные, журналист хренов! И вали отсюда! Ото из-за таких гнид началось все! Жили как люди, все было нормально, мужик по шесть тыщ «горбатых» за хороший день зароблял, а вам все было плохо! Завидущие твари! Леонид Ильич вам плохой был, а у нас при нем в городе такая чистота была, и деловым людям, которые жить могли, жизнь была!.. Сталин вам был плохой, Брежнев вам был плохой, вам Горбачев ваш был хороший!.. Давай талоны и иди отсюда, а то убью интеллигента московского, вот точно – убью! Талоны, блядво!

Я медленно привстал со скамейки, и она с коротким визгом отскочила подальше, вскинула ствол.

– Тише… – Я полез во внутренний карман. Я бы охотно отдал ей эту сотню талонов, но вовсе не был уверен, что после этого она с перепугу не разрядит в меня рожок. И в мирные времена эти не слишком были милосердны… – Тише… сейчас я отдам тебе эти поганые талоны, только не стреляй, дура… тебя же Комиссия сразу возьмет… сейчас…

Можно было, конечно, упасть плашмя, рвануть ее за ноги в скользких полусапогах – и ничего бы она не успела, подумаешь, террористка… Но одно она могла бы успеть: выпустить очередь над моей головой, а здесь, среди этих обреченных домов, шум был почти так же убийствен, как и пуля.

Я уже готов был вытащить из кармана руку с талонами, когда в дальнем конце улицы раздался рев моторов. Вот уже показался передний танк – легкий, десантный, следом одна бээмпэ, другая, грузовик под брезентом и танк замыкающим… На Спиридоновке начиналась очередная ночь.

Она оглянулась на шум. В тот же момент я резко рванулся к ней, правой рукой зажал сзади ей рот, левой, крутнув в запястье, вывернул ее правую, лежавшую на спуске автомата, – сильно сжав, чтобы, не дай бог, не успела нажать. И вместе с ней рухнул наземь, за кусты сквера.

Теперь они позвонили домой.

Я собирался в институт, жена готовила завтрак, и приемник на кухонном столе бормотал беспрерывно – она включала его на все утро: «…быстроходные катера в Персидском заливе… продолжается выдвижение делегатов… письма наших слушателей подтверждают – альтернативы перестройке нет… Всесоюзная девятнадцатая… а вот мнение академика Татьяны Заславской…»

Я снял трубку.

– Это Сергей Иванович, – услышал я радостный голос стажера. – Только вы вслух не повторяйте, Юрий Ильич, а то жена… Здравствуйте.

– Здравствуйте, – сказал я с омерзением и отчаянием. Значит, это еще будет продолжаться! И кончится ли?..

– Очень надо! – радостно сообщил Сергей Иванович. – Очень надо встретиться! Вы же ведь уже написали? Вот и хорошо. Только в институте уже неудобно, Юрий Ильич. Так что вы приходите лучше к гостинице, Юрий Ильич, ага, к «Интуристу». Так точно, четырнадцать часов, Юрий Ильич. Ну, до свиданья, Юрий Ильич, Юрий Ильич, Юрий Ильич…

– До свиданья.

Я шваркнул трубку.

– Кто это? – спросила жена.

– По делам, – сказал я и тут же ужаснулся: значит, я уже выполняю их указания, скрываю от жены. – По делам, из «Вестника»…

У интуристовского подъезда меня ждал один Сергей Иванович, стажер. Как и положено, он был на посылках. Молча обменялись рукопожатием, молча ехали в лифте в толпе гогочущих и перекликающихся, как в лесу, немцев. Бабка в линялых джинсах, с сиреневой завивкой с доброжелательнейшим интересом разглядывала Сергея Ивановича. Я посмотрел на него ее глазами: нечто пухлощекое, пухлогубое, чубастое – на гигантском теле девяностокилограммового мужика. Она могла нас принять за отца с сыном – впрочем, одет по-сыновнему был я, на нем был приличненький универмаговский костюм с галстуком.

Игорь Васильевич встретил нас в номере радостными рукопожатиями и штатной улыбкой. Теперь я попытался и его портрет сформулировать: получилось нечто среднее между невзрачным современным киногероем и человеком с плаката по технике безопасности. Но улыбка у него была хорошая…

– Как путешествовалось, Юрий Ильич? – Улыбаясь этой прекрасной улыбкой, морщившей все лицо, Игорь Васильевич двумя руками потряс мою руку и немедленно усадил в кресло у журнального столика, сам сел напротив, а Сергей Иванович пристроился на краю кровати. Номер был полуприбран, как при смене постояльцев. На столик тут же водрузилась пепельница, и мы, как водится, закурили разом. – Довольны экскурсией?

– Ну, – замялся я, – сами понимаете… интересно, конечно…

– Я думаю! – немедленно перебил Игорь Васильевич. – Это ж надо: девяносто третий!

– Я сам всю жизнь мечтал, – вставил Сергей Иванович. – Как Гюго прочитал, так и возникло желание: обязательно девяносто третий. Некоторые хотят, например, две тысячи какой-нибудь, а я почему-то именно в этот самый девяносто третий – и все…

– Ну, нам не положено, – с легкой грустью заметил Игорь Васильевич, – это уж вам… Как говорится, и с профессиональной точки зрения. Думаю, у вас в институте многие хотели бы, да не могут. На полгодика-годик – пожалуйста, а чтобы сразу в другую пятилетку… Ну это же понятно: у вас способности… Если хотите знать, я уже двадцать лет вашими экспериментами интересуюсь, и вот даже Сергею говорил, не даст соврать: Юрий Ильич, говорю, из экстраполяторов самый в институте способный. Еще вы обычным экстраполятором работали, а я, как только в «Вестнике» ваш отчет прочту, так и говорю: обязательно надо бы Юрию Ильичу на пятилетку-другую рвануть! И руководству даже докладывал… Да ведь вы сами понимаете, Юрий Ильич, – времена были другие. Кто бы вас тогда на пятилетку вперед отпустил? Считалось – нецелесообразно… Даже однажды – помнишь, Сергей, ты еще только стажером пришел, семнадцать лет назад – требовали, чтобы я на вас, Юрий Ильич, написал субъективку, как говорится, – ну это у нас так называется, мое, значит, субъективное мнение, – я говорю: хотите – пожалуйста, вот я кладу билет на стол, и можете тогда делать, что хотите, только я Юрия Ильича знаю и ручаюсь… Видите, Юрий Ильич, и в те времена у нас тоже разные люди были.

– А здорово вы ее, – неожиданно сказал Сергей Иванович и улыбнулся. В отличие от старшего, он улыбался сдержанно и тонко. – Здорово! Раз – и скрутили. Могла ведь шум поднять! Убить, конечно, не убила бы, а шуму было бы много…

– Так я же всегда говорил, – тут же включился в неожиданно повернувшийся разговор Игорь Васильевич, – всегда говорил, что Юрий Ильич исключительно смелый человек! Вы же ведь смелый человек, Юрий Ильич?

– Как вам сказать, – я смутился, пожал плечами. – В общем, я действительно в последнее время мало чего боюсь. Семья у меня небольшая, жена – человек самостоятельный, чего мне бояться?

– Вот и я говорю, – согласился Игорь Васильевич. – Вы же и нас не боитесь, правда? Написали все, как будет, ничего не смягчили. Как будет – так и написали. И про интернационалистов, и про молодежь… И правильно! Зачем скрывать, если вы уверены? Нам ведь надо знать чистую правду, если мы правду знать не будем, кто же и предостережет руководство? А руководство надо предостерегать…

– И про наших-то, – Сергей Иванович опять тонко улыбнулся, пухлые его щеки едва заметно дрогнули, – про наших-то… как они на стрельбу-то… примчались… и цепью, цепью… тоже не побоялись сообщить, Юрий Ильич?

– И правильно сделали, что не побоялись! – воскликнул Игорь Васильевич. – Кстати, вы случайно в лицо никого из них не запомнили? А то у нас есть такие факты, что там… некоторые товарищи… ну, в общем, не из наших, а только под наших маскируются… Да что я вам объясняю, вы такую возможность не хуже меня знаете, вы в одном из своих экспериментов ее даже отработали, только в прошлом, конечно…

– В ушедших временах, – уточнил Сергей Иванович, – правильно, Юрий Ильич?

– В общем, да, – вяло согласился я, – только не в ушедших, а в давно ушедших, если вы читали отчет…

– Именно, именно, – согласился Игорь Васильевич, – в давно ушедших. Мы того вашего отчета, правда, не читали…

– Но откуда же Сергей Иванович тогда знает? – удивился я.

– Так вы же сами только что сказали, – удивился и Игорь Васильевич. – Только что: «В общем, да, только не в ушедших, а в давно ушедших…» Правильно, Сергей?

Сергей Иванович кивнул. И тут мне стало нехорошо. «Они же ни черта не знают сами, – с ужасом понял я, – они же ни черта не знали, пока я сам им все не рассказал, и они могут сколько угодно говорить, что я уже и о последнем путешествии отчет написал, но я ведь точно знаю, что я его еще не писал! И тот, старый отчет они не читали, а уж могли бы прочесть, его только ленивый не читал, и в институте, и вообще, он мне, собственно, и сделал известность, если она у меня есть хоть какая-то… Он был отдельным бюллетенем, о нем даже на конференции докладывали в Риме!.. Они ничего не знали, – повторял я про себя в панике, – они же ничего не знали, я сам им все наговорил, я сам стал им помогать…»

– Вот только зря вы не указали, – сказал Игорь Васильевич, – не встречали ли вы там кого-нибудь из ваших коллег, только… из тех. С той, значит, стороны…

– Да, – подтвердил и Сергей Иванович и стал еще важнее, чем выглядел обычно, очень важный пацан. – Мы ведь чем интересуемся? Мы же ведь женщинами, например, из Днепропетровска или даже ребятами из военно-патриотических объединений не интересуемся, у нас совершенно другое направление.

– Конечно, – продолжал Игорь Васильевич, – только с той стороны! Разве мы стали бы предлагать вам о женщинах или, например, о прохожем каком-нибудь, поклоннике, например, популярной певицы… Это ж все наши люди! Нам это не нужно, и мы вас как порядочного человека об этом и не попросим. Но у нас есть данные…

– Совершенно точные, – вставил Сергей Иванович.

– …что имеется их экстраполятор, – продолжал Игорь Васильевич, – который…

– Или которая, – уточнил Сергей Иванович.

– Это Юрию Ильичу все равно, – сморщился в улыбке Игорь Васильевич, – вон он… как ловко… Не жарко было, не раздеваясь-то?

– Как жарко, – буркнул я, уже ничего не соображая, – иней на скамейке…

– Иней! – Игорь Васильевич захохотал. – Ну что такому мужику иней, а? Ну вы даете, Юрий Ильич…

– А экстраполятор с той стороны обязательно там должен быть. – Сергей Иванович стал проявлять странную для него самостоятельность и упорство, вовсе не поддержав фривольный разговор. – И вам надлежит войти с ним в контакт, не вызывая подозрений, ни в коем случае не пресекая его действий, а наоборот, пообещать ему помочь, даже если его действия будут направлены на дальнейшую дестабилизацию…

– Ну, Сергей, это уж слишком для Юрия Ильича, – примирительно сказал Игорь Васильевич, увидев, наверное, что лицо мое изменилось. – Это уж слишком… Это уж наша работа, Сергей, ты ее на Юрия Ильича не перекладывай… Вы только не вспугните, Юрий Ильич, только не вспугните…

И я уже оказался стоящим у двери в номер. И, заглядывая мне в глаза и снова тряся обеими руками мою руку, Игорь Васильевич повторял:

– И никто никогда ни за что об этом не узнает, поверьте нам, это ж не в наших интересах, вы самый дальний экстраполятор, и талант большой, вам надо писать и писать, а если, допустим, мы вас обнаружим, так нам же от руководства и нагорит, потому что теперь мы уже в одной обойме, Юрий Ильич, и вам надо только не вспугнуть, не вспугнуть, не вспугнуть…

Они оцепили дом в одну минуту. Все были в форме, в своей обычной форме, видимо, дело сегодня предстояло настолько рутинное, что нужды в штатской маскировке не было. Только командовали трое в хороших серых пальто и меховых шапках – они вылезли из последней бээмпэ и сразу стали в стороне.

Мы лежали на тонком снегу за кустами и, еще зажимая ей рот, я прошептал в ухо этой гадине:

– Крикнешь – либо сам тебя убью, либо они возьмут. Они свидетелей не любят. А мне уж тогда все равно. Поняла?

Она кивнула, насколько могла, стиснутая моей рукой. И я отпустил ее – рука уже окоченела, долго лежать так было невозможно. Едва слышно всхлипнув, она повернула ко мне лицо и даже не прошептала, только показала губами: «Прости, Христа ради – прости! Не выдавай! Забудь!»

– Молчи, – шептал я снова ей в ухо. – Лежи молча, не шевелись. Уедут – пойдешь дальше одна. Все.

Она кивнула и сразу же успокоилась – с невероятным интересом она смотрела теперь на то, что происходит возле дома. Я смотрел тоже, хотя то, что там делалось, уже не было ни для кого тайной.

Одно отделение вошло в дом. Все окна в доме уже горели – неяркий ночной свет пониженного, как всегда, напряжения казался на темной улице сиянием. Прошло примерно минут двадцать…

И вот дверь подъезда раскрылась, и показались они.

Мужчины были все как один в хороших серых пальто и меховых шапках, в руках они несли плоские чемоданчики. Женщины были в шубах и полушубках из овчины. Дети и подростки шли в куртках, без шапок, в небрежно накинутых капюшонах.

Их было около сотни.

Они вышли из подъезда довольно тихо и так же тихо выстроились на мостовой в колонну по четыре – два солдата, слегка подталкивая их, справились с построением буквально за минуту. Последний из группы обнаружения, мгновенно вытащив из полевой сумки огромный висячий замок, запер двери и побежал к танку, над которым возвышалась радиоантенна, влез в него. Прошло еще две минуты, и во всех окнах дома погас свет – теперь навсегда.

Прыткий солдатик выскочил из танка уже с небольшой табличкой в руках, снова подбежал к подъезду и повесил ее на ручку двери поверх замка. Немедленно после этого один из тех, кто командовал операцией и своей одеждой не отличался от выведенных из дома, прошел в голову колонны и негромко – но в ночном беззвучии было слышно каждое слово – сказал:

– По поручению Московского отделения Российского Союза Демократических Партий, я, начальник третьего отдела первого направления Комиссии Народной Безопасности тайный советник Смирнов, объявляю вас, жильцов дома социальной несправедливости номер – он взглянул в какую-то бумажку – номер восемьдесят три по общему плану Радикальной Политической Реконструкции, врагами Радикальной Реконструкции и в качестве таковых несуществующими. Закон о вашем сокращении утвержден на собрании неформальных борцов за Реконструкцию Пресненской части.

Машины зарычали и двинулись по краям мостовой, один танк шел впереди, другой замыкающим. Колонна шла посередине…

Через десять минут на улице было пусто и тихо.

– Куда их? – спросила женщина. Она стояла в двух шагах от меня, пытаясь дрожащими руками счистить снег и грязь с кожаного пальто.

– Неужели не знаешь? – мне уже не хотелось даже делать вид корректного обращения с этой жлобской бабой, которая, видно, не слышала ни о чем, кроме обувного изобилия в столице. – Во МХАТ на Тверском, потом – туда… – стволом калашникова я показал на небо.

– А шо ж в том мхати? – с ужасом спросила она. Никакого желания объяснять ей подробности у меня не было.

– Комиссия, – вяло пробормотал я, уже прикидывая, как быть дальше. Удивительно, что она может так спокойно, так уверенно в своей безопасности говорить с человеком, которого полчаса назад пыталась ограбить, может, и убить, крыла матом… Хотя удивляться не приходилось: по нынешним понятиям, ничего особенного между нами не произошло, а прежние понятия из сознания этих людей исчезли настолько быстро, что можно предположить – эти понятия и прежде были им не слишком близки. Одно ясно – она не отвяжется от меня до самой площади, рассчитывая так или иначе выманить талоны. Воевать не было сил.

– Пошли, – сказал я, и мы двинулись дальше по Спиридоновке. Проходя мимо подъезда, я покосился на табличку. При свете луны крупные черные буквы на белом читались ясно. «Свободно от бюрократов. Заселение запрещено» – было написано на табличке. В темных окнах молочными отблесками отражались луна и снег. Ветер дул все сильнее, белые змеи ползли по мостовой все торопливее…

Мы свернули на Бронную. Я хотел снова выйти на Тверскую, потому что идти по закоулкам было еще опасней.

Но дойти до Тверской нам не удалось.

Справа, из подворотни, от бывшей библиотеки метнулись тени – и через секунду все было кончено.

У меня с шеи сорвали автомат, с треском разодрали ворот свитера.

– Крэст, – негромко сказал, дохнув мне в лицо запахом сырого мяса, тот, кто разорвал свитер, в густой черной щетине, кривоносый. Ворот рубахи под его драной дубленой шубой был распахнут, из ворота лезла черная шерсть. Тот, что стоял сзади, уперев мне в поясницу ствол моего же автомата, уточнил:

– Грегориан, а?

– Православный, – мгновенно сообразил я, – русской веры…

– А, ладно, православный, армян, какая разница! – раздраженно крикнул третий, занимавшийся тем временем чуть в стороне с моей спутницей. Он запустил ей руку за пазуху, она ойкнула, а он, даже вздохнув, сообщил: – И у эта биляд крэст… Во двор веди.

Подталкивая стволом, меня впихнули в подворотню. Я обернулся и успел поймать несчастную охотницу за сапогами, которую обыскавший ее отправил к месту сильнейшим пинком в зад.

– Та ой же, – вскричала она почти без голоса, – та який же крест, я ж неверующая, то ж золото, для красоты…

И осеклась. Держа ее в вынужденных объятиях, я, видимо, от этих слов скроил такую рожу, что она испугалась меня больше, чем чернобородых.

Во дворе таких же, как мы – с распахнутыми, разорванными воротниками, с болтающимися и поблескивающими крестиками, – было, наверное, около пятидесяти. Двор был довольно просторный, мы стояли не тесно, как бы стараясь не объединяться друг с другом. За эти годы я успел побывать по крайней мере в пяти облавах и заметил, что люди никогда не объединяются в окруженной стражей толпе – наоборот, каждый пытается сохранить свою отдельность, особенность, рассчитывая, видимо, и на исключительное решение судьбы. Спутница моя немедленно выпросталась из моих объятий и отошла метра на полтора.

С четырех сторон двор освещали фары стоящих носами к толпе легковых машин. Какой-то человек влез на железный ящик помойки, взмахнул рукой, в которой был зажат длинный нож-штык, и негромко прокричал:

– Всем стоять смирна-а! Вы – заложники организации Революционный Ка-амитет фундаменталистов Северной Персии! Наши товарищи захвачены собаками из Святой самообороны. Если через час они не будут освобождены, вы будете зарезаны – здесь, в этом дворе. Кто будет кричать – будем резать сейчас!

В толпе раздался тихий стон, и я увидел, как женщина у дальней стены упала на землю – видимо, потеряла сознание. Человек слез с ящика и сгинул. Я сел на землю, многие вокруг тоже стали садиться. В суете эта баба, мое наказанье, очутилась рядом, примостила полы пальто, уселась, придвинулась…

– Прости… – услышал я спустя несколько минут и взглянул на нее. Она плакала, спрятав в руки лицо, и шептала, будто даже не обращаясь ко мне: – Прости, ради Бога прошу… Разве ж я вбила б тебе? Просто от нервов… Прости, я ж верующая, а этим чуркам от страха наврала… Прости, я ж тебе нравлюсь, разве нет?..

Столько наивной прямолинейности, столько детского убогого желания собственного блага было в ее бормотании. Мы сидели обнявшись, я начал дремать… Меня разбудил крик:

– Идут! Идут!!!

Я открыл глаза. Кричал, видимо, кто-то из заложников, крик шел с земли. В подворотню входили цепочкой люди – точно такие же, заросшие до глаз черными бородами, как те, кто нас захватил. Заложники вскакивали с земли, теснились к краю двора, к стенам… И вдруг над двором поплыло пение. Это было негромкое, но мощное мужское восточное пение, унылый мотив поднимался все выше и выше… И навстречу вошедшим – я понял, что это и были освобожденные наконец пленные, – ото всех концов двора двинулись те, кто их ждал, каждый подходил к какому-то из прибывших, обнимался и застывал надолго. А пение все росло…

Визг, прорезавший это пение, был страшен, но короток. Толпа заложников отхлынула от дальнего конца двора, и я увидел: двое стояли там, по-прежнему обнявшись, но уже глядя не друг на друга, а на третьего. Третий же, низко кланяясь, подавал им что-то, сначала мне показалось – какую-то кастрюлю…

Но это была не кастрюля, а большая меховая шапка, а в шапке отрубленной шеей вверх лежала человеческая голова.