Fide Sanctus 2

Чёрт, хоть бы раз постучала.

Не дождавшись ответа, мать приблизилась и небрежно коснулась его лопатки – так, словно была готова в любой миг отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась. Её рука на спине ужасно мешала: физический контакт с ней стал до ужаса неловким ещё пять-семь лет назад.

– Ты всегда уходил в комнату, когда уставал упрямиться, – тихо произнесла она. – Не делай вид, что не понимаешь. Пропуски, опоздания, пренебрежительное отношение к предм…

– К каким предметам? – Зубы были так стиснуты, что в висках кололо. – Например? Он несёт чёрт-те что! А ты всё повторяешь за ним, как эхо!

Ирина отвернулась и скривила помадные губы изящной волной. На дне души колыхнулась досада. Она вроде бы пришла поговорить наедине, но всё равно не говорила ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы; едва ли могла ступить шаг без его назидательного кнута.

– «Например», Святуш? Например, англичанин сказал папе, что не допустит тебя к зачёту. Потому что ты не выполняешь даже требуемый минимум заданий.

Еремеевская рожа в крупных рытвинах радостно замаячила перед глазами.

Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.

– Я ему всё занёс, – процедил Свят. – Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.

Кто бы пел дифирамбы этой сфере!

Рома закончил в БГУ аспирантуру и получил степень кандидата наук. Ира же не доучилась даже до диплома бакалавра; она ушла с юрфака после третьего курса.

– Молодец она, – с вызовом протянула Ира, сложив на груди ухоженные руки. – Так старается угодить, что даже переводы за тебя делает. Знает, что отхватила выгодную партию. Но даже это не значит, что она тебе теперь важнее нашей семьи.

Важнее вашей семьи мне даже немытый бич под квёлым дубом.

Слова Иры больно резанули. На самом-то деле Уланова вовсе не «старалась угодить» – а делала переводы только когда он умолял об этом несколько раз. И даже после согласия до последнего спорила, что он должен получать не готовый перевод, а лишь помощь с ним; делать сам – с подсказками.

Спорила, но не побеждала; хватит ей уже побеждать.

– Остановись, Ира, – бросил он, разглядывая стены, увешанные плакатами подростковых кумиров. – Не надо сильнее отягощать и без того невыносимый бред. Ты её даже не видела.

Пастернака не читал, но осуждаю.

Точёные черты матери стали походить на морду гранитной гарпии.

– Не называй меня по имени! – заученным тоном уронила она.

Надо же; никак не сдавалась. Рома давно плюнул на присвоенное ему погоняло, а Ира продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль. Повторяла своё «не называй меня по имени», как дряхлый попугай-разлучник. Это была единственная сфера, в которой она так долго не опускала хоругви.

Хотя бы это следовало уважать.

– Мама, – с нажимом сказал он. – Объясни убогому. За что ты её осуждаешь, если даже не видела?

– Не видела, и не надо мне! – жеманно воскликнула она. – Мне достаточно видеть тебя, чтобы сделать вывод, что это её влияние! К тому же…

Дверь комнаты снова распахнулась: и снова без стука.

– Жалко, что не видела! Послушала бы, как она с ним разговаривает, с полудурком! Та чернявая хотя бы в рот ему смотрела!

Заведующий кафедрой уголовного права и криминологии расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою маскулинность. В одной руке он держал надкусанный тост с авокадо, а в другой – стакан козьего молока, которое кипятил строго шесть минут.

Испытав шумный прилив отвращения, Свят отвернулся к окну. Дождь усилился, и капли на стекле меланхолично набирали вес. Вмиг растеряв педагогический пыл, Ирина отступила к стене и заслонила плакат с солистом Океана Эльзы. Морда гарпии с её лица уже была тщательно стёрта.

– Я спрашиваю, куда она после ВУЗа собирается, – с набитым ртом продолжил Рома. – Приезжие обычно домой возвращаются. А она: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». «А с чего бы тебе», – говорю ей, – «быть такой уверенной в своём распределении? За тобой кто-то стоит? На кого ты рассчитываешь», мол? А она: «На свой ум». Посмотрел ведомость по ней – и правда на красный идёт. Её-то «ум», видать, справляется с учёбой даже несмотря на прогулы и опоздания! А твой тебе не соратник! Она и нагуляется, и получит свой красный – а ты за это время вылетишь из универа!

Не торопясь блистать бенефисом оправдательной речи, Свят молчал, стараясь держать спину прямой. Получалось это наверняка не лучше, чем у креветки. Сегодня Рома Алексеич так яростно хотел выставить сына тупицей, что для пущего эффекта даже согласился назвать умной молодую бабу.

– Я в два раза чаще теперь буду пороги обивать, чтобы Святушу перетягивали с курса на курс?!

– Я знаю, что делаю! – рявкнул Свят, обернувшись. – Я разберусь с Еремеевым!

– Он «разберётся». – Рома поставил стакан на стол и вытер уголки рта. – Ну-ну. Своим бабам и дружкам рассказывай, какой ты герой, а я видел, как ты «разбираешься». Машу эту для чего переселяли? Чтобы ты среди аспирантов сидел, а не среди бичей! Де Ниро говорил: «Выбирайте своё окружение. Какими бы мы ни были уникальными, оно всё равно влияет на нас»! Так он тут же к другой бабе прыгнул в эту бичарню! Заканчивай шашни с ней! Дома ночуй! Услышал меня?! Хочешь или нет, тебе придётся делать, как я сказал, если рассчитываешь пастись у кормушки!

Сука, сколько можно третировать одними и теми же аргументами?!

Треклятый дождь всё барабанил по стеклу; крепчал, смелел, усиливался.

– А если не рассчитываю?! – бросил Свят, глядя в ненавистное лицо отца. – Если мне уже пое…

Ирина артистично всхлипнула и вышла, звонко хлопнув дверью.

– ЗА БАЗАРОМ СЛЕДИ! – крикнул Рома.

Рома и Ира обожали театральные постановки. Сам он жал на матерные клаксоны без предисловий и эпиграфов – но никогда не упускал случая размазать кого-то по рингу за «колхозные выходки». Сама Ира фыркала при виде манипуляторш – но всегда была рада поиграть на толстострунных арфах картинных всхлипов.

В голове так загудело, точно кто-то пустил под откос товарный поезд. Вся злость, что рвалась в бой с Петренко… мечтала устроить любительнице «дней наедине с собой» содом и гоморру… презирала ублюдка, что сейчас стоял перед ним… Вся эта злость вскипела и лопнула внутри, как газовый баллон, на котором для слабоумных пишут: «Не поджигать и не прокалывать».

– МАТЬ – БАБА! РЕВНУЕТ! – вне себя заорал Свят. – А У ТЕБЯ, ДЕБИЛ, КАКИЕ ПРИЧИНЫ ОСУЖДАТЬ ЭТИ «ШАШНИ»?! ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО НА МЕНЯ СТАЛО СЛОЖНЕЕ ДАВИТЬ?! УЖЕ НЕЛЬЗЯ НЕ ПРИЗНАТЬ, ЧТО ВСУХУЮ ПРОСРАЛ РОЛЬ ОТЦА?

В грудь изнутри било какое-то пушечное ядро.

– Что это я просрал?! – крикнул Рома, сверкнув чёрными глазами. – Глотку твою выкормил и фамилию свою дал?! Надо было сдать в детдом, когда ты никому кроме меня, не был нужен! Я, похоже, просрал то, что мало бил! Давить на тебя всё так же просто, не льсти себе!

«Сдать в детдом… Глотку выкормил… Мало бил…»

Его слова походили на зазубренные наконечники для стрел: они входили в тело легко, но без мучений их было не вынуть.

– Да клал я на эти прибаутки, – еле слышно прошипел Свят. – И фамилию я твою ненавижу! И бабло мне твоё не всралось. Буду таксовать по ночам. Не смей лезть в мою жизнь. Я не твой подсудимый. С какого бы хрена она тебе поперёк горла? Любил такую, но зассал? Не потянул такую?

Рывком отведя руку назад, Рома всадил кулак ему в лицо: аккурат в угол глаза – выпуклой фамильной печаткой. Глаз запульсировал и заныл; по щеке побежали волны боли. Но внутри… Внутри цвела феерия. Он сказал всё этому Гудвину в обосранных штанах.

И пусть теперь сколько угодно включает жуткий голос над пустым троном.

Впору было давать сдачи, но что-то грозное в груди связывало руки цепями. Внутренний Ребёнок рыдал, забившись под стол Судьи. Прокурор стыдливо отводил глаза от своего прототипа.

Тяжело дыша, Рома бесцельно переставил стакан из-под молока и медленно опёрся на стол руками. Смахнув со скулы каплю крови, Свят растёр её между пальцев. Мысли походили на бюджетный салют в райцентре, но в одном были странно ясными.

Неужели попал с версией про «такую же»? Быть того не могло.

– Значит так, – низким голосом проговорил Рома. – Деньги теперь получаешь только на еду и нужды по учёбе. Все прогулы будешь отрабатывать. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру – завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину – переезжаешь в эту комнату. Коммунальные или бензин лимитирую. Будешь и дальше мразью, лишу вообще всего.

Чего и следовало… Следовало. Конечно. Чем он всегда умел форсить, так это тугими пачками. Сердце на миг упало, но тут же заколотилось: так яростно, словно должно было доказать, что он пока не думает сдаваться. Нет, ни за что. Только не жить здесь.

Эту комнату не спасёт ни один ностальгический плакат.

Разомкнув зубы, Свят еле слышно выдавил:

– Выбираю квартиру.

Услышал про «таксовать», сука. Нет уж, пусть утрётся; «давить» всё же стало сложнее.

– Завтра жду документы и ключи от Ауди. Свободен, – железным басом бросил Рома.

Он мог забрать машину сразу и сегодня – но решил дать поездить; попрощаться.

Он всегда знал, как и кому сделать ещё больнее.

Одолев комнату в пару кривых шагов, Свят выскочил в коридор. Холёная гарпия сновала под дверью, заламывая руки. Ловко её обогнув, Свят подскочил к кроссовкам и сел на корточки. На голову будто давила вода; пальцы путались в шнурках, неуклюже дёргая текстильных червяков.

– Святуша! – Подбежав к нему, она нервно посмотрела на рану у его глаза. – Он хочет как лучше!

Ира, брось. Ты никогда не умела делать что-то вовремя.

Оттолкнув её руку, он встал и с сухой бравадой схватил с тумбочки ключи от машины. Этот жест заплакал в груди острой горечью. Ауди давно стала другом.

– ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ПУСТЬ ИДЁТ! – крикнул из комнаты Рома. – Взрослые должны уметь сталкиваться с последствиями своих выборов! Он себя называет взрослым – вперёд!

…Лестница закончилась быстрее, чем хотелось; он выскочил под ливень, и по лицу монотонным строем потекли холодные капли. Ветер был таким острым, что хотелось прикрыться щитом. Вжав голову в плечи, он добежал до машины, юркнул внутрь, воткнул ключ в замок зажигания и вывернул на полную мощность верхний обогрев. Лицо и тело дико замёрзли: будто он час стоял под ураганом. Каждое движение в салоне было отработано до автоматизма.

Не верилось, что скоро придётся купать талоны в компостерах.

Утроба Ауди пахла мятой, чернилами принтера и грязью апреля. Не сдержавшись, он саданул по рулю, вложив в удар всю злобную нежность, что чувствовал в адрес машины; часы на запястье глухо звякнули. Швырнуть бы ему в рожу эти инициалы на серебре! Но что бы это изменило? Обойдётся.

Он и так норовил забрать всё; и так.

Ладно. Чёрт с ней, с машиной. Легко досталась – легко исчезла. Чёрт с ними, с лишними деньгами. Чёрт с… Вздрогнув от внезапного осознания, Свят сглотнул и застыл.

Минус машина. Минус финансовая свобода. Минус…

– Ты превращаешься в «него», – трагическим шёпотом подтвердил Прокурор. – Да.

Отныне ты ничем не лучше Петренко.

Теперь сердце билось так, словно мечтало треснуть. Рывком снявшись с ручника, Свят выехал с парковочного места и стрелой покинул двор. Перепачканные кровью пальцы липли к рулю; глаза в зеркале заднего вида походили на жжёные обломки гильз. Не хотелось думать, что он был хорош только этими «преимуществами». Не хотелось в молебном полуприседе просить её отменить «день наедине с собой». Но узнать это было нужно. Как можно раньше. Сегодня; сейчас!

Прямо сейчас!

* * *

Взглянув на рисунок, Вера задумчиво провела пальцем по контуру облака над фасадом костёла. Пожалуй, это облако стоило сделать более рыхлым.

Рыхлым и мокрым. Как будто на площадь вот-вот хлынет дождь.

Подняв глаза к окну, она невольно залюбовалась каплями, что съезжали по стеклу.

Это было почти танцем. Предсмертным танго воды, бессильной перед гравитацией.

– Рисуй, не трать время, – настойчиво сказала Верность Ему, обложившись секундомерами. – Раз уж ты отвоевала этот день, нужно набраться сил побыстрее. А тебе ещё заказ по переводу делать!

– А ну замолчи, – холодно отчеканила Верность Себе. – Она ничего по работе делать не будет. Это день наедине с собой, а не с работой. Она и так только работает в то время, что ей удаётся выкроить для себя. Она переведёт это в четверг: у него дома. А он подождёт! Ничего с ним не случится!

Верность Ему зыркнула на неё, но столь же весомых слов в дидактическом арсенале не нашла.

Прикрыв глаза, Вера устало потёрла лоб, не выпуская карандаш; острый грифель царапнул по виску. Внутри словно перекатывался надутый пакет с кипятком, готовый лопнуть в любой момент. Время «уединения» шло, а она ни капли не отдыхала.

Настя усвистала к своей обожаемой Марине, а Лина уехала на выходные к бабушке. Почему она всегда ездила только «к бабушке»? Подумать о ком-то, кроме Свята, было приятно. Сдвинув брови, Вера послюнявила карандаш и наметила у края рисунка жирный бок одутловатой тучи. Да, Лина никогда не сообщала, что едет «к родителям», «к маме».

Она всегда ездила «к бабушке». Почему? Что с её родителями?

Они жили в одной комнате почти три года, а она и не удосужилась об этом спросить. Мысль о Лине дотянулась до конца, и голова опять заполнилась грустной тревогой.

…Когда Свят согласился на её «день наедине с собой», он выглядел так, словно соглашался на протез вместо руки, не меньше. В этот раз она не уступила жалости и стыду.

И теперь мучилась вопросом, а не лучше ли было снова уступить.

За март она несколько раз заговаривала о том, что ей нужно больше личного пространства. Иногда он отмалчивался, а иногда соглашался – но фактически ничего не менялось. Она смутно ощущала, что в общагу нужно… отпрашиваться. Он вроде бы не спорил, не хамил… но когда она собиралась домой, выглядел до того несчастным, холодным и мрачным, что она колебалась, а так ли уж ей необходимо сегодня поспать в общаге.

И куда чаще решала, что необходимо не «так уж».

«Зачем быть далеко друг от друга, если нам так хорошо рядом?» – порой бормотал он, когда она перед сном лежала у него на плече. – «В моей жизни всегда было столько дерьма. Столько тоски, бессилия и боли. Ты мой единственный островок счастья, силы и тепла. Моё спасение от всего этого».

Потом он засыпал, а она смотрела в потолок, пытаясь заглушить в голове скандал Верности Себе и Верности Ему; обуздать стыд за свой своенравный эгоизм. Этот стыд так извёл, что хотелось плакать. Но плакать тоже было стыдно. Почему-то казалось, что Святу в любом случае куда хуже, чей ей.

Что, если он промолчал, но обиделся? Что, если будет мстить? Чем может обернуться месть?

Она добилась своего; она с утра была одна в своей комнате. Но напряжение не ушло. Оно превратилось в вину и мнительный страх.

Какого чёрта я не могу побыть одна без вины и страха?!

– Тебе достался такой парень!.. – надменно процедила Верность Ему. – Надо беречь его чувства!

– Ты действительно этого хочешь, милая? – с ласковой грустью сказала Верность Себе. – Постоянно беречь его чувства, даже если это означает увечить свои?

Нет. Не может быть, чтобы он ставил меня перед таким выбором.

– Послушай, она права, – терпеливо произнесла Интуиция. – Кого-то из вас непременно пришлось бы обидеть. Либо его – тем, что ты оказалась сегодня здесь, либо тебя – тем, что ты осталась бы там.

Экран Самсунга на столе загорелся бирюзовым; на нём блестело семь букв. Sanctus. Верность Ему зарыдала в голос, улыбаясь до ушей. Верность Себе массировала виски и неслышно считала до ста.

– Малыш, – хрипло проговорила трубка. – Я… помню, что сегодня ты хотела побыть одна, но… Можно, я за тобой заеду? Минут через десять. Получится? Пожалуйста.

Серьёзно? Мы договорились, что я приеду завтра после пар. Завтра!

Этот его вопрос отобрал последние силы, которых она так и не накопила за бесполезное «наедине с собой». Дождь всё бил по жестяному плацу: в ритме опытного диджея.

Мелодично и монотонно.

– Прямо сейчас? – мертвенным голосом спросила она. – Что-то случилось?

– Нет. То есть да. Я хочу… поговорить с тобой.

Его голос звучал так, словно ему было кошмарно плохо.

– Уж наверное, снова хуже, чем тебе! – язвительно крикнула Верность Себе.

– А если случилось что-то серьёзное? – с трагическим укором прошептала Верность Ему. – Лучше пожертвовать уединением, чем после корить себя за неуступчивость!

Отогнав обречённую усталость, Вера негромко ответила:

– Спущусь на крыльцо через пятнадцать минут.

Свят положил трубку, но она всё держала телефон, второй рукой неуклюже пытаясь расчесаться. Волосы не слушались: они пушились наэлектризованным чертополохом.

Словно ток, что с утра кроил сердце, теперь штопал и мозг.

* * *

«С кем ты подрался?» Она спросила это дважды, но он не ответил – только бросил: «Потерпи».

Сбоку от машины шумела река, принимая в объятия потоки небесных слёз. Дождь не только не перестал, но и усилился. Казалось, скоро в городе будет сумасшедший спрос на компактные каноэ. Свят угрюмо смотрел на дворники и не спешил объяснять форс-мажорное рандеву. И это бы злило – если бы на злость были силы.

Впрочем, что-то в его лице отзывалось в груди осторожной лояльностью.

Тишина нарушалась лишь стуком дождя по крыше Ауди – и оттого казалась зловещей. Вложив в этот жест всю смиренную нежность, что удалось наскрести по сусекам, Вера коснулась его ладони и накрыла её своей, будто говоря: «Я с тобой».

Верность Себе тоскливо смотрела на неоконченный рисунок костёла под тучами.

Свят прерывисто вздохнул и наконец с видимым усилием сказал:

– Я хотел поговорить о твоём… дне рождения.

Казалось, он прокручивает слова через мясорубку: с таким трудом он их выдавливал.

– О моём дне рождения? – с недоумением повторила Вера.

– Он наступит через неделю, а у меня… нет на него денег, – сдавленно проговорил он. – На подарки, сюрпризы, какой-то классный сюжет дня и… прочее. Рома очень урезал выдачу.

И из-за этого ты вытащил меня из уединённой общажной конуры?

Он решил сказать это именно пятого апреля? Сказать это апреля шестого уже было бы не судьба? Да и о чём вообще речь? Она хоть раз говорила, что рассчитывает праздновать на его деньги?..

Ладно. Стоп. Ему наверняка дорогого стоило вот так напрямую это сказать.

– Так я… – сбивчиво начала Вера. – В смысле? На мой день рождения есть деньги у меня. Я не…

– У меня теперь есть деньги только на еду и учёбу, – повысил голос он.

Его лицо перекосилось приступом досады: будто сейчас он меньше всего хотел слышать, что для неё «Ромины деньги» и не были ценны. Не решаясь комментировать повышение тона, Вера подняла брови, глядя в мокрое лобовое стекло. Сил стало ещё меньше.

– И ещё… Рома дал выбор. Машина или… квартира. Завтра нужно… отдать машину.

Так вот почему он такой злой. Он сделал что-то неугодное, и…

– Ты выбрал квартиру, – сухо сказала она, глядя на свои ногти.

– Конечно! Даже подумать не могу о том, чтобы…

– Я понимаю. – Она склонилась ближе: словно так он мог лучше впитать это понимание. – Помнишь, я говорила, что езжу в родной город так редко, как могу? Я тоже не выдерживаю долго быть с матерью в одной квартире. Мой дом здесь. Мне нечего там делать.

Приблизив ко рту её руку, он прижал губы к центру ладони: с острым доверием и тоской.

С такой жадной нежностью, что заныло сердце.

– Это отец тебя ударил? – пробормотала Вера, глядя на ссадину в углу его глаза.

Она была похожа на укус пчелы под бурой корочкой: до того опухла кожа. Свят кивнул, передёрнул плечами и небрежно покачал головой, словно говоря «подумаешь». Он явно тоже был приучен обесценивать свои страдания – и лояльность внутри подросла и расправила крылья.

Да. Это так. Ему сейчас и правда «хуже».

Сейчас казалось огромной удачей, что её отец ушёл, когда ей было четырнадцать.

– Они закрывали меня в ванной. Без света. – Его глаза стали похожи на чёрные колодцы. – Это было ужасно. Лучше бы вдвое больше били. Когда долго плачешь в темноте, уже не понимаешь, есть ли у тебя руки, ноги… глаза. Вытягиваешь руку и не видишь её. И начинает казаться, что рук нет. Эта темнота голову окружала, как… мусорный пакет. Она будто ела меня. Сложно объяснить. Это началось, когда мне было около пяти. Первые годы было особенно страшно. Я был слишком маленьким, а ванная – слишком большой. А вообще делали так лет до одиннадцати, вроде.

Слова сыпались из него жарким артобстрелом.

Казалось, он совершенно не пропускает эти предложения через мозг.

– Лет в шесть меня однажды… вырвало в этой ванной. До того страшно было. И я, едва рот утёр, зачем-то… нащупал ножницы на раковине и начал… ладони надрезать. Интуитивно решил, что если телу будет больно, то будет не так страшно. Тупые ножницы были; очень плохо резали. И физическая боль… отрезвила, что ли. Только заляпал всё. Я-то не видел: темно было. А мать, когда открыла дверь, завизжала… Мерзко так, звонко. Столько рвотных и кровавых пятен было на стенах… на полу… на раковине. С тех пор тошнота и рвота у меня стали спутниками страха. Страшно – тошнит. Страшно до безумия – рвёт. Я эту тошноту для себя называю «страшнотой». Коротко и ясно.

Вера молчала, глядя на кривую нитку, что торчала из шва в рукаве её куртки. Так вот почему он в январе на мосту твердил, что боялся ей доверять, а потом узнать, что она этого не заслуживала.

Конечно, боялся. Ещё бы.

– Ножницы от меня потом долго прятали, – хрипло продолжил Свят, утерев пальцем уголок глаза. –И делали вид, что ничего такого не было. Что шрамы появились по другой причине. В нашей семье ведь – что ты! – такого психоза быть не могло. Мы читаем Бальзака. Воспитываем патрициев. Удивительный эффект у физической боли. Я это делал и… будучи взрослым. Только не думай, что я псих.

Мысли никак не складывались в слова; они были куда кривее убогой нитки в рукаве куртки. Всё её детство состояло из боли; но её не хватило, чтобы решиться на селфхарм. Сколько же боли было в нём?

Что сказать, чтобы это прозвучало не свысока; не обиходно?

– Помнишь День студента? – наконец проговорила она, глядя на мокрое лобовое. – И что я сказала в коридоре? «Ты не бóльший псих, чем я». И ничто не заставит меня думать иначе.

С площади донёсся приглушённый звон вечерних колоколов. Улыбнувшись уголками губ, Свят повернул ключ в замке зажигания и ткнул в несколько кнопок на панели. В лицо полетел тёплый воздух. Каждое его движение в адрес машины было демонстративно равнодушным.

В уме он явно уже отыгрывал по ней тоскливую панихиду.

– Я так ничего и не смог сделать со страхом темноты. Я знаю, ты хуже спишь с ночником. Прости.

Устало откинув голову на сиденье, она разглядывала его подёрнутое дождливым сумраком лицо. Казалось, он был бы не прочь расплакаться, но твёрдо считал, что мужчину это не украсит.

А возможно, давно выплакал все слёзы, что касались этих людей.

Было всё тяжелее выдерживать его горечь и напряжение.

– Мой прадед – дед Ромы – пока был жив, говорил мне мелкому, что они, «конечно», любят меня, – со странным простодушием продолжил Свят. – Но просто «не умеют это показывать». «Такого не бывает», – повторял он, – «чтобы родители своих детей не любили».

– Я думаю, что бывает, – помолчав, сказала Вера. – Но нигде это не говорю.

Уж слишком непопулярное мнение.

В голову так упорно лезли мысли о детстве собственном, что она была готова смотреть елисеевский фотоальбом, к месту и не очень ахая при виде Ромкиных регалий и Иркиных колье. Лишь бы не думать про маму-Свету и папу-Стаса. Она столько могла бы о них рассказать… Но делать это не хотелось.

Казалось, сегодня этот салон должен слушать только своего хозяина.

За стёклами Ауди почти стемнело; окутанный дождём и избитый ветром, её «день наедине с собой» клонился к закату – но жалеть об этом не было сил.

Зачем-то, наверное, всё это было нужно.

– С декабря я не резал руки. – Теперь его глаза горели стыдливой, тревожной тоской. – А в январе сделал это только раз: когда ты сказала, что всё кончено, и уехала на каникулы. Всё совсем по-другому, когда ты со мной. Я не желаю так больше. Хочу, чтобы шрамы зажили. И не хочу свежих.

Прикосновения рук в шрамах были нежными, но эти слова звучали… жутко.