bannerbanner
Воробей на проводе
Воробей на проводе

Полная версия

Воробей на проводе

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

– Ты иди, Лелька, иди. Я поработаю пока, – рука Николеньки поднялась и замерла на мгновенье, прежде чем начать блаженную и сладостную работу. Я махнула ему рукой, но он уже не видел меня.


В озере уже купались взрослые, а Саньки нигде не было видно. Одна Александра сидела на камне, примагничивая взглядом Аркашино внимание. Аркадий, томно прикрывая глаза, нежился на мягкой траве, потом он подошел к Александре, коротко сказал ей что-то, и они пошли в сторону водопада.

Мама сердито выговорила мне за долгое отсутствие и отослала спать в просторную палатку, которую к тому времени уже разбили рядом с домом.

Спали допоздна, пока солнце и голод окончательно не разбудили всех гостей. Мама воткнула в мой сонный кулачок зубную щетку и тюбик с пастой и отправила умываться к водопаду. Я медленно шла, стараясь сохранить последние мгновенья сладостной утренней дремы, но глаза щурились от уже высокого солнца. Я чувствовала себя бесконечно счастливой и бесконечно беззаботной. Я улыбалась на ходу и совсем не чувствовала, что через миг закончится и моя беззаботность и мое детство…!

В нескольких шагах впереди меня шла моя средняя сестра, тихоня Зиночка. Она, по-видимому, плохо чувствовала себя в эти дни, впервые познакомившись с женскими недомоганиями. Я молча сочувствовала ей, с любопытством разглядывая ее изменившуюся фигуру. С грустью, опустив глаза на свою плоскую девчачью грудь, я медленно переставляла ноги и едва не споткнулась о тело своей сестры, внезапно комом упавшее на траву у самого края водопадного озерца. Я растерялась и уже готова была звать на помощь. Но то, что я увидела, повергло меня в такой шок, что губы мои второй раз в жизни не смогли разомкнуться и позвать на помощь: у самого начала русла бурливой реки, вытекающей из каменного лона озера, почти обнимая широко раскинутыми руками два выступающих из воды валуна, плавало мертвое тело Николеньки. То, что оно было мертвым, я поняла сразу, хотя до сих пор не видела ни одного покойника. Лицо Николеньки, выстуженное ледяной горной водой, стало белоснежным, а бледно лиловые губы носили следы мучительной гримасы, как будто Николенька сопротивлялся в последнем усилии сделать что-то для своего спасения. Неподвижные глаза, широко распахнутые навстречу солнцу, отражали и зеленую кайму нашей долины, и плывущее в далеком небе легкое кучерявое облако. Не знаю, сколько я стояла, скованная ужасом первого свидетельства смерти, и только низкий, ужасающий своей болью крик, вывел меня из оцепенения. Я знала, что этот голос принадлежит тете Дуне, но боялась заглянуть в её лицо больше, чем в мертвое лицо Николеньки.

Дальнейшие события превратились в какой-то жуткий калейдоскоп криков и беготни. Зиночкин мучительный стон, плачь женщин, встревоженные голоса мужчин. Отец вместе с Султаном Ильясовичем подплыли к Николеньке, подхватили тело юноши подмышки, и через пару минут он уже лежал на молодой майской траве, все так же раскинув в стороны свои застывшие руки. То, что Николенька сорвался с камня, не думая купаться, было ясно по его одежде. На нем были даже кеды, зашнурованные с присущей ему аккуратностью. Но вот оторванные на рубашке пуговицы и свисающий клок нагрудного кармана, который мой отец разгладил на Николенькиной груди, сразу навели меня на мысль, что Николенька погиб от чьих-то жестоких рук. Взрослые отнесли Николеньку в тень сарая, положили его на бархатную скатерть, и лицо его скрылось под мягкой тканью. Мужчины молча курили в ожидании машин, не решаясь отходить от тела, женщины ушли в дом, и там установилась страшная тишина.

Отец, отведя Мухамбетова в сторону, что-то горячо говорил ему. Султан Ильясович, бледный и растерянный, отвечал ему, от волнения смешивая русские и казахские слова. Я расслышала только несколько слов, которые Мухамбетов почти крикнул в лицо моему отцу:

– Никто здесь ночью не бродил, и ко мне никто не приходил. Мальчишка сам свалился в воду, да кому он нужен, Радов?! – отец собрал в кулак рубаху на груди Мухамбетова и почти поднял его кривоногое тело над землей. Он стоял ко мне спиной, и я не слышала его слов, но по растекшейся по щекам и плоскому лбу Султана Ильясовича желтизне, по его растерянному и испуганному взгляду, я поняла, что отец чем-то здорово напугал нашего начальника милиции. И только потом я увидела в руке Мухамбетова Николенькину шляпу, которую сама и потеряла вчера возле маленькой пещерки. Послышался гул, и машины, появившиеся из-за западного склона, заставили отца поставить Мухамбетова на землю. Тот сразу же пришел в себя, заправил под ремень свою рубашку, поправил пятерней черные густые волосы и почти бегом направился к сараю, в тени которого еще лежало тело Николеньки. Я подбежала к отцу, чтобы спросить его о Николенькиной шляпе, которая неожиданно очутилась здесь, вдали от того места, где я вчера ее потеряла. Но отец, устало погладив меня по голове теплой тяжелой рукой, сказал:

– Погоди, Лёлька, не до тебя сейчас, видишь, беда какая, – он таким же жестом, как и Мухамбетов, провел по своим темно-русым волосам и решительно направился в сторону Николенькиного тела. Там, присев возле изголовья юноши, сидел дядя Петя Кукушкин. Он что-то внимательно рассматривал на правом виске Николеньки, откинув в сторону его волнистые и уже просохшее волосы. Отец присел рядом, и они тихо стали о чем-то говорить. Потом дядя Петя откинул в сторону скатерть, укрывавшую тело Николеньки, и показал отцу скрюченные пальцы правой руки, ногти которых были обломаны так сильно, что под ногтями, несмотря на ледяную воду, в которой нашли тело юноши, были лиловые разводы кровоподтеков. Мухамбетов, неслышно возникнув за моей спиной, почти застонал, когда дядя Петя взял в свою большую руку тонкую изуродованную кисть Николеньки. Все оглянулись на этот мучительный приглушенный звук, но Султан Ильясович, круто развернувшись, ушел в сторону машин.

Я не помню, чтобы я плакала в тот день. Помню неподвижность своих мыслей, которые способны были только откладывать в памяти все события, слова, взгляды, но все это оставалось как-то в стороне от привычных моих поисков правых и виноватых. Слишком неожиданным и сильным был удар, который нанесла судьба семье Модиных и всем нам. Всё вокруг как будто в один миг изменилось, приобрело более четкие и, одновременно, более мрачные очертания. Я, как деревянная, сидела на солнцепеке, мне уже некуда и незачем было идти. После обеда пришла большая темная машина, которая увезла, наконец, мертвое тело Николеньки. Затем детей вместе с женщинами усадили в машины и отправили в город. Мужчины остались там, где погиб Николенька, радом с ними собралось несколько человек в милицейских погонах, но мне не удалось больше услышать ни одного слова, которое бы заинтересовало меня в те минуты. Отец вернулся домой затемно, непривычно громко хлопнув дверью. Он закрылся с матерью в своем кабинете и долго о чем-то говорил с ней. Я уснула, так и не дождавшись привычного поцелуя на ночь, а утром отца уже не было дома: он выехал ночью к месту аварии на очистных сооружениях титаномагниевого комбината. Я не знала, с кем мне делиться сомнениям о смерти Николеньки: мама с утра уехала к тете Дуне, оставив нас с Зиночкой на Александру, а отец даже ни разу не позвонил, как он обычно делал, если не видел нас с утра. Даже верный друг Сашка сейчас был от меня дальше, чем еще день назад. Я решила молчать до поры, сохранив в памяти и страх в глазах Мухамбетова после каких-то слов отца, и Николенькину шляпу в его руке.

После похорон, на которых мы стояли возле мамы, держась за её руки и прижимаясь к теплому и надежному её боку, боясь и больше всего желая оторвать глаза от выбеленного лица Николеньки, мы не стали долго задерживаться у Модиных. Зиночка, дважды теряя сознание, совсем расстроила родителей. Они были напуганы ее внезапным нездоровьем. На все расспросы Зиночка тихо плакала, потом, свернувшись тугим клубочком, ненадолго засыпала, даже во сне поскуливая, как брошенный маленький щеночек. Рядом с ней неотлучно находилась молчаливая, как никогда, Александра.

Прошло два дня после похорон, и ко мне приехал Санька. Он больше не признавался мне в любви, растерянно блуждая своими выпуклыми серыми глазами, не останавливаясь ни на чем. Мама вздыхала, гладя Саньку по светлому ежику волос, а он инстинктивно прижимался к ее груди, пряча от меня слезы.

Вечером к нам неожиданно приехал дядя Петя Кукушкин. Перед этим я рассказала, наконец, отцу, где и как я потеряла Николенькину ковбойскую шляпу. Отец заставил меня подробно повторить рассказ еще раз, потом велел никому больше об этом не говорить и выпроводил меня из кабинета. Уже закрывая дверь, я услышала, как он говорил по телефону с Кукушкиным:

– Завтра все расскажу, будут тебе и доказательства, и свидетель. Правда, несовершеннолетний. Завтра, все завтра. Будь здоров, – отец повесил трубку и стал мерить кабинет шагами. Я стояла возле едва прикрытой двери, вместе с ним мысленно анализируя все события того дня, когда погиб Николенька. Если только дня…. Мне почему-то казалось, что Сашкин брат погиб не днем, когда проснувшиеся взрослые стали будить нас, детвору, а ранним утром, когда только такой сумасшедший романтик, каким был Николенька, мог встать, чтобы увидеть первый луч солнца или еще какую-нибудь художественную прекрасность. Перед моим внутренним взором вдруг возникла поляна вокруг мухамбетовского дома, многочисленные гости того злополучного дня, но что-то не давало мне покоя, заставляя вновь и вновь прокручивать последовательность всех перемещений взрослых и детей. Стоп! Кого-то не хватало в тот день, когда мы с Зиночкой нашли мертвого Николеньку…! Конечно! Я, наконец, поняла, что ни утром, ни днем перед отъездом не видела старую казашку, которая накануне помогала Мухамбетову принимать гостей. Не могла же она куда-нибудь уехать, оставив на гостей гору немытой посуды. Да и кормить нас нужно было еще целый день, до следующего утра, когда машины должны были приехать за всеми нами. Если Николенька, борясь за свою жизнь, смог оставить следы от своих ногтей, то это вполне могло быть лицо той самой старухи! Только зачем ей было убивать его? Причина могла быть только одна: Николенька увидел что-то, чего видеть не должен был! Я даже радостно крутанулась на одной ноге, готовая рассказать отцу о своих наблюдениях. Но раздался звонок в дверь, и вскоре мама ввела в гостиную моего любимого дядю Петю. Он непривычно не заметил меня, на ходу пожимая отцу протянутую руку. Я обиженно спряталась за шторой, украшающей дверь в кабинет отца. То, что я услышала, заставило мою кожу покрыться мурашками страха:

– Кузьма, выслушай меня, не перебивая, – голос Кукушкина звучал непривычно встревожено, – Я знаю, как ты… недолюбливаешь Мухамбетова, но я прошу тебя, слышишь, Кузьма Сергеич, не переноси свою неприязнь в разбирательство этого несчастья. А то у тебя уже и факты, и свидетели. Наверное, кто-нибудь из детворы? Ты же знаешь, что идти против Мухамбетова, это все равно, что идти против Алма-Аты. Виноват он или нет, я разберусь, будь уверен. Но не шуми ты так о его вине, пока у нас в руках не будет серьезных доказательств. Тем более, ты не хуже меня знаешь, что он почти всегда был на глазах. Да и на кой ему было убивать Николая? Что-то тут не так. Дай поработать моей службе. И всегда помни, кто такой Мухамбетов, и кто стоит за ним. Или ты не боишься слететь с должности и положить партбилет на стол? Ты что, не знаешь, что рискуешь не только этим? – тяжелые шаги Кукушкина мерили папин кабинет, заставляя меня, время от времени при его приближении все больше кутаться в штору.

– И это мне говоришь ты? Ты?! Да какую службу ты возглавляешь? Службу защиты князя Мухамбетова? – отец, когда волновался, никогда не повышал голоса, и сейчас он говорил так приглушенно, что я едва могла его слышать, – Я давно подозревал, что Султан не тот человек, каким мы его видим, – в этот момент отец подошел к двери и плотно закрыл ее. Я выпуталась из шторы и на цыпочках отошла от отцовского кабинета. Сердце мое стучало так, как будто я только что поднялась на самую высокую вершину наших гор. Как никогда раньше, я пожалела о том, что я всего лишь ребенок. Ну уж нет, я не хочу подчиняться законам своего возраста! И я поняла, что всегда буду опережать его и в желаниях, и в жажде поскорее настигнуть взросление, когда никто не сможет одернуть меня и сказать, что я еще мала, чтобы думать о взрослых отношениях. В детстве мне, решительно, было тесно и скучно.

Глава 2

На сорок дней со дня гибели Николеньки приехал тот самый бородатый дядька, который обещал Модиным большое будущее для их сына. Он молча опрокидывал в себя рюмку за рюмкой с водкой, послушно ковырял в своей тарелке вилкой, но потом так и оставлял ее с наколотым кусочком какой-нибудь еды. Потом я видела, как он пьяно рыдал на кухне, жалуясь Ивану Андреевичу так горько, как будто это его сын погиб, а не Модина. И оба они выглядели одинаково постаревшими и одинаково осиротевшими. А вообще в тот день в доме Модиных перебывало много людей. Они заходили, пожимали руку Ивану Андреевичу, Игорю, тискали за плечи Саньку, ненадолго присаживаясь, выпивали рюмку водки и уходили, унося с собой груз боли и жалости к осиротевшим родителям. Евдокия Дмитриевна вышла из своей комнаты ненадолго, приглушенные голоса зазвучали еще тише, а потом вдруг вовсе пропали. Я оглянулась на неожиданную тишину и увидела в дверях Мухамбетова. Султан Ильясович стоял у порога, не смея пройти в гостиную без приглашения хозяев. Тишина тянулась, как медленный утренний туман в горах. Наконец, Иван Андреевич, неловко отодвинув стул, поднялся и подошел к Мухамбетову. Они молча пожали друг другу руки, и я в первый раз увидела на лице нашего главного милиционера слезы. И еще сочувствия, сочувствия, но не вины. Евдокия Дмитриевна, горестно прижав мокрый платок к глазам, тяжело поднялась со стула и ушла в свою комнату. Мама, с испугом глянув на отца, вышла вслед за ней. Кукушкин, сидевший до сих пор молча, наполнил рюмку, встал и тихо, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Николенька умер. Наш… мужской долг и долг…, – Петр Кузьмич хотел добавить что-то еще, но внезапно схватился за сердце и осторожно сел на стул. Его бледный лоб покрыла мелкая испарина, Раиса Ивановна торопливо нашла в его кармане алюминиевый контейнер с лекарством и положила ему под язык крохотную таблетку. После этого грустное застолье как-то само собой разладилось, все постепенно разъехались, и в доме, наконец, остались только Модины, наша семья и Кукушкины. Петр Кузьмич отлеживался на широком диване в кабинете Ивана Андреевича, женщины, тихо переговариваясь, носили в кухню посуду.

А у окна в гостиной стоял мой отец и Мухамбетов. Султан Ильясович, стоя на одном месте, всегда привычно покачивался в своих мягких сапожках с носка на пятку, но сейчас он как будто врос в пол, и руки его были стиснуты сзади так, что косточки на пальцах побелели от напряжения. Казалось, еще миг, и он пустит в ход кулаки. Но отец, возвышаясь над Мухамбетовым гранитной скалой, смотрел в его лицо таким страшным взглядом, что ему и не нужно было вообще что-либо говорить. Было и так ясно, что он по-прежнему подозревает Мухамбетова в причастности к смерти Николеньки. Он коротко и четко задавал вопросы, на которые Султан Ильясович отвечал так же коротко и четко. Но с каждым сказанным словом напряжение между ними все возрастало, в воздухе почти физически чувствовалась вражда. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы из кабинета не вышел, наконец, дядя Петя. Мухамбетов оглянулся на него, как бы прося помощи и поддержки. Дядя Петя остановился на пороге модинского кабинета и кивком пригласил обоих войти. Я юлой вертелась в гостиной, но подойти на глазах у всех и послушать, о чем говорили мужчины за дверью, я не смела. Потом мама как-то сразу засобиралась, и мы уехали домой.

В эти дни мне больше всего хотелось оказаться вблизи загородного дома Мухамбетова, поискать то место, где погиб Николенька. И пройти, наконец, ту таинственную пещеру до конца. О том, чтобы попроситься у родителей поехать в гости к Мухамбетову теперь и речи быть не могло. Оставался только Санька. Если он до сих пор мне друг, то мы с ним что-нибудь придумаем и сможем добраться и до пещеры, и до того таинственного «нечто», что послужило причиной смерти Николеньки.

На том конце провода трубку взял Игорь. Он позвал брата, снисходительно добавив:

– Тебя…, твой Шерлок Холмс в трусиках.

– Ну, подожди, – зло прошептала я, – я тебе когда-нибудь припомню эти слова.

Дело в том, что я единственная из всех знакомых девчонок купалась пока только в трусиках. По той простой причине, что в верхней части моего тоненького торса еще ничего не выросло, поэтому и купальник мне до сих пор ни разу не покупали. Игорь поддразнивал меня, а Санька при этом бросался на него с кулаками, защищая мою юную женскую честь.

– Алло, – в трубке, наконец, раздался почти родной Санькин голос, он выслушал мое предложение приехать на тайное совещание, вздохнул и, наверное, привычно послушно кивнул головой на том конце провода, – ладно, сейчас приеду.

Уже через двадцать минут Санька открывал калитку нашего палисадника, окружавшего дом. Мне пришлось рассказать ему все с самого начала: и про таинственную пещеру, и про потерянную возле входа в нее Николенькину шляпу, и о том, что потом я видела эту шляпу в руках Мухамбетова. Я поделилась с Санькой и своей версией об отсутствии старой казашки, и о том, что мой отец тоже в чем-то подозревает Султана Ильясовича. Мне, конечно, пришлось признаться в том, что я подслушала разговор отца с дядей Петей. Но Санька совсем не удивился, он, оказывается, давно знал, что Мухамбетов принадлежит к какому-то древнему и до революции очень богатому роду. А князь дядя Султан или нет, кто его знает. В конце концов, мы сложили все «за» и «против» и решили: надо ехать в долину.

В канун следующего выходного дня я узнала, что отец собрался на первую в этом году охоту, Мухамбетова он на этот раз не пригласил, а дядя Петя еще плохо себя чувствовал, поэтому Раиса Ивановна его тоже не отпустила. Поэтому отец позвал с собой Александру. В другое время я бы с ревностью отнеслась к его выбору, но сейчас мне их отъезд был только на руку. Теперь возможность незаметно ускользнуть из дома в отсутствие отца и, главное, ябедливой Александры, помогала, наконец, осуществить поездку вместе с Санькой к мухамбетовскому дому.

С утра отец съездил на какой-то объект, потом они с Александрой быстро собрали рюкзаки и спальные мешки для ночлега. А после обеда уже приехал отцовский служебный «козлик» с брезентовым верхом. Неожиданно для меня вместо водителя сидел Калашников-старший, а на заднем сиденье – с вялым лицом абсолютного «неохотника» возвышался Аркадий. Александра почему-то неохотно, видимо, стесняясь отца, села на заднее сиденье, поближе к своему разлюбезному красавчику. Я притворно вздохнула, но тут отец крепко обнял меня и велел присматривать за Зиночкой, которая, как неприкаянная, бродила по дому и переставляла мамины украшательные безделушки с места на место. Мама должна была сегодня заступить в суточное дежурство, чтобы помочь появиться на свет еще нескольким крикливым голопузикам. А я впервые за свою короткую жизнь оставалась за старшую по дому.

Степан Федорович был как никогда молчалив, он пожал руку отцу и обратил на меня внимания столько же, сколько на нашу кошку, сидевшую на крыльце. Я уже собралась возвращаться за калитку, но меня остановил голос отца:

– Лёлька, а кто мне пожелает ни пуха, ни пера? – он улыбнулся впервые после смерти Николеньки, и я, как смогла, попыталась улыбнуться в ответ. Пробормотав охотничье пожеланье, я захлопнула дверцу его машины, и она, наконец, уехала.

Позвонить Саньке и договориться о молчании безвредной Зиночки не составило труда. Теперь осталось только решить, как добраться до долины. Она располагалась за первым же невысоким перевалом, и я знала, что до ближайшего села трижды в день ходил рейсовый автобус. Пока я дожидалась приезда своего друга, мне пришлось все перевернуть в обширной отцовской кладовке. Там, вместе с охотничьими принадлежностями, удочками, сетями и прочим, совершенно мужским хозяйством, лежали и необходимые в быту инструменты: топоры и топорики, гвоздодеры, молоток, гвозди, еще какие-то кусачие штуки, но вот фонарика не видно было нигде. Оставив после себя небольшой, как я считала, беспорядок, я уныло уселась на крыльце. Санька, появившийся из-за угла дома, нес за плечами маленький рюкзак. На шее болтались на толстых шнурках фонарик и компас в красивом зеленом футляре. На ремне, тяжело стукаясь о Санькину немыслимо длинную ногу, висела фляжка. Санька критически осмотрел мои поцарапанные коленки, торчащие из-под короткого летнего платья, сандалии со стоптанными задниками и коротко скомандовал:

– Кеды, спортивный костюм и панамку. Даю пять минут, – да, тогда мне еще было достаточно пяти минут, чтобы полностью переодеться.

Я вышла в своих вытянутых на коленях спортивных штатах, Зиночкиных кедах, которые еще минуту назад были аккуратно упакованы в матерчатый мешочек со спортивной формой к началу школьных занятий, и в красивой соломенной шляпке с букетом кокетливых фиалок из гардероба Александры. Санька критически оглядел мой наряд, поправил плохо заправленное в штаны платье, и молча показал на старенькую теплую кофту, которая висела на перилах крыльца. Итак, мы отправлялись в долгое путешествие, которое должно было приоткрыть и нам и нашим родителям тайну смерти Николеньки. Зиночка, осторожно раздвинув штору, помахала нам. Она очень боялась оставаться на ночь одна, но я обещала ей кое-что рассказать после возвращения. Зиночка, несмотря на свой покладистый и незлобивый характер, была любопытна не меньше, чем я. Поэтому согласилась нас ждать рядом с телевизором и с книгой в руках. На мамины звонки она должны была отвечать, что я или во дворе, или уже сплю. А так как Зиночка до сих пор ни разу не была уличена во вранье, то мама должна была ей поверить.

Вместо того чтобы пройти к остановке автобуса, Санька сразу потянул меня за руку на трассу, которая вела к далеким отрогам гор. Там, урча и поднимая тучи пыли, то и дело проносились грузовики и редкие по тем временам легковые автомобили. Санька оставил меня вместе с рюкзаком на краю дороги и, как взрослый, поднял руку для голосования. Уже первый грузовик, который вез новые пустые бидоны из-под молока, притормозил. Санька, ловко прыгнув на подножку, о чем-то недолго говорил с водителем. Тот рассмеялся и кивнул головой. Санька, гордый своим успехом, распахнул дверцу и почти королевским жестом пригласил меня в кабину. Я вскарабкалась на высокое и прогретое солнцем мягкое сиденье, следом за мной рядом плюхнулся Санькин рюкзак, а затем и сам Саня. Он оглушительно захлопнул дверцу, и машина медленно поползла по косогору. Ехали мы долгие два часа, я успела задремать на Санькином тощем плече, а когда проснулась, машина стола недалеко от поворота в мухамбетовскую лощину. Но ни гор, ни дома уже не было видно. Вечерний сумрак скрыл все, только близкое перекатывание волн через камни напоминали нам, что мы рядом с рекой, вытекающей из озерца, где нашли нашего бедного Николеньку. Мы полусонными голосами поблагодарили водителя, он немного подождал, когда мы найдем в темноте тропинку. Санька включил свой фонарик, и успокоенный водитель, наконец, уехал. Санька фонарик сразу же выключил. Мы заранее договорились с ним о полной конспирации, поэтому не должны были выдавать себя ни шумом, ни светом. Примерно через полчаса мы подошли к дому Мухамбетова. Он был освещен неярким светом керосиновых ламп. Электрические столбы тянули так далеко от этих мест, что мы и не ожидали яркой иллюминации. И все-таки зыбкий свет из таких знакомых, и таких теперь чужих для нас окон казался зловещим и очень-очень страшным. Верный пес Мухамбетова, старый Перс, громыхнув по крыльцу когтями, спустился к нам, привычно обнюхал наши знакомые руки и спокойно вернулся назад. Внезапно дверь открылась, и на крыльцо вышел сам Султан Ильясович. За его спиной висел небольшой рюкзак, и торчало зачехленное ружье. Мухамбетов сел на свой новенький, купленный еще ранней весной, мотоцикл, посадил послушного Перса в коляску и уехал, оставив после себя вонючий едкий дым. Старая казашка, знакомая нам по последнему приезду, вышла на крыльцо и прошлепала к туалету, стоявшему далеко в стороне, потом также прошлепала назад, и через несколько минут свет в окнах погас. Санька, прижав палец к губам, повел меня вокруг дома к маленькой сараюшке, где зимой хранились ульи с пчелами. Там было полно свежего сена, пахло медом и почему-то молоком. Мы закопались в душистую колючую постель и уснули почти сразу, разомлев от сладкого горного воздуха и непривычной еще усталости.

Нас разбудил петушиный всполошный крик, который звучал, казалось, в самой голове. Мы дружно подскочили, испугав при этом красивого чернохвостого петуха, сидевшего прямо на окне с выставленной на лето рамой. Санька осторожно приоткрыл скрипливую дверь и, никого не обнаружив во дворе, жестом скомандовал мне выходить. Мы обогнули сарай и сразу скрылись в кустах черемухи, живой оградой разросшейся вдоль всех хозяйских построек. До пещеры мы добирались долго. Гораздо дольше, чем я шла в первый раз. Во-первых, нам пришлось огибать открытые места, во-вторых, мы ненадолго задержались, чтобы перекусить. Санька действительно начал всерьез заботиться обо мне. Поэтому в его рюкзаке нашлись не только бутерброды с колбасой, но и мои любимые пирожки с ливером, которые мы с Санькой любили покупать у лотошницы. Мама категорически запрещала мне есть эти «тошнотики», но отвадить от них так и не смогла. Запив все это сладкой ключевой водой, постанывая от холода и удовольствия, мы, наконец, продолжили путь.

На страницу:
2 из 3