Кудис

Я хмыкнул и кивнул. Это был сильный аргумент. Но одна история обмана не может быть мерилом целого мира, в котором мы – как человек со свечкой в подземном лабиринте, и если на то пошло, я тоже видел кое-что чудесное, по крайней мере, мне оно показалось именно таким, поэтому я не сдавался.

– Ну, а про клиническую смерть я даже знаю, что ты скажешь: мол, наш мозг устроен-то по одному принципу, и по каким-то еще неоткрытым причинам, в момент кислородного голодания он продуцирует совершенно одинаковые галлюцинации или видения….

Юра активно закивал и развел руки в стороны, как бы говоря, вот видишь, ты не такой глупый, сам дошел наконец до истины.

– Но ты не учитываешь одну решающую мелочь, – я хитро улыбнулся, – почему-то все люди, из разных стран с разными вероисповеданиями, или полным его отсутствием, и культурным опытом, видят неизменно какое-то существо, решающее, останется ли душа в том мире или вернётся в этот. И вот пока мы с мольбами и проклятиями реанимируем тело, кто-то решает, оживет оно или нет. Причем тут мозг или кислородное голодание? Факт: как только душа или личность, назови как хочешь, получает разрешение или приказ вернуться в тело, оно оживает, а до этого, несмотря на все наши сверхнаучные усилия – оно мертво.

– Ну и что? – упрямо сказал Юра, хмурясь, он и сам слышал пару таких признаний из первых уст – в кардиологии люди иногда оказываются между двумя мирами.

– А то, – я сладко улыбнулся, – что ты проиграл…

И тут дверь ординаторской вдруг распахнулась, на пороге стояла взъерошенная медсестра, этот взгляд и эту ситуацию мы оба знали уже наизусть. Сценариев в нашем театре не так уж много, и все они поставлены и сыграны миллионы раз.

– В приемном – Армагеддон! – выпалила она, – автобус со школотой съехал с дороги, никто не умер, но они все там и все орут. А у учительницы и у чьей-то бабки, кажется, инфаркт. По крайней мере, они так говорят.

– Предупреждения не было… – рассеяно проговорил Юра, всё еще не отойдя от нашей дискуссии.

– Потому что ничего катастрофического там нет, – молоденькая медсестра закатила глаза, – у меня парень в полиции, он как раз туда выезжал, говорит, они еще полчаса там орали, не могли решить, в какую больницу поедут.

– Я нужен? – спросил я, обреченно вздыхая, мы с Юрой сегодня дежурили, шел уже седьмой час, и кроме нас и еще нескольких запертых в этих стенах на ночь дежурных врачей из других отделений, рассчитывать было не на кого.

– Нужны все, кто имеет медицинское образование, – отчеканила она, подмигнула нам и унеслась прочь.

– Я с тобой еще не закончил, – усмехнулся Юра, тяжело отрываясь от стола, на котором сидел. Работать никому из нас не хотелось.

– Зато я закончил, – я наставил на него указательный палец, имитируя пистолет, выстрелил и сдул воображаемый дым из ствола. – Ты готов, приятель. В следующий раз подумай дважды, прежде чем свяжешься с папочкой.

– Ну ты и говнюк! – засмеялся Юра, качая головой.

Закат погас, сумерки жадно захватывали комнату, как будто знали, что в ближайшие часы никто не потревожит их покой. Мы замкнули дверь и поплелись к лифтам, готовясь к большому скоплению недовольных людей. А на первом этаже, едва дверцы поползли в стороны, я подумал, что более удачного слова, чем Армагеддон, не подобрать. Весь этаж заполнился детьми, родителями и учителями вперемешку с сотрудниками полиции. Все они орали, что-то требовали, кто-то плакал и благодарил Господа, кто-то звонил родственникам или друзьям и орал в трубку, стараясь перекричать гвалт. Две медсестры пытались как-то организовать толпу, пока безуспешно. Из второго лифта появились дежурный хирург и травматолог, обменялись короткими красноречивыми взглядами.

– Твою мать. – С чувством бросил пожилой хирург и, тяжело вздохнув, шагнул в толпу.

Мы с Юрой не стали отставать. Из стеклянного перехода показался гинеколог в развевающемся халате. Голос у него был как у оперного певца, и поэтому, когда он возопил: «Есть тут беременные?», это услышали все, даже сквозь шум множества галдящих голосов. На какое-то мгновение все, кто был в коридоре приемного отделения, повернулись к нему. Под белым светом больничных ламп их лица казались мне лицами мертвецов, еще не знающих, что они мертвы и не желающих с этим мириться. До конца смены оставалось почти 11 часов.

Глава 4

Ночью я решил заполнять истории болезни, никогда не любил это дело, просто ненавидел, и ничего до сих пор не изменилось. Днем обычно бывает некогда, то больные, то разговоры с коллегами, так что свои я почти всегда писал по ночам. В моей вотчине прибавилось – двоих из той толпы оставили под наблюдение в моем отделении: бабушку одного мальчика, у которой, как выяснилось, был вовсе не инфаркт, а обострение желчекаменной болезни, если бы не очередь из пациентов и нервозная обстановка, я бы от души посмеялся, когда она начала убеждать меня, что у нее «взорвалось» сердце, показывая на свой левый бок.

– У вас сердце в боку? – совершенно серьезно поинтересовался я, а вокруг меня толкались и галдели люди, в смотровые забирали только тех, у кого были видимые повреждения или по настоянию врачей.

– А где ему еще быть! – заявила она с таким видом, как будто я самый непрошибаемый неуч, по какой-то чудовищной ошибке напяливший белый халат. У нее был звучный грубый голос и необъятных размеров грудь, увешанная иконками на цепочках, как иконостас в церкви.

– В верхней левой половине груди, – пояснил я, – а теперь: ваше дело – рассказать, что болит и как, а ставить диагноз – мое.

Нисколько не смутившись, она начала описывать события дня, начиная с того момента, как прозвенел будильник, и никак не приближаясь к нужной мне информации. Вот поэтому мы все и вздыхали, и ругались тихонечко самыми грязными словами – когда времени нет, и тебя ждет толпа таких же больных людей, обязательно найдется идиот, начинающий рассказывать про что угодно, кроме того, о чем ты его спрашиваешь. Я узнал про соседку с диабетом, про ее сестру с пороком сердца, про то, как она предчувствовала, что случиться недоброе, потому что ей приснилась тухлая рыба, а это всегда к неприятностям… Опыт – я понял, что меня ждет еще час подобных россказней, поэтому прервал ее:

– Вы слышали мой вопрос? Вы его поняли? Я спросил: что у вас болит. Мне не нужно знать про ваши сны и диабет соседки, вы видите, какая толпа, и всем нужна помощь, отвечайте по существу, пожалуйста.

Обычно в такие монеты они недоуменно возражают: ну так я и рассказываю! И начинается:

– В 56-м, помню, погода была отличная, мы поехали на дачу, и там жарили шашлык…

Я: так, я спросил вас: давно у вас камни в желчном?

Он или она: ну так я и рассказываю! Так вот. Мы пожарили шашлык, поели, сестра так шутила в тот день, потому что выходила замуж через неделю, она умерла 7 лет назад от инсульта… ну, я поел, и потом вдруг во время смеха меня что-то кольнуло.

Я: и тогда у вас обнаружили камень?

Он/она: неет! Просто тогда я переел, а это же тоже важно. А камень обнаружили в 63-м, я тогда на море был…

В общем, вы поняли.

Устроив наконец эту бабку и одного подростка 16-ти лет с подозрительными хрипами в легких в палате, я сделал вечерний обход, выслушал с десяток всевозможных жалоб и недовольств, узнал, что все мы, медики, алчные сволочи от одного милейшего дедушки с гипертонией, а потом, раздав указания медсестрам, наконец закрыл за собой дверь ординаторской. Есть не хотелось, я заварил чай, но после первого глотка почувствовал тошноту, чай на пустой желудок для меня никогда не был хорошей идеей. Попытался закурить, тоже не пошло, и тогда я понял, что тянуть бесполезно, всё равно мне придется их писать.

Включив радио, я устроился за столом, доставая из шкафа целую кипу незаполненных историй, за окном завораживающе горели огни района, как россыпь самоцветов на черном бархате ювелира, даже сквозь неприятный белый свет в ординаторской я видел это великолепие, по радио передавали какой-то хит-парад, я понял, что заслужил немного удовольствия. Меня ждала еще целая ночь, и неизвестно, чем она будет наполнена – но точно не сном, это я уже успел усвоить за годы работы – так что, надо ловить эти редкие моменты тишины и покоя, использовать время для себя, когда мир бывает так щедр, что дает его тебе. Я встал и открыл окно, это была моя вишенка на торте – ночной весенний воздух, уже начавший освобождаться от вони машин и прочей активности людей. После полуночи он станет таким пьянящим, что я буду вдыхать его до головокружения и никак не смогу надышаться… всё это я уже знал и проживал неоднократно, и в этом тоже видел удовольствие – когда тебя окружает мир, знакомый до мелочей, предсказуемый и понятный, и такой комфортный. Еще одна песня, говорил я себе, завороженно глядя в окно и ловя прохладный ветер, залетающий с улицы, еще одна, а потом – писать.

В интернете я прочитал про прокрастинацию, и тут же нашел все симптомы у себя, как это обычно и бывает, но почему-то она обострялась у меня только в отношении того, что мне делать не хотелось, поэтому я вывел свою теорию: нет никакой прокрастинации, есть то, что нашим душам не по нраву, а наше общество почему-то устроено так, чтобы максимально закабалить и лишить радости человеческое существо. В общем, в этой статье говорилось, что помочь в борьбе с нежеланием делать нелюбимые дела – звучит уже как форма издевательства, да? – помогает награда. Да-да, как для дрессировки животных. Выполнил команду – молодец, вот тебе угощение. Поощряйте себя, призывал автор статьи, такой же садист, сделавший бы карьеру в нацистском концлагере, не хочется убирать квартиру – купите себе пирожное и не позволяйте себе есть его до окончания уборки. Короче, я решил, что узникам общественного концлагеря, каким я чувствовал себя каждый раз, садясь за эту нудную писанину, полагается чем-то себя порадовать, вот я и решил, что как только напишу, хотя бы 5 штук, сварю себе кофе – кофеварка у нас была, даже совсем новенькая, подарок администрации района на прошлогодний день медработника – достану свои съестные припасы, может быть, даже сгоняю в буфет на первом этаже и прикуплю что-нибудь сладкое, выключу свет и буду любоваться огнями и вдыхать свежий, пахнущий новой жизнью ночной ветер…. Я так далеко зашел в своих приятных мечтах, что даже позволил себе надежду на короткий сон на продавленном диване. Юра, в отличие от меня, никаких проблем со ном на работе не испытывал, так что я точно знал, что он меня не потревожит. Если наши дежурства совпадали, и мы были свободны, мы гоняли чаи и спорили или просто болтали о всякой ерунде до полуночи, потом он, как ребенок, начинал зевать и потирать глаза, а где-то в половине первого я всегда оставался в блаженном одиночестве. Было уже почти 12, и я решил, что вряд ли он придет, у него тоже хватало бумажной работы, а возможно, он уже устроился в своей ординаторской и болтает по скайпу с женой. Мне болтать было не с кем, за 41 год жизни я так не испытал желания видеть рядом одну и ту же женщину постоянно. Иногда я в шутку называл себя Джорджем Клуни, хотя, конечно, и по внешним данным и по стоянию банковского счета и близко к нему не стоял. Однако Джорджа всё-таки окольцевали, ехидно напоминали мне дамы или семейные мужички с нескрываемым злорадством. Поговорим об этом, когда и мне будет за 50, усмехался я в ответ.

А теперь не уверен, что проживу так долго.

Но, возвращаясь к той ночи перед поворотным днем в моей жизни, я могу вспомнить полную цепочку моих мыслей, я помню всё теперь, потому что След всё еще на мне, и я помню даже, как ветерок, влетающий в окно, шевелил листы истории, которую я заполнял. Я изо всех сил пытался концентрироваться на работе, но от скуки и однообразия этого занятия мысли всё время разлетались прочь, в голову лезли самые несущественные мелочи: обрывки песен, воспоминания о школьных годах, студенческие похождения, даты ближайших распродаж в магазинах, разговоры с коллегами, мечты об отпуске… и наконец мысли закономерно вернулись к последнему спору с Юрой. Точка ведь поставлена не была, поэтому мой мозг радостно ухватился за возможность сразиться сам с собой.

Любое чудо – это неполная картина или неправильно понятые факты.

Эта фраза, должен признать, крепко засела у меня в голове. В ней был смысл, была сила, и я понял, что если буду мерить жизнь именно такой мерой – найду доказательства того, что это и есть Истина. Но тут я вспомнил слова Эйнштейна: есть 2 способа прожить жизнь: считать, что никаких чудес нет, или считать всё чудом. Гениальнейший человек.

Сам я перед собой такой выбор не ставил, но теперь, после той истории, я подумал, что должен наконец решить, на каком из двух берегов я. А ведь я так и не решился никому рассказать, сам не знаю, почему, может, из страха быть осмеянным или из страха, что мне не поверят… а может, я просто сам не мог решить, во что верю и что со мной произошло, поэтому, не имея своей точки зрения, не решался впустить в эту историю посторонних судей. Я хотел сам сделать выводы и сомневался, что кто-то, не видевший и не переживший этого, сможет судить вернее меня.

Чудо или обычное заблуждение? Перед моими глазами встала картина той ночи, свет фонаря, отражающийся от блестящего асфальта, потому что весь день шел мокрый снег, и тот парень, лежащий на дороге. Я вспомнил, как бежал к нему, зачем-то выкрикивая: «Я врач!», хотя никого, кроме нас двоих, там не было. Пустая улица, глубокий вечер последнего зимнего месяца, пьяный водитель и неудачно оказавшийся на дороге пешеход. И один одинокий врач, решивший, что ему жизненно необходимо выпить банку пива перед сном. Если бы я остался дома в тот вечер, этой истории не было бы вообще, то есть, она была бы, но без моего участия. И уж точно мне не пришлось бы уезжать к черту на рога, в крошечную поселковую амбулаторию. Так что, прокручивая в голове тот странный период моей жизни, я прихожу к выводу, что на самом деле всё это началось именно в тот влажный зимний вечер. Этот как подхватить вирусную инфекцию – ты заболеваешь не мгновенно, ты продолжаешь жить, строить планы… а вирус, уже проникнув в твой организм, внедряется всё глубже, захватывает тело, набирается сил, чтобы рвануть. И однажды ты просыпаешься с температурой и обнаруживаешь, что не можешь встать с кровати, а все твои планы пошли коту под хвост. Вот примерно так же мне видится вся эта странная история. Тот парень, случай с ним, был вирусом, который я, еще не ведая, уже впустил в свою жизнь.

Я тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться на историях болезни, я ведь решил работать, как бы скучно и неприятно мне ни было занятие. Какое-то время мне удавалось концентрироваться на написании диагнозов и планов лечения, но потом заскучавший разум снова соскользнул в тот зимний вечер и наш сегодняшний спор. Человек, никогда не видевший гигантскую волну-одиночку, может до хрипоты спорить, утверждая, что ее нет и по законам физики быть не может, но выжившие моряки знают, что это не миф и не байка. Юра так легко спорил и стоял на своем, потому что за всю свою жизнь не видел ничего, что не укладывалось бы в его привычную концепцию мира, такие ситуации обычно любят киношники: религиозный фанатик вдруг встречает инопланетянина, высмеивающий страх перед призраками сам становится их жертвой, врач-психиатр вдруг получает по башке от терминатора и т.д. Но кино не жизнь, там всё происходит для простых целей: двигать сюжет вперёд и держать зрителя у экрана; в жизни зрителей нет, а сюжет нам, участникам представления, не известен.

Почему это произошло с мной, а не с Юрой? Почему это вообще должно было произойти? Я никогда не был суеверным или религиозным, не был и атеистом, я верил во что-то, сам не знаю, во что. Никогда не задумываясь над этой темой – у врачей, знаете ли, не так уж много времени на самокопание, и обычно, когда оно появляется, мы тратим его на профессиональное нытье (Что я сделал не так? Почему он умер? Мог ли я его спасти? Может, мне не место в медицине?) или на личные драмы (Я так одинок. Работа забирает всё время. Это мое служение человечеству или проклятье? Меня ждет одинокая старость и дом престарелых, где я буду всем рассказывать, что в прошлой жизни был врачом, и всем будет плевать, еще один старый пердун, считающий, что ему кто-то что-то должен только потому, что он умудрился не окочуриться в положенный срок, то есть сразу после выхода на пенсию), после той ночи я поневоле стал размышлять о мире, и о том, как мало нам известно о его устройстве. Я мог бы рассказать то, что случилось со мной тем поздним вечером, переходящим в ночь… да только не мог. Как рассказывать то, что сам не понял и не до конца принял? Когда ты не имеешь твердого решения, каждый может легко перетянуть тебя на свою сторону, а где гарантии, что тебе туда надо?? Опять же, услышанная из чьих-то уст, история теряет свою истинность, но приобретает красоту. Когда солдаты ползают в крови и грязи, превозмогают боль, страх, или жертвуют жизнью, смотрят в глаза умирающим друзьям – вряд ли это ощущается ими как нечто интересное, душеподъемное и красивое, а вот истории об этом, покрытые правильными оборотами речи и пафосными словами, идут на ура в книгах, фильмах или просто за пьяным столом. Если тебя там не было – ты не можешь знать Истину, и это закон. И те, кому эту историю потом преподносят в причесанном парадном виде, вовсе не обязаны в нее верить, тоже факт. Юра высмеял бы меня, осквернил своим неверием и зашоренностью то, что я, возможно, сочту чудом или своим глупым заблуждением – в этом случае насмешники тоже ни к чему. Поэтому я и промолчал, ввязался в этот спор, надеясь в нем найти Истину, принять наконец решение… Но знаете, что я усвоил за годы жизни? Истина в спорах не рождается, а вот разобщенность – да.

И снова блестящий асфальт, я бросил свои банки с пивом – благо, они были железными – прямо на тротуар и бросился на дорогу, даже не подумав, что там могут быть и другие машины. К счастью, их не было, не было никого, кроме молодого парня в оранжевом пуховике и зеленой шапке, лежащего на проезжей части с раскинутыми руками. Водитель скрылся, а я не запомнил марку машины… черт, я ведь не смотрел даже туда, пока не услышал визг тормозов и глухой, объемный какой-то звук удара. Когда я повернул голову, машина уже уносилась прочь, сверкая задними огнями, а я, быстро преодолев секундное оцепенение, бросился к пострадавшему, сообщая пустой улице, что я врач. В сыром воздухе февраля время как будто остановилось, адреналин ворвался в мою кровь, я не видел ничего, кроме лежащего на дроге тела, и одновременно видел всё, что касалось этого парня – его острый нос, букву N на белых кроссовках, темные капли мокрой грязи на штанах и рукавах крутки, я искал глазами кровь, ощупывая взглядом каждый миллиметр асфальта и его тела, но так ничего и не нашел.

Стоп. Так я до рассвета не напишу ни одной истории, строго сказал я себе, и не останется время на сладкое – созерцание ночного города, на чай с пирожным из буфета… мы зачастую сами крадем у себя жизнь, вернее, ее остатки, после того, как основную ее часть уже украла система. Не надо форсировать события, сказал я себе, это как содрать корочку до того, как процессы восстановления под ней будут завершены. Понимание придет само, со временем, когда наш великий подсознательный ЦРУ, по мнению Юры, проанализирует все данные, сопоставит с опытом и имеющимися знаниями и вынесет вердикт. Вот тогда и буду думать: согласен я с ним или нет. А пока – за дело.

Я склонился над ненавистным документом – заведующий отделением любил повторять, что мы пишем их не для себя и не для больного, а для прокурора – и начал выводить название медикаментов и набившие уже оскомину фразы типа «самочувствие удовлетворительное, жалоб нет» и «лечение по плану», по радио Джо Кокер запел о простых вещах, которые ничего не стоят, но делают нашу жизнь по-настоящему счастливой, я вздохнул и погрузился в работу, грезя о тех самых простых вещах вроде чашки кофе и блаженного безделья. Приняв решение не думать больше о той ночи, по крайней мере, сегодня, я испытал настоящее облегчение, ответ не был найдет, но никто и не требовал его от меня, еще одна простая и такая приятная вещь.

Когда я подходил к концу 3й истории, дверь распахнулась – дурной знак, а через минуту я уже бежал, забыв о той ночи, о ночных огнях и кофе из новенькой кофе-машины. Мальчик, которого я оставил под наблюдение из-за хрипов, умирал, и я бежал, не проклиная всё, а боясь, что эту гонку со смертью мне не выиграть. Сначала он проснулся от удушливого страха, так сказали его соседи по палате, попытался вскочить с кровати, но упал, разбудив остальных 2 – всего их было 5 человек – он успел сказать, что ничего не видит, а потом вместо членораздельной речи остальные напуганные больные услышали бульканье и тянущиеся звуки. Влетев в палату, где он всё еще лежал на полу – медсестра не решилась его трогать и перемещать, даже не перевернула – я понял, что проиграл, хотя он был еще жив. Наклонившись над ним, я увидел, что его лицо превратилось в маску, левая половина поплыла вниз, как будто одной стороной он угодил во временную бурю, которая состарила левую часть его тела на 50 лет, левая рука лежала рядом, но превратилась в скрюченную клешню. У него ведь были хрипы, сраное подозрение на бронхит, думал я, отдавая распоряжения набежавшим медсестрам, я делал это на автомате, а какая-то часть меня продолжала недоумевать: у него ведь совсем не было жалоб! Черт возьми, ему всего 15 лет! Мы отвезли его в реанимацию, поставив на уши всю больницу, вернее, всю, кроме гинекологии, эту область хоть можно было исключить, ха-ха. Я сидел над ним, молясь неведомым богам и ему самому, просил не делать глупостей, не сдаваться, но к утру он умер, время смерти: 5 часов 3 минуты.

Ночь забрала еще одного.

Я брел к себе на этаж по лестнице со 2-го этажа, где была реанимация, и накрытое простыней не выросшее еще тело стояло у меня перед глазами. Что я скажу его родителям? Что вообще можно сказать людям, потерявшим ребенка на фоне полного здоровья? Они даже не хотели оставлять его в больнице, он и сам не хотел, понятное дело, подумаешь, немного кашляет, немного хрипит… сейчас они спят и не знают, что больше у них нет сына, что вчера был последний раз, когда они говорили с ним, что он уже не вырастет, ему не придется выбирать ВУЗ или идти в армию, он стал еще одним павшим на поле боя жизни и смерти, его сражение пришлось на ночь, а это заведомо проигрышное время.

Я отшвырнул ненавистные истории, чувствуя ватный камень в груди, звучит как бред, но именно так я и чувствовал – тяжелый и какой-то мягкий ком, распирающий там, где мне всегда казалось, должна быть душа – в середине грудной клетки. Я знал, что не виноват, но знал также, что он умер, и все пирожные и огни ночных городов не могли свалить этот ватный камень с моей души.

Не зажигая свет, я сидел и смотрел на огни за окном, как и мечтал, но радость моя была отравлена. Вот вам и вся суть жизни.

Я ждал рассвета и курил, как тысячи ночей до и после, и спрашивал себя: стоила ли военная кафедра всех этих горьких предрассветных часов? Я зал, что это пройдет: в глубине души знал, что я на своем месте и в случившемся нет моей вины… но в такие минуты я также знал, что проклят, и проклят навсегда.

В этот раз, как сотнях до него и сотнях после, не было никаких чудес – или неправильно понятых фактов, если хотите – мальчика отвезли в больничный морг, патологоанатом выяснил, что у него была не выявленная патология сосудов головного мозга, финал был неизбежным, и в любом случае был бы неожиданным. Но вряд ли это принесло хоть какое-то облегчение его рыдающей матери и враз постаревшему отцу.

Сменившись утром, я не ушел, пока не приехали родители этого мальчика, я считал своим долго сообщить им лично. Его мать, такая милая и улыбчивая вчера, сегодня напоминала королеву проклятых, не дав мне сказать и двух слов, она накинулась на меня, хотела ударить по лицу, но муж успел перехватить руку. Такое случается, и чаще, чем вы думаете, так что у меня хорошая реакция, а иногда я и сам могу угомонить слишком буйно переживающего, но в тот раз я просто стоял, устало глядя на них обоих. Я не знаю, что чувствует мать, теряя ребенка, но я понимал, что не смею ее судить. Хотя бы потому, что ее горе было искренним.

Глава 5

Большие города не спят, а к 9 утра они окончательно стряхивают себя остатки ночи. Я вышел из больницы в начале 10-го, чувствуя себя как инопланетянин, попавший во враждебную среду. Дежурные врачи почти все разъехались, Юра предложил подождать меня и отвезти домой, но я отказался. Мне хотелось пройтись пешком, хотелось, чтобы свежий утренний ветер выдул эту ужасную ночь из моей головы. Я никогда не брал машину на дежурство – после бессонной ночи реакция в любом случае не та, и я слишком уставал, чтобы напрягаться и следить за дорогой, так что я ездил на автобусе или маршрутке. Перед воротами больницы как раз была остановка, но я прошел мимо. Широкий проспект, на котором располагалась наша больница, уже был забит машинами, людьми и шумом, день начался, а для меня он только закончился – неприятное чувство даже после самых спокойных дежурств, а сегодня я просто физически ощущал, как иду против «потока», против самой природы. Я прошел мимо маленького семейного кафе, где мы обычно собирались после смены и отмечали все дни рождения или другие праздники, не требующие сбора всего коллектива больницы. Из открытой двери пахнуло кофе и свежей выпечкой, но я снова не остановился, кофе за эту ночь я напился, а к выпечке на голодный желудок был равнодушен. Солнце было таким ярким, что, казалось, выжигало мои глаза, и подумал, что к этому утру больше подошли бы тяжелые черные тучи… но когда природа нас слушала?